Служить мехаристом в Сахаре. В комнате у него висела большая карта Северной Африки, фотография отца Фуко, которую он не знаю где раздобыл, и распятие из черного дерева.
— Ваш отец был против?
— Нет. Сразу видно,что вы не знали папу. У него была сложившаяся система взглядов. Он считал их верными и настойчиво высказывал, порой даже в резкой форме, за что его некоторые упрекали. Но чужие взгляды он уважал так же, как свои. Не думаю, чтобы папа когда-нибудь пытался повлиять на Робера. Он просто наблюдал за ним — сперва с беспокойством, потом с огорчением.
— Это он настоял, чтобы ваш брат поступил на юридический?
— Нет, что вы. Робер сам решил. Я знаю это, потому что, хоть я и была маленькой девочкой, он обыкновенно был откровенен со мною, а верней, рассказывал мне обо всем, но так, словно говорил сам с собой. «Я никогда не стану,— заявил он,— ни отцом Фуко, ни хорошим священником, ни хорошим офицером. Дело в том, что у меня нет веры».
Я смотрел на Жан-Поля, пытаясь представить Боба в этом возрасте. Из любопытства я спросил:
— А вы какую карьеру выбрали?
— Флот! — мгновенно ответил он с таким воодушевлением, что я не сдержал улыбки.— Через две недели я поступаю в Военно-морское училище.
— Понимаете,— пояснила г-жа Петрель,—мы с мужем не пытались воздействовать на него, хотя у нас нет второго сына, чтобы передать ему адвокатскую контору, и когда муж отойдет от дел, она попадет в чужие руки.
Я был очарован, покорен г-жой Петрель. В ней было нечто патрицианское, что меня восхищало, но в то же время вызывало во мне, сыне булочника, сопротивление.
Дом Дандюранов на улице Кармелитов, вероятно, был похож на квартиру, где мы сидели, только, как мне думается, там было куда тише и торжественней. Профессору, несомненно, была свойственна та же непринужденность, что и его дочери,— непринужденность, происходящая от абсолютной уверенности в себе, но ничуть не от высокомерия.
— Я понимаю, почему он хотел поступить в мехаристы,— произнес Жан-Поль.— На мой взгляд, он не прав в другом: надо было добиваться своего, если ему действительно хотелось.
Г-жа Петрель повернулась ко мне.
— Мой сын гораздо практичнее своего дяди и, мне кажется, куда эгоистичнее.
— Эгоизм — жизненная необходимость, мамочка. Без эгоизма...
Она улыбнулась.
— Согласимся, что у дяди не было ни твоего характера, ни твоей последовательности. Но, сдав экзамен на бакалавра, он пошел на юридический факультет.
— Чтобы доставить удовольствие дедушке! — бросил Жан-Поль.
— Возможно. А возможно, чтобы избежать конфликта. Он вообще не любил ссор, но больше всего боялся причинить огорчение. Как-то, когда он еще был в университете, я удивилась, почему он никогда не приглашает к нам своих товарищей, и он смущенно ответил: «Понимаешь, большинство из них небогаты. Если я приведу их к нам, я буду выглядеть, как...»
Не помню, какое сравнение он употребил. Именно в университете он осознал существование социального неравенства и долго не мог избавиться от чувства вины; его коробило всякий раз, когда тетушка высказывала что-нибудь такое, от чего несло буржуазной спесью, С нею в спор он не вступал, но я всегда замечала, как он бледнел и ел уже без всякой охоты.
Один из его друзей был поэтом, а сейчас он главный редактор левой газеты и вроде бы депутат парламента. Но это можно уточнить у мужа. Не знаю, может быть, уже тогда этот человек придерживался тех же взглядов и оказал влияние на Робера.
Во всяком случае, переехать из Пуатье в Париж для брата было огромным облегчением.
Жан-Поль бросил:
— Я его понимаю.
— Почему?
— Быть сыном важной птицы — небольшое удовольствие. Уверен, что многие студенты избегали его.
