Все остальные были всего лишь свидетелями, и он понял наконец, что свидетели не имеют права становиться судьями. И он тоже. Вообще никто.
- Простите...
Ни звука, тишина, лишь кровь толчками еще текла по артериям, да потрескивали поленья за дверью.
Он встретит смерть с открытыми глазами.
VIII
- Будьте так добры, мадам Бланш, пойдите на кухню и подождите, пока я вас не позову. У меня кое-какие дела с Миллеран. Обещаю вам, что долго не задержусь и волноваться не буду.
Гаффе согласился на отсрочку, сделав ему укол, тонизирующий сердце, и заявил, что вернется около семи часов вечера.
- Говоря откровенно, - сказал молодой доктор, - ведь вы просили меня ничего от вас не скрывать, у вас легкие хрипы в бронхах. Однако это меня не беспокоит, так как температура и пульс у вас нормальные, следовательно, никакого воспалительного процесса нет...
Его непривычная кротость тревожила их всех, но чем мог он их успокоить? Как бы он ни вел себя, они все равно будут взволнованно переглядываться. Они больше не понимали друг друга - вернее, он их еще понимал, но они были уже не способны следовать за ним.
- Пойдемте со мной, Миллеран. Давайте наймемся генеральной уборкой.
Сбитая с толку, та пошла за ним. Он не сразу нагнулся к нижней полке, где стояли "Приключения короля Позоля"; сначала взял третий том Видаль-Лаблаша, в котором был спрятан документ против одного бывшего и, безусловно, будущего министра.
Он вынул документ, поставил книгу на место, взял другую книгу, за ней третью и из каждой вынул либо письмо, либо обрывок измятой бумаги.
- Почему вы побледнели, Миллеран? Можно подумать, что вы вот-вот упадете в обморок?
Он не смотрел на нее. Но был убежден, что не ошибается. Наконец, нагнувшись к тому Пьера Луиса, он сказал ровным голосом, без упрека, без гнева:
- Вы давно знаете об этом, не правда ли?
Когда он, выпрямившись, добавил к бумагам, которые держал в руках, исповедь Шаламона, Миллеран вдруг зарыдала, сделала несколько шагов к двери, будто хотела убежать, скрыться в ночи, но остановилась, бросилась к его ногам, пытаясь поймать руку:
- Простите, господин Премьер-министр... Я не хотела... клянусь...
К нему мгновенно вернулся резкий повелительный тон, он не выносил слез и драматических сцен так же, как не терпел проявлений грубости или глупости. Он не мог допустить, чтобы женщина ползала перед ним на коленях и целовала ему руку, обливаясь слезами.
Он приказал:
- Встаньте!
И прибавил уже менее сурово:
- Спокойно, Миллеран... Расстраиваться не из-за чего...
- Уверяю вас, господин Премьер-министр, я...
- Вы делали то, что вам поручили делать. Что ж, прекрасно. Кто?
Он хотел, чтобы она поскорей успокоилась, и, чтобы помочь ей, даже легонько потрепал ее по плечу совершенно не свойственным ему жестом.
- Кто же?
- Комиссар Доломье.
- Когда?
Она не решилась ответить.
- Еще в Париже?
- Нет. Около двух лет назад. В свободный день я как-то поехала в Этрета, он ждал меня там. Сказал, что его командировали с официальными полномочиями и что от имени правительства он поручает мне...
- Правительство правильно сделало. Я поступил бы, конечно, так же. Вам предложили снять копии с документов?
Все еще всхлипывая, она отрицательно покачала головой. На ее щеках блестели слезы.
- Нет. У инспектора Эльвара есть фотоаппарат...
- Значит, вы передавали ему бумаги, а на следующий день он их возвращал?
- Иногда через час. Ничего не пропало. Я следила, чтобы он отдавал мне все бумаги до единой.
Она не понимала поведения Премьер-министра, не могла поверить, что оно искренне. Вместо того чтобы прийти в ярость, как того можно было ожидать, или огорчиться, он был таким спокойным, каким она его редко видела, а лицо светилось мягкой улыбкой.
- Думаю, сейчас не будет иметь уже ровно никакого значения, если мы уничтожим все эти бумаги, не так ли?
Она силилась улыбнуться, и ей это почти удавалось, ибо он выглядел как человек, у которого с души свалилась тяжесть, и ей невольно сообщалось то ощущение свободы и легкости, которым веяло от него. Впервые он обращался с ней как с равной, и между ними даже возникла некоторая близость.
- Пожалуй, все-таки лучше уничтожить оригиналы...
Он показал ей письмо Шаламона.
- Вы нашли и это?
Она утвердительно и не без гордости кивнула.
- Забавно! Если Шаламон назначил министром внутренних дел какого-нибудь любознательного человека и тому придет в голову затребовать секретные сведения о своем патроне...
