— Гоcподин Мильк! Сюда, пожалуйста.
По коридору, куда выходили двери кабинетов, он дошел до кабинета комиссара; тот сидел за письменным столом красного дерева, спиной к окну.
— Садитесь, — сказал он, не поднимая глаз.
Он носил очки от дальнозоркости; Иона этого не знал, так как на улице встречал его без очков. Всякий раз, глядя на Иону, комиссар их снимал.
— Вас зовут Иона Мильк, вы родились в Архангельске двадцать первого сентября тысяча девятьсот шестнадцатого года, получили французское гражданство семнадцатого мая тысяча девятьсот тридцать восьмого года?
— Да, господин комиссар.
Перед комиссаром лежали листки, исписанные убористым почерком; он просматривал их, освежая в памяти подробности.
— Два года назад вы женились на Эжени Луизе Жозефине Палестри?
Иона кивнул; комиссар откинулся на спинку кресла, несколько секунд поиграл очками, потом спросил:
— Где ваша жена, господин Мильк?
Услышав, что к нему обращаются по фамилии, от чего он отвык. Иона смешался.
— Не знаю, господин комиссар.
— Отсюда следует, — комиссар постучал очками со сложенными роговыми дужками по лежащим перед ним листкам, — что вы представили по крайней мере две различные версии ее отъезда.
— Сейчас я объясню…
— Минутку. С одной стороны, большинству своих соседей вы добровольно и при свидетелях объявили, сначала в четверг утром, потом в четверг днем и в пятницу, что ваша жена уехала из города в четверг автобусом семь десять.
— Верно.
— Она уехала на автобусе?
— Нет. Но я так сказал.
Все началось сначала. Перед комиссаром лежало донесение инспектора Баскена, по памяти восстановившего их разговор.
— С другой стороны, когда позже вас опрашивал один из моих сотрудников, вы заявили, что ваша жена уехала в среду вечером.
Иона открыл было рот, но резкий удар очками по папке остановил его.
— Минутку, господин Мильк. Прежде всего я хочу поставить вас в известность, что к нам поступило заявление об исчезновении человека.
Кто его подал? Луиджи? Анджела? Или Фредо? Спросить Иона не осмелился.
— Дела такого рода, как правило, очень деликатны, особенно когда речь идет о женщине, тем более замужней. Я вызвал вас, чтобы вы ответили на мои вопросы; при этом мне придется касаться довольно интимных подробностей. Само собой разумеется, что я ни в чем вас не обвиняю и вы имеете право не отвечать.
— Я прошу только…
— Позвольте мне договорить. Сперва я хочу вкратце обрисовать ситуацию.
Комиссар надел очки и взял другой лист, на котором, видимо, набросал какие-то заметки.
— Вам сорок лет, вашей жене, известной под уменьшительным именем Джина, двадцать четыре. Если я правильно понимаю, до встречи с вами она не была образцом добродетели, и как сосед вы знали о ее поведении. Это так?
— Так.
Жизнь, описанная несколькими казенными фразами, показалась Ионе отвратительной.
— Зная все указанные обстоятельства, вы тем не менее женились на ней и, чтобы иметь возможность сочетаться церковным браком — условие, без соблюдения которого Палестри не дали бы согласия, — перешли в католицизм и приняли крещение.
Для Ионы это был удар: оказывается, за те пустые дни, что он прожил, по его делу проведено серьезное дознание. Неужто они расспросили и аббата Гримо, и прочих, чьи имена, возможно, сейчас прозвучат?
— Я хотел бы, господин Мильк, попутно задать вам вопрос, не имеющий отношения к делу. Вы еврей, не так ли?
— Да, — ответил Иона, словно стыдясь, впервые в жизни, своей национальности.
— Во время оккупации вы находились здесь?
— Да.
— Вы помните, что определенный период времени немецкие власти обязывали людей вашей национальности носить на одежде желтую звезду?
— Да.
— Как же случилось, что вы такой звезды не носили и вас тем не менее не тревожили по этому поводу?
Чтобы сохранить спокойствие, Ионе пришлось вонзить ногти в ладони. Что он мог ответить? Отречься от своих близких? Он никогда не чувствовал себя евреем.
Он никогда не считал, что отличается чем-то от тех, кто его окружал на Старом Рынке, а они, благодаря его светлым волосам и голубым глазам, и не подозревали, что он принадлежит к другой расе. Он не носил желтую звезду не для того, чтобы их обмануть; он рисковал попасть из-за этого в концентрационный лагерь или быть расстрелянным. Но он шел на риск сознательно: ему хотелось быть как все. Все это раскопал не комиссар, который его не знал. И не Баскен, находившийся в то время в немецком плену. Это рассказал кто-то другой, кто-то с рынка, один из тех, кто каждый день сердечно с ним здоровался.
