Затем — хорошим служащим, хорошим мужем, хорошим отцом семейства, хорошим водителем. Его ни разу не оштрафовали!
Неужели все это зря?
— Если только совесть твоя чиста…
Была ли чиста совесть у его соседа или же ему было на это наплевать?
Может, у него и вовсе не было совести?
Бланш восхищается, потому что полагается Восхищаться. А также еще, чтобы сделать ему приятно, поскольку он в некотором смысле был ответствен за их переселение.
— Я и не думала, что настоящая деревенская природа так близко.
Они подходят к пшеничному полю.
— Ты видел маки и васильки? Они тебе ни о чем не напоминают?
Ну конечно! Их первая воскресная прогулка. Он тогда сорвал, ей несколько васильков, которые она воткнула в петлю своей блузки. Прошло пятнадцать лет, а она по-прежнему благодарна ему за них и дает ему это понять долгим растроганным взглядом.
— Нам еще долго идти? — нетерпеливо спрашивает Ален.
В его годы Эмиль тоже не любил воскресных прогулок, но не решался это показывать. Занятно, когда он теперь воскрешал их в своей памяти, то чувствовал тоску, как будто вспоминал о потерянном рае.
Не потому ли он навязывал их сыну? Или же он просто следует семейной традиции?
— Мы могли бы сходить в кино.
— В такую хорошую погоду?
Хорошую погоду нельзя было упускать, нужно дышать свежим воздухом.
Они обнаруживают слева неизвестную им дорогу. По обе ее стороны тянутся возделанные поля, а на холме они видят настоящую ферму с коровами, что пасутся вокруг, и стогом сена. Бланш приходит в восторг:
— Настоящий деревенский пейзаж!
Они продолжают шагать и очень скоро видят хрупкую колокольню, которая вырастает как из-под земли, затем квадратную башню крошечной церквушки, ее крышу из серой черепицы.
Вскоре в пейзаже возникают низкие дома, выкрашенные по большей части в белый цвет — лишь один дом был ярко-красным, — они не выстраиваются в улицы, а разбросаны то тут, то там: у каждого свой палисадник, несколько цветков, лук-порей, зеленый горошек, зеленая фасоль, карабкающаяся по жердочкам.
Старик в рубашке с засученными рукавами перестает копать и вытирает лоб рукавом, глядя, как они проходят мимо.
— Ты знал про эту деревню?
— Скорее, это хутор. Нужно будет посмотреть по карте. Мне о нем не рассказывали.
— Взгляни-ка.
Настоящая деревенская бакалейная лавка — темный, узкий, вытянувшийся в глубину магазинчик, где торгуют всем: крахмалом и конфетами, керосином и банками консервов, шерстью и рабочими фартуками.
— Если я не найду то, что мне нужно в Клерви, я знаю куда направиться.
Недалеко от церкви, над крыльцом дома, мало чем отличавшегося от остальных домов, можно было прочесть «Кафе».
— Хотите пить?
Жовиса охватывает возбуждение. Совершенно случайно их прогулка обрела цель, дополнилась ярким штрихом.
— Я хочу, — ответил Ален.
Дверь была открыта, рыжеватый пес какое-то время колебался, пока наконец не встал с порога и не позволил им пройти. В полумраке играли в карты четверо мужчин. Здесь было всего три столика, несуразная, слишком короткая стойка с огромным зеленым растением в розовом фаянсовом кашпо.
Один из игроков поднялся со своего места почти столь же тяжело, как и рыжий пес.
— Что будете пить?
— Мне лимонад, — ответил Ален.
— А тебе, Бланш?
— На твое усмотрение. Ты же знаешь, я…
Она никогда не хотела пить. Она никогда не хотела есть. Ей вечно накладывали и наливали слишком много, и она неизменно говорила «спасибо»…
— У вас хорошее белое вино?
— Его-то мы сейчас и пьем.
Бутылка белого вина стояла на столике игроков, где партнеры ждали его с картами в руках, как на картине, что висела как раз под законом о пьянстве в общественных местах.
— Бутылку?
— Да, этого нам хватит на двоих.
Можно было подумать, что находишься в сотнях километров от Парижа или же, что ты перенесся в прошлое, лет эдак на пятьдесят назад.
Они сели за один из столиков, и мужчины вновь принялись за незнакомую Эмилю игру. Застекленная дверь кухни приотворилась, и показалась женщина, которой захотелось взглянуть на пришедших; это была настоящая крестьянка тоже как на картинках — со свисающей на огромный живот грудью, одетая в черное платье с крохотным белым рисунком. На одной щеке у нее даже была бородавка, из которой торчало несколько волосков.
— Я счастлив… Я сча…
Он смеялся над самим собой, злился на себя за свой настрой. Неужели он за тридцать пять лет приобрел так мало зрелости, что его душевное равновесие не выдерживает и легкой перемены обстановки?
Ведь, в конце концов, уехали-то они не в Конго и не в Китай. Они лишь совершили крошечный скачок с улицы Фран-Буржуа в эти новые постройки, выросшие на подступах к Парижу.
Ладно, сначала он испугался за Бланш. Он тогда подумал, что существует риск, что. Бланш будет скучать одна дома, в новой обстановке, не такой оживленной и «общительной», как в квартале Марэ.
Однако она первой тут освоилась. Не успев прибыть, тут же нашла себе занятие, и вот только что она с гордостью показывала им — это немного выглядело так, будто речь шла о ее собственном творении, — наружную часть яслей-сада, закрытых по воскресеньям, а главным образом лужайку, окруженную белой решетчатой оградой, через которую были видны качели, песочница, стенки и горка.
А Ален, разве он не обзавелся сегодня утром другом?
— Я счастлив, черт по…
Нет! Он не ругался, пусть даже и мысленно. Это было сильнее его и обуславливалось воспитанием, которое он, в свою очередь, стремился привить и сыну.
Потому что ему самому оно так хорошо удалось?
Нескольких бранных фраз, нескольких звуков, стонов, выразительных криков за стеной оказалось достаточно для того, чтобы он пришел в волнение, как если бы только что сделал пугающее открытие.
И он действительно его сделал. Эти слова — он знал, что они существуют, потому что слышал их из уст школьных товарищей, потому что читал их на стенах уборных. Эти способы заниматься любовью — он имел о них теоретическое представление из прочитанных тайком книг, из газетных статей. Это неистовство, этот бред, это скотство… О них говорилось даже в Библии!
Но знать, что в его доме люди, отделенные от него, его жены, сына, их жизни, их верования, их табу всего лишь простой перегородкой, так вот, что эти люди предаются…
Откуда вдруг эта потребность узнать о них побольше, слушать их, приблизиться к этим людям?
Ведь он подслушивал их три ночи кряду, стараясь не уснуть — а ведь обычно он так дорожит сном, — и испытывая разочарование, если ничего не происходило или если происходили лишь довольно банальные вещи.
Он видел того мужчину — тот был выше его, сильнее его, красивее его.
Он не производил впечатления какого-нибудь несчастного, снедаемого своим пороком и угрызениями совести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33