А теперь беги, а то тебя застигнут.
Он шутливо поклонился, приложив ладонь ко лбу, и она, повернувшись, мгновенно скрылась.
Марк снова принялся за работу. Происшедшее заняло времени не больше, чем полет птицы через сад, но настроение у него вдруг поднялось — впервые за последние три дня.
Вечером, посоветовавшись с Эской, он изложил проблему дяде Аквиле.
— И чего же ты хочешь от меня?
— Если бы при следующей случайной встрече ты сказал бы почтенной Валарии несколько приветливых слов, было бы очень кстати.
— Клянусь Юпитером! Да я с нею едва знаком, кланяюсь только как супруге Кезона.
— Вот поэтому несколько по-соседски приветливых слов были бы очень уместны.
— А вдруг она тоже захочет быть по-соседски любезна? — ворчливым тоном осведомился дядя Аквила.
— Ну, во всяком случае, вторгнуться в твою цитадель ей не удастся, ведь у тебя нет женщин в доме и ее некому принять, — не теряя бодрости, возразил Марк.
— Допускаю, твое замечание не лишено смысла. А зачем тебе понадобилось, чтобы девчушка приходила в гости?
— Н-ну… просто они с Волчком нашли общий язык.
— И только ради того, чтобы волчонок видал свою подругу, меня бросают львам?
Марк рассмеялся.
— Лев только один, да и тот львица. — Тут же он сделался серьезным: — Без твоей помощи нам не обойтись, дядюшка Аквила. Я бы мог попробовать сыграть Персея, но пока мне это все равно не помогло бы спасти Андромеду. Это — дело главы дома.
— Как было спокойно в доме, пока не появился ты, — дядя Аквила со вздохом покорился неизбежному. — Однако, будь по-твоему.
Марк даже не понял, каким образом все уладилось. Дядя Аквила, казалось, и пальцем не шевельнул, но с того дня видимость дружбы между двумя домами возросла, и не успели еще леса под старым валом одеться буйной листвой, как Коттия сделалась почти членом семьи дядюшки Аквилы и появлялась в его доме, когда хотелось ей или Марку. Эска, по натуре своей молчаливый и замкнутый со всеми, кроме юного римлянина, поначалу держался с ней отчужденно, всячески подчеркивая свое положение раба, но мало-помалу он убрал преграды настолько, насколько вообще мог убрать их ради кого-то, кто не был Марком. Что касается Марка, то он подшучивал над ней и испытывал радость от ее присутствия. Он учил ее игре в «сколько пальцев», любимой игре легионеров и гладиаторов, и подолгу рассказывал про свой родной дом в этрусских холмах. Рассказывая про это Коттии, оживляя для нее знакомые картины, звуки и запахи, он словно приближал их, тем облегчая боль разлуки с ними, и ему опять открывался вид на ферму с горной тропы, где росли деревца дикой вишни.
Во дворе, на крышах построек всегда было полным-полно голубей, они важно ходили по двору или перепархивали с места на место; в лучах солнца шеи их отливали зеленым и лиловым. Попадались среди них и небольшие белые голуби с кораллового цвета лапками. Когда кто-то входил во двор, птицы разом с большим шумом и хлопаньем крыльев взмывали вверх, а потом кругами снова опускались вниз, к ногам. Из будки вылезал старый Аргос, лаял и одновременно вертел хвостом. А в воздухе стоял чудесный аромат ужина — жареной речной форели или жареных кур, если ожидались гости. И когда Марк после целого дня отсутствия возвращался домой, мама, услыхав лай Аргоса, показывалась в дверях…
Коттия готова была без конца слушать про поместье в этрусских холмах, а Марк мог без конца рассказывать о нем, хотя тоска по дому при этом усиливалась. Как-то раз он даже показал ей свою деревянную птичку.
Но к концу лета его все больше стала донимать старая рана. Он так привык к постоянной тупой боли, что не обращал на нее внимания, но сейчас боль сделалась острой, дергающей, она неотступно напоминала о себе, а швы иногда становились горячими на ощупь, краснели и воспалялись.
Все достигло апогея жарким августовским вечером. Марк с дядей только что сыграли свою обычную партию в шашки. День был на редкость жаркий, и даже во дворе стояла духота. Зной словно выбелил небо, обесцветил его, сделал однообразным, и аромат роз и ладанника в садовых вазах висел удушливым покрывалом, как висит дым в сырую погоду.
Марк весь день испытывал дурноту от боли, а от тяжелого сладкого запаха его подташнивало. Партию он сыграл сегодня из рук вон плохо, он сам это знал. Ему не лежалось. В поисках более удобной позы он все время менял положение. И сейчас он опять передвинулся, делая вид, что просто хочет взглянуть на Волчка. Уже почти взрослый, великолепный, тот лежал, растянувшись на прохладной траве рядом с Проционом, давно ставшим его другом.