Г-жа Петрель, не выразив неодобрения, продолжала:
— Когда Робер в первый раз приехал на каникулы, я уже была барышней, и он разговаривал со мной гораздо свободнее.
— Рассказывал о своих похождениях?
— До этого не доходило. Он был не такой, как ты. Да и женщины его не слишком интересовали — я это заметила по его отношению к моим подругам,
— Девушки из хороших семей в нашем возрасте не очень-то котируются.
Отношения между матерью и сыном были достаточно свободными, и, надо думать, иной раз они толковали весьма откровенно. Несмотря на разность характеров и темпераментов, между ними существовала очень тонкая, я бы даже сказал, чувственная общность. Еще на похоронах я был поражен той заботой, которой окружил Жан-Поль свою мать. Да и сейчас было видно, как они любят друг друга.
— И что же он тебе рассказывал?
— Что попробовал жить так, как его приятели, которым, чтобы учиться, приходится работать.
— Ты никогда мне об этом не говорила. И что же, он пошел билетером в кино?
— Нет, Думаю, что это ему показалось слишком легким. Когда-то он хотел служить в армии в пустыне, а тут решил пойти чернорабочим на Ситроен. Работали там в три смены. Его приняли в ночную. Для этого оказалось достаточно отстоять перед воротами в очереди с арабами, поляками, с людьми из самых мрачных углов Парижа и со всех концов света.
— И сколько он там выдержал?
— Три недели.
— По мне, много.
— По мне, тоже. Я была восхищена. И тут же стала издеваться: он вздумал сделать татуировку на левой руке. Счастье, что он сходил всего на один сеанс! Ему успели нарисовать только контур штурвала и инициалы.
— В английском военном флоте,— сообщил Жан-Поль,— у всех офицеров татуировка
- Тут есть разница.
— А зачем это было ему?
На вопрос Жан-Поля ответил я, взглядом попросив позволения у его матери:
— Чтобы не отличаться от своих товарищей, быть, как они.
Жан-Поль задумался.
— Кажется, я его понимаю.
Он действительно понимал Боба, потому что добавил:
— Думаю, в армии он предпочел бы быть рядовым, а не офицером.
Нас прервали. Дамы сидели в одном углу, мужчины стояли в другом.
— У меня тоже есть несколько вопросов к вам,— уже поднимаясь, сказала Жермена Петрель.
Моя жена снова завела с ней разговор, а Петрель, словно это было подстроено заранее, взялся за меня.
— Вы говорили о Робере?
Причин скрывать это у меня не было,
— Любопытный был человек, чрезвычайно привлекательный, и мой сын прямо-таки обожал его.
Подошел Сосье, наполнил нам рюмки, а Жан-Поль то ли из скромности, то ли потому, что не чувствовал себя еще вполне взрослым, остался с дамами.
— Если бы спросили мое мнение о нем, я бы сказал, что он был поэтической натурой. Уверен, что в свое время он писал стихи.
— А вы нет? — удивился Сосье.
— Насколько помнится, нет.
Говорил Петрель нарочито отчетливо, словно истолковывал в гражданском суде статью закона.
— Я не поручусь, что решение пойти во флот Жан-Поль принял не без некоторого влияния Робера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Ваш отец был против?
— Нет. Сразу видно,что вы не знали папу. У него была сложившаяся система взглядов. Он считал их верными и настойчиво высказывал, порой даже в резкой форме, за что его некоторые упрекали. Но чужие взгляды он уважал так же, как свои. Не думаю, чтобы папа когда-нибудь пытался повлиять на Робера. Он просто наблюдал за ним — сперва с беспокойством, потом с огорчением.
— Это он настоял, чтобы ваш брат поступил на юридический?
— Нет, что вы. Робер сам решил. Я знаю это, потому что, хоть я и была маленькой девочкой, он обыкновенно был откровенен со мною, а верней, рассказывал мне обо всем, но так, словно говорил сам с собой. «Я никогда не стану,— заявил он,— ни отцом Фуко, ни хорошим священником, ни хорошим офицером. Дело в том, что у меня нет веры».
