Но сейчас, в ее отсутствие, жена сочла бы мой выход с Люлю нарушением всех и всяческих приличий. Я прямо-таки слышал, как она мне выговаривает: «Ты, вообще, подумал, что Скажут люди?»
И я дрогнул. В подобных случаях я всегда отступаю; правда, несколько раз мне удавалось настоять на своем, но кончалось это тем, что мне приходилось раскаиваться. Я довольно долго выжидал и не появлялся на улице Ламарка. Тут пришло письмо от жены: она спрашивала, заявил ли я о краже, и напоминала фамилию комиссара уголовной полиции, с которым мы познакомились у наших друзей.
В воскресенье вечером я пошел к Люлю; она сидела в углу и читала журналы, а мадмуазель Берта в другом углу штопала чулки. Интересно, заметила Люлю, как, войдя в ателье, я на миг нахмурился? Если да, то, надеюсь, не поняла — почему. В одно из прошлых посещений я отметил, что в доме стало пахнуть как-то не так. Но в тот раз была старуха Кеван, и я решил, что пахнет от нее. Сегодня же установил, что повинна в этом не старая гадалка, а, вероятней всего, мадмуазель Берта, а может быть, и Люлю, переставшая следить за собой. Я заметил, что у нее под ногтями траур и шея вроде тоже не особенно чистая.
На этот раз я не отказался от предложения выпить белого вина, несколько бутылок которого осталось еще со времен Боба. Люлю было приятно угощать меня, и сама она тоже выпила. Видимо, они с мадмуазель Бертой в этот день поссорились и, возможно, опять из-за мессы; я чувствовал, как в них все нарастает раздражение, и минут через двадцать Люлю сказала таким тоном, какого я, пожалуй, никогда у нее не слышал:
— Берта, если хочешь спать, можешь идти.
Та, собрав в корзинку чулки и клубки шерсти, прошипела:
— Благодарю за позволение. Я все поняла.
Мы наблюдали за ее демонстративным уходом в спальню и еще некоторое время слышали, как она в ярости расхаживает там.
— Шарль, вам не кажется, что я все-таки имею право иногда поговорить с человеком без свидетелей?
Я кивнул, а Люлю поинтересовалась:
— Что поделывали после нашей последней встречи? Это был обычный-вежливый вопрос, но я почувствовал, что в нем таится некий намек, и к тому же заметил в глазах Люлю странный блеск. Я не сразу понял, в чем дело, а, поняв, кажется, залился краской. Видимо, Аде-лина разболтала в ателье, что я приходил к ней. На. это, очевидно, и намекала Люлю; тут же, чтобы снять неловкость, она осведомилась:
— Много больных?
Потом я узнал, что Аделина действительно рассказала в подробностях, как все было. Результат ее болтливости оказался довольно неожиданным. Либо я очень ошибаюсь, либо Люлю почувствовала себя на равной ноге со мной. А ведь для нее, как и для большинства, врач — существо несколько особенное.
Несмотря на долгие годы дружбы, она питала ко мне инстинктивное почтение, которое заставляло ее держать себя в рамках и скрывать кое-какие черты своего характера.
Сейчас, должно быть, ей было приятно обнаружить, что, при всем при том, я такой же мужчина, как любой другой, и так же испытываю иногда потребность заглянуть к девушке, и так же веду себя в подобных обстоятельствах неловко и смешно.
Я даже не рассердился на Аделину. Правда, мне было несколько неудобно перед остальными мастерицами, и некоторое время я избегал появляться на улице Ла-марка днем.
На этот раз мне трудно точно воспроизвести рассказ Люлю, потому что продолжила она не с того места, на котором ее прервала раздраженная мадмуазель Берта, да к тому же была в другом настроении. Мне Люлю показалась какой-то апатичной, словно она впала в уныние и подумывает, а не послать ли все к черту.
Я намеренно воспользовался выражением, которое она неоднократно повторяла в тот вечер. Послать все к черту — это значит, насколько я понял, покончить с не дающими покоя мыслями, с мучительными вопросами насчет Боба и себя; словом, говоря несколько утрированно, покончить с Бобом.
Вот уже несколько недель она не выходит из дому, слоняясь из спальни в ателье, из ателье в лавку, ее окружают одни и те же лица, и старая дева стала для нее мрачным подобием ангела-хранителя.
— Я даже за покупками не выхожу. Берта все взяла на себя, а не то посылает ученицу. Я уже дней десять уличные туфли не обувала.
Тут-то я и пожалел, что, убоясь возможных упреков жены, не пригласил Люлю поужинать в ресторан.
— Я начинаю думать, что люди правы, когда утверждают, что половая тряпка салфетке не пара. Нельзя уходить из своего круга и связываться с людьми, отличными от тебя.
— Надеюсь, вы не о Бобе говорите?