Он хорошо знал Доломье, когда-то тот был его подчиненным, а теперь ведал сыскным отделением на улице Соссэ. Воспользуется ли Доломье приходом Шаламона к власти, чтобы получить место начальника "Сюртэ Женераль" или даже префекта полиции?
Но все это было так мелочно!
- Раз уж вы знаете, где находятся все бумаги, то помогите мне...
В первой комнате она не обнаружила лишь двух тайников, и он с детской радостью показал ей, где они находятся.
- Так вы их не нашли?
Во второй комнате ей были известны все тайники, а в его кабинете она пропустила только один.
Если дежурный агент наблюдал за ними в окно, то, наверное, недоумевал: Премьер-министр и его секретарша, стоя у камина, бросали в огонь бумаги, которые взвивались в ярком столбе гудящего пламени.
- Мы должны сжечь и книги.
- Какие книги?
Значит, она не заглядывала в американское издание его мемуаров! Она поразилась, увидев страницы с его заметками, и не могла понять, как ему удалось написать их тайком от нее.
- Не стоит жечь толстые переплеты, и не надо бросать в огонь по многу страниц...
Она вырывала страницы небольшими пачками и ворошила их щипцами, чтобы они быстрее сгорали. Все это длилось довольно долго. Пока она, сидя на корточках перед камином, бросала бумаги в огонь, он стоял позади нее.
- Мадам Бланш тоже? - спросил он, зная, что она его поймет.
Она и в самом деле поняла, утвердительно кивнула и прибавила после минутного раздумья:
- Ей ничего другого не оставалось... Он немного помолчал в нерешительности.
- А Эмиль?
- С самого начала.
Другими словами, Эмиль сообщал на улицу Соссэ обо всем, что он делал и говорил, в те дни, когда он был министром, а затем председателем Совета министров.
Как мог он не подозревать этого, он, считавший своим долгом устанавливать наблюдение за другими?
Было ли это наивностью с его стороны? Или он кривил душой, когда желал убедить себя в том, что представляет исключение из общего правила и что правило это его совершенно не касается?
- А Габриэла?
- С ней дело обстоит иначе. В Париже в ваше отсутствие к ней время от времени заходил полицейский инспектор и расспрашивал ее...
Он был на ногах слишком долго, и ему хотелось сесть в привычной позе в свое старое кресло - оно было родным и удобным, как старый халат, который надеваешь по возвращении домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
- Простите...
Ни звука, тишина, лишь кровь толчками еще текла по артериям, да потрескивали поленья за дверью.
Он встретит смерть с открытыми глазами.
VIII
- Будьте так добры, мадам Бланш, пойдите на кухню и подождите, пока я вас не позову. У меня кое-какие дела с Миллеран. Обещаю вам, что долго не задержусь и волноваться не буду.
Гаффе согласился на отсрочку, сделав ему укол, тонизирующий сердце, и заявил, что вернется около семи часов вечера.
- Говоря откровенно, - сказал молодой доктор, - ведь вы просили меня ничего от вас не скрывать, у вас легкие хрипы в бронхах. Однако это меня не беспокоит, так как температура и пульс у вас нормальные, следовательно, никакого воспалительного процесса нет...
Его непривычная кротость тревожила их всех, но чем мог он их успокоить? Как бы он ни вел себя, они все равно будут взволнованно переглядываться. Они больше не понимали друг друга - вернее, он их еще понимал, но они были уже не способны следовать за ним.
- Пойдемте со мной, Миллеран. Давайте наймемся генеральной уборкой.
Сбитая с толку, та пошла за ним. Он не сразу нагнулся к нижней полке, где стояли "Приключения короля Позоля"; сначала взял третий том Видаль-Лаблаша, в котором был спрятан документ против одного бывшего и, безусловно, будущего министра.
Он вынул документ, поставил книгу на место, взял другую книгу, за ней третью и из каждой вынул либо письмо, либо обрывок измятой бумаги.
- Почему вы побледнели, Миллеран? Можно подумать, что вы вот-вот упадете в обморок?
Он не смотрел на нее. Но был убежден, что не ошибается. Наконец, нагнувшись к тому Пьера Луиса, он сказал ровным голосом, без упрека, без гнева:
- Вы давно знаете об этом, не правда ли?
Когда он, выпрямившись, добавил к бумагам, которые держал в руках, исповедь Шаламона, Миллеран вдруг зарыдала, сделала несколько шагов к двери, будто хотела убежать, скрыться в ночи, но остановилась, бросилась к его ногам, пытаясь поймать руку:
- Простите, господин Премьер-министр... Я не хотела... клянусь...