Дядя Аквила следил взглядом за желтой трясогузкой, сидевшей на крыше бани, и Марк опять заворочался, надеясь, что тот ничего не заметил.
— Что, рана беспокоит? — спросил вдруг дядя Аквила, по-прежнему не отводя глаз от трясогузки, гонявшейся за мухами по теплым черепицам.
— Нет, дядя, — ответил Марк. — Почему ты так решил?
— Так мне показалось. Ты уверен, что все в порядке?
— Абсолютно.
Дядя Аквила перевел взгляд на Марка.
— Ну ты и лжец, — заметил он как бы между прочим. И, увидев, что губы Марка сжались, наклонился вперед и с треском хлопнул большой ладонью по доске, разбросав шашки. — Хватит! Это продолжается достаточно долго. Раз этот толстый дурень Ульпий ничего не понимает в своем ремесле, я пошлю за моим старым другом, врачующим в Дурине. Уж он-то знает свое дело. Руфрий Галарий — вот его имя. Он был одним из наших полевых хирургов. Он приедет и посмотрит твою ногу.
— Я не мог и рассчитывать на это, — пробормотал Марк. — От Дурина сюда путь неблизок.
— Он приедет, — повторил дядя Аквила. — Когда-то мы с ним вместе охотились на кабана. Не сомневайся, приедет.
И он приехал.
Руфрий Галарий, бывший полевой хирург Второго легиона, испанец, выбритый до синевы, с веселыми глазами, короткими курчавыми волосами, едва тронутыми сединой, и выпуклой могучей грудью. Его грубые руки борца, как оказалось в один из ближайших вечеров, были уверенными и нежными. Марк лежал на своем узком ложе, а друг его дяди обследовал раны. Осмотр затянулся. Закончив наконец, врач прикрыл Марку ноги покрывалом, выпрямился и заходил взад и вперед по комнате, изрыгая проклятья.
— Кто, во имя Тифона, обрабатывал рану? — вопросил он, круто обернувшись к Марку.
— Гарнизонный хирург в Иске Думнониев.
— Провел там двадцать лет и пил, как погонщик мулов на сатурналиях, не пропуская ни одного вечера, — зарычал Галарий. — Знаю я этих обойденных чином гарнизонных хирургов. Мясники и убийцы, все до одного!
Он с презрением грубо фыркнул.
— Вовсе не каждый вечер, человек он был трудолюбивый, — возразил Марк, пытаясь защитить небритого и довольно жалкого старика, которого вспоминал с симпатией.
— Пф! — воскликнул Галарий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Он шутливо поклонился, приложив ладонь ко лбу, и она, повернувшись, мгновенно скрылась.
Марк снова принялся за работу. Происшедшее заняло времени не больше, чем полет птицы через сад, но настроение у него вдруг поднялось — впервые за последние три дня.
Вечером, посоветовавшись с Эской, он изложил проблему дяде Аквиле.
— И чего же ты хочешь от меня?
— Если бы при следующей случайной встрече ты сказал бы почтенной Валарии несколько приветливых слов, было бы очень кстати.
— Клянусь Юпитером! Да я с нею едва знаком, кланяюсь только как супруге Кезона.
— Вот поэтому несколько по-соседски приветливых слов были бы очень уместны.
— А вдруг она тоже захочет быть по-соседски любезна? — ворчливым тоном осведомился дядя Аквила.
— Ну, во всяком случае, вторгнуться в твою цитадель ей не удастся, ведь у тебя нет женщин в доме и ее некому принять, — не теряя бодрости, возразил Марк.
— Допускаю, твое замечание не лишено смысла. А зачем тебе понадобилось, чтобы девчушка приходила в гости?
— Н-ну… просто они с Волчком нашли общий язык.
— И только ради того, чтобы волчонок видал свою подругу, меня бросают львам?
Марк рассмеялся.
— Лев только один, да и тот львица. — Тут же он сделался серьезным: — Без твоей помощи нам не обойтись, дядюшка Аквила. Я бы мог попробовать сыграть Персея, но пока мне это все равно не помогло бы спасти Андромеду. Это — дело главы дома.
— Как было спокойно в доме, пока не появился ты, — дядя Аквила со вздохом покорился неизбежному. — Однако, будь по-твоему.
Марк даже не понял, каким образом все уладилось. Дядя Аквила, казалось, и пальцем не шевельнул, но с того дня видимость дружбы между двумя домами возросла, и не успели еще леса под старым валом одеться буйной листвой, как Коттия сделалась почти членом семьи дядюшки Аквилы и появлялась в его доме, когда хотелось ей или Марку. Эска, по натуре своей молчаливый и замкнутый со всеми, кроме юного римлянина, поначалу держался с ней отчужденно, всячески подчеркивая свое положение раба, но мало-помалу он убрал преграды настолько, насколько вообще мог убрать их ради кого-то, кто не был Марком. Что касается Марка, то он подшучивал над ней и испытывал радость от ее присутствия. Он учил ее игре в «сколько пальцев», любимой игре легионеров и гладиаторов, и подолгу рассказывал про свой родной дом в этрусских холмах. Рассказывая про это Коттии, оживляя для нее знакомые картины, звуки и запахи, он словно приближал их, тем облегчая боль разлуки с ними, и ему опять открывался вид на ферму с горной тропы, где росли деревца дикой вишни.