— Почему не о Бобе?
— Но вы же знаете, Люлю, что вы оба были счастливы в течение двадцати лет.
— Двадцати трех. — Вот видите!
— Будь он действительно счастлив, он не покончил бы с собой. Так все думают, и первая — его сестра, я знаю это; поняла по тому, как она смотрела на меня. Жена мясника и та считает так, хотя и говорила, поглаживая мне руки своими потными лапищами: «Ты тут ни при чем, девочка. Тебе не в чем себя упрекнуть. Он сделал это, потому-что был неврастеником». Но это неправда, вы же знаете.
— Нет, Люлю, не знаю. Он не был моим пациентом. Я ни разу не осматривал его.
Она неуверенно посмотрела на меня.
— Значит, он и вправду мог быть неврастеником?
Для нее, как и для большинства, в этом слове есть что-то неясное и пугающее; поэтому я ничем не рисковал, ответив:
— Не исключено.
— Мне хочется, чтобы вы знали: я пальцем не шевельнула, чтобы он сошелся со мной, а тем более, чтобы женился. Переменился он не из-за меня. Его родные наверняка считают, что это я оторвала его от них и заставила вести бог знает ка'кую жизнь.
— В прошлый раз вы рассказывали, как познакомились с ним на террасе кафе на бульваре Сен-Мишель.
— Да, в «Аркуре». На нем был отлично выглаженный костюм, элегантно завязанный галстук, и выглядел он молодым человекам из хорошей семьи. Точь-в-точь как его племянник! Он до того похож на Боба, что, увидев его, я едва удержалась, чтобы не разреветься, и даже мысль у меня мелькнула, не его ли это сын. Вы понимаете, что я хочу сказать? Чувствуется, что это серьезные молодые люди, родители которых имеют прочное' положение и которые не путаются невесть с кем. Конечно, пока учатся, они гуляют и заводят подружек, которых, когда становятся важными персонами, встретив на улице, не узнают.
В голосе ее звучала горечь; она спохватилась, покраснела и со слезами на глазах совершенно другим тоном сказала:
— Прости, Шарль. Я становлюсь злой.
В тот вечер она несколько раз «тыкала» мне. — Кем был твой отец?— внезапно спросила она. Я отвечал со смехом:
— Булочником в Дижоне.
Это была правда, и Люлю тоже рассмеялась.
— Это я над собой. Знаешь, бывают дни, когда я уже ничего не понимаю. Я ведь тебе говорили, что на следующий день Боб должен был сдавать последний экзамен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
И я дрогнул. В подобных случаях я всегда отступаю; правда, несколько раз мне удавалось настоять на своем, но кончалось это тем, что мне приходилось раскаиваться. Я довольно долго выжидал и не появлялся на улице Ламарка. Тут пришло письмо от жены: она спрашивала, заявил ли я о краже, и напоминала фамилию комиссара уголовной полиции, с которым мы познакомились у наших друзей.
В воскресенье вечером я пошел к Люлю; она сидела в углу и читала журналы, а мадмуазель Берта в другом углу штопала чулки. Интересно, заметила Люлю, как, войдя в ателье, я на миг нахмурился? Если да, то, надеюсь, не поняла — почему. В одно из прошлых посещений я отметил, что в доме стало пахнуть как-то не так. Но в тот раз была старуха Кеван, и я решил, что пахнет от нее. Сегодня же установил, что повинна в этом не старая гадалка, а, вероятней всего, мадмуазель Берта, а может быть, и Люлю, переставшая следить за собой. Я заметил, что у нее под ногтями траур и шея вроде тоже не особенно чистая.
На этот раз я не отказался от предложения выпить белого вина, несколько бутылок которого осталось еще со времен Боба. Люлю было приятно угощать меня, и сама она тоже выпила. Видимо, они с мадмуазель Бертой в этот день поссорились и, возможно, опять из-за мессы; я чувствовал, как в них все нарастает раздражение, и минут через двадцать Люлю сказала таким тоном, какого я, пожалуй, никогда у нее не слышал:
— Берта, если хочешь спать, можешь идти.
Та, собрав в корзинку чулки и клубки шерсти, прошипела:
— Благодарю за позволение. Я все поняла.
Мы наблюдали за ее демонстративным уходом в спальню и еще некоторое время слышали, как она в ярости расхаживает там.
— Шарль, вам не кажется, что я все-таки имею право иногда поговорить с человеком без свидетелей?
Я кивнул, а Люлю поинтересовалась:
— Что поделывали после нашей последней встречи? Это был обычный-вежливый вопрос, но я почувствовал, что в нем таится некий намек, и к тому же заметил в глазах Люлю странный блеск. Я не сразу понял, в чем дело, а, поняв, кажется, залился краской. Видимо, Аде-лина разболтала в ателье, что я приходил к ней. На. это, очевидно, и намекала Люлю; тут же, чтобы снять неловкость, она осведомилась:
— Много больных?