— Ваша жена знала, что вы еврей?
— Я ей об этом не говорил.
— Это могло изменить ее решение?
— Полагаю, нет.
При этих словах он с горечью подумал об арабе, с которым она провела ночь.
— А ее родители?
— Я не думал об этом.
— Ну ладно. Вы говорите по-немецки?
— Нет.
— Ну а по-русски?
— Когда-то я говорил по-русски с родителями, но теперь все забыл — только понимаю немного.
Какое отношение это имеет к исчезновению Джины?
Скажет ли наконец комиссар, что у них есть против него?
— Ваш отец приехал во Францию во время революции как эмигрант?
— Он был в германском плену, и когда в восемнадцатом году подписали перемирие…
— Мы называем это эмиграцией, поскольку он не вернулся сразу в Россию. Я думаю, он принадлежал к какой-нибудь белой группировке?
Иона смутно помнил, что сначала Шепилович записал отца в какой-то политический союз, но тот активности не проявлял и целиком отдался рыботорговле. Не дожидаясь ответа, комиссар Дево продолжал:
— И все же в тридцатом году он без колебаний вернулся на родину. Почему?
— Он хотел знать, что стало с пятью моими сестрами.
— Он давал о себе знать?
— Никогда.
— Ни в письмах, ни устно, через друзей?
— Никак.
— Как же произошло, что ваша мать тоже уехала?
— Она не могла жить без мужа.
— Вы когда-нибудь занимались политикой?
— Никогда.
— Вы не являетесь членом какой-нибудь группировки или партии?
— Нет.
Дево опять надел очки и взглянул в свои записи. Он казался разочарованным. Можно было подумать, что некоторые вопросы он задавал против воли.
— Господин Мильк, вы поддерживаете обширную заграничную переписку.
Неужели они допросили и почтальона? Кого еще?
— Я филателист.
— Из-за этого у вас такая обширная переписка?
— Если учесть мой метод работы, да.
Иона хотел объяснить, как он коллекционирует, рассказать о том, как среди огромного количества марок, приходящих со всех концов света, отыскивает редкие экземпляры, ускользнувшие от взгляда коллег.
— Ну ладно! — повторил комиссар, который, казалось, спешил покончить со всем этим. Тем не менее он продолжал:
— Какие у вас отношения с соседями?
— Хорошие. Очень хорошие. То есть, были до недавнего времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
По коридору, куда выходили двери кабинетов, он дошел до кабинета комиссара; тот сидел за письменным столом красного дерева, спиной к окну.
— Садитесь, — сказал он, не поднимая глаз.
Он носил очки от дальнозоркости; Иона этого не знал, так как на улице встречал его без очков. Всякий раз, глядя на Иону, комиссар их снимал.
— Вас зовут Иона Мильк, вы родились в Архангельске двадцать первого сентября тысяча девятьсот шестнадцатого года, получили французское гражданство семнадцатого мая тысяча девятьсот тридцать восьмого года?
— Да, господин комиссар.
Перед комиссаром лежали листки, исписанные убористым почерком; он просматривал их, освежая в памяти подробности.
— Два года назад вы женились на Эжени Луизе Жозефине Палестри?
Иона кивнул; комиссар откинулся на спинку кресла, несколько секунд поиграл очками, потом спросил:
— Где ваша жена, господин Мильк?
Услышав, что к нему обращаются по фамилии, от чего он отвык. Иона смешался.
— Не знаю, господин комиссар.
— Отсюда следует, — комиссар постучал очками со сложенными роговыми дужками по лежащим перед ним листкам, — что вы представили по крайней мере две различные версии ее отъезда.
— Сейчас я объясню…
— Минутку. С одной стороны, большинству своих соседей вы добровольно и при свидетелях объявили, сначала в четверг утром, потом в четверг днем и в пятницу, что ваша жена уехала из города в четверг автобусом семь десять.
— Верно.
— Она уехала на автобусе?
— Нет. Но я так сказал.
Все началось сначала. Перед комиссаром лежало донесение инспектора Баскена, по памяти восстановившего их разговор.
— С другой стороны, когда позже вас опрашивал один из моих сотрудников, вы заявили, что ваша жена уехала в среду вечером.
Иона открыл было рот, но резкий удар очками по папке остановил его.
— Минутку, господин Мильк. Прежде всего я хочу поставить вас в известность, что к нам поступило заявление об исчезновении человека.
Кто его подал? Луиджи? Анджела? Или Фредо? Спросить Иона не осмелился.
— Дела такого рода, как правило, очень деликатны, особенно когда речь идет о женщине, тем более замужней. Я вызвал вас, чтобы вы ответили на мои вопросы; при этом мне придется касаться довольно интимных подробностей. Само собой разумеется, что я ни в чем вас не обвиняю и вы имеете право не отвечать.