Во дворе, на крышах построек всегда было полным-полно голубей, они важно ходили по двору или перепархивали с места на место; в лучах солнца шеи их отливали зеленым и лиловым. Попадались среди них и небольшие белые голуби с кораллового цвета лапками. Когда кто-то входил во двор, птицы разом с большим шумом и хлопаньем крыльев взмывали вверх, а потом кругами снова опускались вниз, к ногам. Из будки вылезал старый Аргос, лаял и одновременно вертел хвостом. А в воздухе стоял чудесный аромат ужина — жареной речной форели или жареных кур, если ожидались гости. И когда Марк после целого дня отсутствия возвращался домой, мама, услыхав лай Аргоса, показывалась в дверях…
Коттия готова была без конца слушать про поместье в этрусских холмах, а Марк мог без конца рассказывать о нем, хотя тоска по дому при этом усиливалась. Как-то раз он даже показал ей свою деревянную птичку.
Но к концу лета его все больше стала донимать старая рана. Он так привык к постоянной тупой боли, что не обращал на нее внимания, но сейчас боль сделалась острой, дергающей, она неотступно напоминала о себе, а швы иногда становились горячими на ощупь, краснели и воспалялись.
Все достигло апогея жарким августовским вечером. Марк с дядей только что сыграли свою обычную партию в шашки. День был на редкость жаркий, и даже во дворе стояла духота. Зной словно выбелил небо, обесцветил его, сделал однообразным, и аромат роз и ладанника в садовых вазах висел удушливым покрывалом, как висит дым в сырую погоду.
Марк весь день испытывал дурноту от боли, а от тяжелого сладкого запаха его подташнивало. Партию он сыграл сегодня из рук вон плохо, он сам это знал. Ему не лежалось. В поисках более удобной позы он все время менял положение. И сейчас он опять передвинулся, делая вид, что просто хочет взглянуть на Волчка. Уже почти взрослый, великолепный, тот лежал, растянувшись на прохладной траве рядом с Проционом, давно ставшим его другом.
Дядя Аквила следил взглядом за желтой трясогузкой, сидевшей на крыше бани, и Марк опять заворочался, надеясь, что тот ничего не заметил.
— Что, рана беспокоит? — спросил вдруг дядя Аквила, по-прежнему не отводя глаз от трясогузки, гонявшейся за мухами по теплым черепицам.
— Нет, дядя, — ответил Марк. — Почему ты так решил?
— Так мне показалось. Ты уверен, что все в порядке?
— Абсолютно.
Дядя Аквила перевел взгляд на Марка.
— Ну ты и лжец, — заметил он как бы между прочим. И, увидев, что губы Марка сжались, наклонился вперед и с треском хлопнул большой ладонью по доске, разбросав шашки. — Хватит! Это продолжается достаточно долго. Раз этот толстый дурень Ульпий ничего не понимает в своем ремесле, я пошлю за моим старым другом, врачующим в Дурине. Уж он-то знает свое дело. Руфрий Галарий — вот его имя. Он был одним из наших полевых хирургов. Он приедет и посмотрит твою ногу.
— Я не мог и рассчитывать на это, — пробормотал Марк. — От Дурина сюда путь неблизок.
— Он приедет, — повторил дядя Аквила. — Когда-то мы с ним вместе охотились на кабана. Не сомневайся, приедет.
И он приехал.
Руфрий Галарий, бывший полевой хирург Второго легиона, испанец, выбритый до синевы, с веселыми глазами, короткими курчавыми волосами, едва тронутыми сединой, и выпуклой могучей грудью. Его грубые руки борца, как оказалось в один из ближайших вечеров, были уверенными и нежными. Марк лежал на своем узком ложе, а друг его дяди обследовал раны. Осмотр затянулся. Закончив наконец, врач прикрыл Марку ноги покрывалом, выпрямился и заходил взад и вперед по комнате, изрыгая проклятья.
— Кто, во имя Тифона, обрабатывал рану? — вопросил он, круто обернувшись к Марку.
— Гарнизонный хирург в Иске Думнониев.
— Провел там двадцать лет и пил, как погонщик мулов на сатурналиях, не пропуская ни одного вечера, — зарычал Галарий. — Знаю я этих обойденных чином гарнизонных хирургов. Мясники и убийцы, все до одного!
Он с презрением грубо фыркнул.
— Вовсе не каждый вечер, человек он был трудолюбивый, — возразил Марк, пытаясь защитить небритого и довольно жалкого старика, которого вспоминал с симпатией.
— Пф! — воскликнул Галарий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66