К нему мгновенно вернулся резкий повелительный тон, он не выносил слез и драматических сцен так же, как не терпел проявлений грубости или глупости. Он не мог допустить, чтобы женщина ползала перед ним на коленях и целовала ему руку, обливаясь слезами.
Он приказал:
- Встаньте!
И прибавил уже менее сурово:
- Спокойно, Миллеран... Расстраиваться не из-за чего...
- Уверяю вас, господин Премьер-министр, я...
- Вы делали то, что вам поручили делать. Что ж, прекрасно. Кто?
Он хотел, чтобы она поскорей успокоилась, и, чтобы помочь ей, даже легонько потрепал ее по плечу совершенно не свойственным ему жестом.
- Кто же?
- Комиссар Доломье.
- Когда?
Она не решилась ответить.
- Еще в Париже?
- Нет. Около двух лет назад. В свободный день я как-то поехала в Этрета, он ждал меня там. Сказал, что его командировали с официальными полномочиями и что от имени правительства он поручает мне...
- Правительство правильно сделало. Я поступил бы, конечно, так же. Вам предложили снять копии с документов?
Все еще всхлипывая, она отрицательно покачала головой. На ее щеках блестели слезы.
- Нет. У инспектора Эльвара есть фотоаппарат...
- Значит, вы передавали ему бумаги, а на следующий день он их возвращал?
- Иногда через час. Ничего не пропало. Я следила, чтобы он отдавал мне все бумаги до единой.
Она не понимала поведения Премьер-министра, не могла поверить, что оно искренне. Вместо того чтобы прийти в ярость, как того можно было ожидать, или огорчиться, он был таким спокойным, каким она его редко видела, а лицо светилось мягкой улыбкой.
- Думаю, сейчас не будет иметь уже ровно никакого значения, если мы уничтожим все эти бумаги, не так ли?
Она силилась улыбнуться, и ей это почти удавалось, ибо он выглядел как человек, у которого с души свалилась тяжесть, и ей невольно сообщалось то ощущение свободы и легкости, которым веяло от него. Впервые он обращался с ней как с равной, и между ними даже возникла некоторая близость.
- Пожалуй, все-таки лучше уничтожить оригиналы...
Он показал ей письмо Шаламона.
- Вы нашли и это?
Она утвердительно и не без гордости кивнула.
- Забавно! Если Шаламон назначил министром внутренних дел какого-нибудь любознательного человека и тому придет в голову затребовать секретные сведения о своем патроне...
Он хорошо знал Доломье, когда-то тот был его подчиненным, а теперь ведал сыскным отделением на улице Соссэ. Воспользуется ли Доломье приходом Шаламона к власти, чтобы получить место начальника "Сюртэ Женераль" или даже префекта полиции?
Но все это было так мелочно!
- Раз уж вы знаете, где находятся все бумаги, то помогите мне...
В первой комнате она не обнаружила лишь двух тайников, и он с детской радостью показал ей, где они находятся.
- Так вы их не нашли?
Во второй комнате ей были известны все тайники, а в его кабинете она пропустила только один.
Если дежурный агент наблюдал за ними в окно, то, наверное, недоумевал: Премьер-министр и его секретарша, стоя у камина, бросали в огонь бумаги, которые взвивались в ярком столбе гудящего пламени.
- Мы должны сжечь и книги.
- Какие книги?
Значит, она не заглядывала в американское издание его мемуаров! Она поразилась, увидев страницы с его заметками, и не могла понять, как ему удалось написать их тайком от нее.
- Не стоит жечь толстые переплеты, и не надо бросать в огонь по многу страниц...
Она вырывала страницы небольшими пачками и ворошила их щипцами, чтобы они быстрее сгорали. Все это длилось довольно долго. Пока она, сидя на корточках перед камином, бросала бумаги в огонь, он стоял позади нее.
- Мадам Бланш тоже? - спросил он, зная, что она его поймет.
Она и в самом деле поняла, утвердительно кивнула и прибавила после минутного раздумья:
- Ей ничего другого не оставалось... Он немного помолчал в нерешительности.
- А Эмиль?
- С самого начала.
Другими словами, Эмиль сообщал на улицу Соссэ обо всем, что он делал и говорил, в те дни, когда он был министром, а затем председателем Совета министров.
Как мог он не подозревать этого, он, считавший своим долгом устанавливать наблюдение за другими?
Было ли это наивностью с его стороны? Или он кривил душой, когда желал убедить себя в том, что представляет исключение из общего правила и что правило это его совершенно не касается?
- А Габриэла?
- С ней дело обстоит иначе. В Париже в ваше отсутствие к ней время от времени заходил полицейский инспектор и расспрашивал ее...
Он был на ногах слишком долго, и ему хотелось сесть в привычной позе в свое старое кресло - оно было родным и удобным, как старый халат, который надеваешь по возвращении домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35