— Я прошу только…
— Позвольте мне договорить. Сперва я хочу вкратце обрисовать ситуацию.
Комиссар надел очки и взял другой лист, на котором, видимо, набросал какие-то заметки.
— Вам сорок лет, вашей жене, известной под уменьшительным именем Джина, двадцать четыре. Если я правильно понимаю, до встречи с вами она не была образцом добродетели, и как сосед вы знали о ее поведении. Это так?
— Так.
Жизнь, описанная несколькими казенными фразами, показалась Ионе отвратительной.
— Зная все указанные обстоятельства, вы тем не менее женились на ней и, чтобы иметь возможность сочетаться церковным браком — условие, без соблюдения которого Палестри не дали бы согласия, — перешли в католицизм и приняли крещение.
Для Ионы это был удар: оказывается, за те пустые дни, что он прожил, по его делу проведено серьезное дознание. Неужто они расспросили и аббата Гримо, и прочих, чьи имена, возможно, сейчас прозвучат?
— Я хотел бы, господин Мильк, попутно задать вам вопрос, не имеющий отношения к делу. Вы еврей, не так ли?
— Да, — ответил Иона, словно стыдясь, впервые в жизни, своей национальности.
— Во время оккупации вы находились здесь?
— Да.
— Вы помните, что определенный период времени немецкие власти обязывали людей вашей национальности носить на одежде желтую звезду?
— Да.
— Как же случилось, что вы такой звезды не носили и вас тем не менее не тревожили по этому поводу?
Чтобы сохранить спокойствие, Ионе пришлось вонзить ногти в ладони. Что он мог ответить? Отречься от своих близких? Он никогда не чувствовал себя евреем.
Он никогда не считал, что отличается чем-то от тех, кто его окружал на Старом Рынке, а они, благодаря его светлым волосам и голубым глазам, и не подозревали, что он принадлежит к другой расе. Он не носил желтую звезду не для того, чтобы их обмануть; он рисковал попасть из-за этого в концентрационный лагерь или быть расстрелянным. Но он шел на риск сознательно: ему хотелось быть как все. Все это раскопал не комиссар, который его не знал. И не Баскен, находившийся в то время в немецком плену. Это рассказал кто-то другой, кто-то с рынка, один из тех, кто каждый день сердечно с ним здоровался.
— Ваша жена знала, что вы еврей?
— Я ей об этом не говорил.
— Это могло изменить ее решение?
— Полагаю, нет.
При этих словах он с горечью подумал об арабе, с которым она провела ночь.
— А ее родители?
— Я не думал об этом.
— Ну ладно. Вы говорите по-немецки?
— Нет.
— Ну а по-русски?
— Когда-то я говорил по-русски с родителями, но теперь все забыл — только понимаю немного.
Какое отношение это имеет к исчезновению Джины?
Скажет ли наконец комиссар, что у них есть против него?
— Ваш отец приехал во Францию во время революции как эмигрант?
— Он был в германском плену, и когда в восемнадцатом году подписали перемирие…
— Мы называем это эмиграцией, поскольку он не вернулся сразу в Россию. Я думаю, он принадлежал к какой-нибудь белой группировке?
Иона смутно помнил, что сначала Шепилович записал отца в какой-то политический союз, но тот активности не проявлял и целиком отдался рыботорговле. Не дожидаясь ответа, комиссар Дево продолжал:
— И все же в тридцатом году он без колебаний вернулся на родину. Почему?
— Он хотел знать, что стало с пятью моими сестрами.
— Он давал о себе знать?
— Никогда.
— Ни в письмах, ни устно, через друзей?
— Никак.
— Как же произошло, что ваша мать тоже уехала?
— Она не могла жить без мужа.
— Вы когда-нибудь занимались политикой?
— Никогда.
— Вы не являетесь членом какой-нибудь группировки или партии?
— Нет.
Дево опять надел очки и взглянул в свои записи. Он казался разочарованным. Можно было подумать, что некоторые вопросы он задавал против воли.
— Господин Мильк, вы поддерживаете обширную заграничную переписку.
Неужели они допросили и почтальона? Кого еще?
— Я филателист.
— Из-за этого у вас такая обширная переписка?
— Если учесть мой метод работы, да.
Иона хотел объяснить, как он коллекционирует, рассказать о том, как среди огромного количества марок, приходящих со всех концов света, отыскивает редкие экземпляры, ускользнувшие от взгляда коллег.
— Ну ладно! — повторил комиссар, который, казалось, спешил покончить со всем этим. Тем не менее он продолжал:
— Какие у вас отношения с соседями?
— Хорошие. Очень хорошие. То есть, были до недавнего времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32