Потом я узнал, что Аделина действительно рассказала в подробностях, как все было. Результат ее болтливости оказался довольно неожиданным. Либо я очень ошибаюсь, либо Люлю почувствовала себя на равной ноге со мной. А ведь для нее, как и для большинства, врач — существо несколько особенное.
Несмотря на долгие годы дружбы, она питала ко мне инстинктивное почтение, которое заставляло ее держать себя в рамках и скрывать кое-какие черты своего характера.
Сейчас, должно быть, ей было приятно обнаружить, что, при всем при том, я такой же мужчина, как любой другой, и так же испытываю иногда потребность заглянуть к девушке, и так же веду себя в подобных обстоятельствах неловко и смешно.
Я даже не рассердился на Аделину. Правда, мне было несколько неудобно перед остальными мастерицами, и некоторое время я избегал появляться на улице Ла-марка днем.
На этот раз мне трудно точно воспроизвести рассказ Люлю, потому что продолжила она не с того места, на котором ее прервала раздраженная мадмуазель Берта, да к тому же была в другом настроении. Мне Люлю показалась какой-то апатичной, словно она впала в уныние и подумывает, а не послать ли все к черту.
Я намеренно воспользовался выражением, которое она неоднократно повторяла в тот вечер. Послать все к черту — это значит, насколько я понял, покончить с не дающими покоя мыслями, с мучительными вопросами насчет Боба и себя; словом, говоря несколько утрированно, покончить с Бобом.
Вот уже несколько недель она не выходит из дому, слоняясь из спальни в ателье, из ателье в лавку, ее окружают одни и те же лица, и старая дева стала для нее мрачным подобием ангела-хранителя.
— Я даже за покупками не выхожу. Берта все взяла на себя, а не то посылает ученицу. Я уже дней десять уличные туфли не обувала.
Тут-то я и пожалел, что, убоясь возможных упреков жены, не пригласил Люлю поужинать в ресторан.
— Я начинаю думать, что люди правы, когда утверждают, что половая тряпка салфетке не пара. Нельзя уходить из своего круга и связываться с людьми, отличными от тебя.
— Надеюсь, вы не о Бобе говорите?
— Почему не о Бобе?
— Но вы же знаете, Люлю, что вы оба были счастливы в течение двадцати лет.
— Двадцати трех. — Вот видите!
— Будь он действительно счастлив, он не покончил бы с собой. Так все думают, и первая — его сестра, я знаю это; поняла по тому, как она смотрела на меня. Жена мясника и та считает так, хотя и говорила, поглаживая мне руки своими потными лапищами: «Ты тут ни при чем, девочка. Тебе не в чем себя упрекнуть. Он сделал это, потому-что был неврастеником». Но это неправда, вы же знаете.
— Нет, Люлю, не знаю. Он не был моим пациентом. Я ни разу не осматривал его.
Она неуверенно посмотрела на меня.
— Значит, он и вправду мог быть неврастеником?
Для нее, как и для большинства, в этом слове есть что-то неясное и пугающее; поэтому я ничем не рисковал, ответив:
— Не исключено.
— Мне хочется, чтобы вы знали: я пальцем не шевельнула, чтобы он сошелся со мной, а тем более, чтобы женился. Переменился он не из-за меня. Его родные наверняка считают, что это я оторвала его от них и заставила вести бог знает ка'кую жизнь.
— В прошлый раз вы рассказывали, как познакомились с ним на террасе кафе на бульваре Сен-Мишель.
— Да, в «Аркуре». На нем был отлично выглаженный костюм, элегантно завязанный галстук, и выглядел он молодым человекам из хорошей семьи. Точь-в-точь как его племянник! Он до того похож на Боба, что, увидев его, я едва удержалась, чтобы не разреветься, и даже мысль у меня мелькнула, не его ли это сын. Вы понимаете, что я хочу сказать? Чувствуется, что это серьезные молодые люди, родители которых имеют прочное' положение и которые не путаются невесть с кем. Конечно, пока учатся, они гуляют и заводят подружек, которых, когда становятся важными персонами, встретив на улице, не узнают.
В голосе ее звучала горечь; она спохватилась, покраснела и со слезами на глазах совершенно другим тоном сказала:
— Прости, Шарль. Я становлюсь злой.
В тот вечер она несколько раз «тыкала» мне. — Кем был твой отец?— внезапно спросила она. Я отвечал со смехом:
— Булочником в Дижоне.
Это была правда, и Люлю тоже рассмеялась.
— Это я над собой. Знаешь, бывают дни, когда я уже ничего не понимаю. Я ведь тебе говорили, что на следующий день Боб должен был сдавать последний экзамен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34