Я смотрел на Жан-Поля, пытаясь представить Боба в этом возрасте. Из любопытства я спросил:
— А вы какую карьеру выбрали?
— Флот! — мгновенно ответил он с таким воодушевлением, что я не сдержал улыбки.— Через две недели я поступаю в Военно-морское училище.
— Понимаете,— пояснила г-жа Петрель,—мы с мужем не пытались воздействовать на него, хотя у нас нет второго сына, чтобы передать ему адвокатскую контору, и когда муж отойдет от дел, она попадет в чужие руки.
Я был очарован, покорен г-жой Петрель. В ней было нечто патрицианское, что меня восхищало, но в то же время вызывало во мне, сыне булочника, сопротивление.
Дом Дандюранов на улице Кармелитов, вероятно, был похож на квартиру, где мы сидели, только, как мне думается, там было куда тише и торжественней. Профессору, несомненно, была свойственна та же непринужденность, что и его дочери,— непринужденность, происходящая от абсолютной уверенности в себе, но ничуть не от высокомерия.
— Я понимаю, почему он хотел поступить в мехаристы,— произнес Жан-Поль.— На мой взгляд, он не прав в другом: надо было добиваться своего, если ему действительно хотелось.
Г-жа Петрель повернулась ко мне.
— Мой сын гораздо практичнее своего дяди и, мне кажется, куда эгоистичнее.
— Эгоизм — жизненная необходимость, мамочка. Без эгоизма...
Она улыбнулась.
— Согласимся, что у дяди не было ни твоего характера, ни твоей последовательности. Но, сдав экзамен на бакалавра, он пошел на юридический факультет.
— Чтобы доставить удовольствие дедушке! — бросил Жан-Поль.
— Возможно. А возможно, чтобы избежать конфликта. Он вообще не любил ссор, но больше всего боялся причинить огорчение. Как-то, когда он еще был в университете, я удивилась, почему он никогда не приглашает к нам своих товарищей, и он смущенно ответил: «Понимаешь, большинство из них небогаты. Если я приведу их к нам, я буду выглядеть, как...»
Не помню, какое сравнение он употребил. Именно в университете он осознал существование социального неравенства и долго не мог избавиться от чувства вины; его коробило всякий раз, когда тетушка высказывала что-нибудь такое, от чего несло буржуазной спесью, С нею в спор он не вступал, но я всегда замечала, как он бледнел и ел уже без всякой охоты.
Один из его друзей был поэтом, а сейчас он главный редактор левой газеты и вроде бы депутат парламента. Но это можно уточнить у мужа. Не знаю, может быть, уже тогда этот человек придерживался тех же взглядов и оказал влияние на Робера.
Во всяком случае, переехать из Пуатье в Париж для брата было огромным облегчением.
Жан-Поль бросил:
— Я его понимаю.
— Почему?
— Быть сыном важной птицы — небольшое удовольствие. Уверен, что многие студенты избегали его.
Г-жа Петрель, не выразив неодобрения, продолжала:
— Когда Робер в первый раз приехал на каникулы, я уже была барышней, и он разговаривал со мной гораздо свободнее.
— Рассказывал о своих похождениях?
— До этого не доходило. Он был не такой, как ты. Да и женщины его не слишком интересовали — я это заметила по его отношению к моим подругам,
— Девушки из хороших семей в нашем возрасте не очень-то котируются.
Отношения между матерью и сыном были достаточно свободными, и, надо думать, иной раз они толковали весьма откровенно. Несмотря на разность характеров и темпераментов, между ними существовала очень тонкая, я бы даже сказал, чувственная общность. Еще на похоронах я был поражен той заботой, которой окружил Жан-Поль свою мать. Да и сейчас было видно, как они любят друг друга.
— И что же он тебе рассказывал?
— Что попробовал жить так, как его приятели, которым, чтобы учиться, приходится работать.
— Ты никогда мне об этом не говорила. И что же, он пошел билетером в кино?
— Нет, Думаю, что это ему показалось слишком легким. Когда-то он хотел служить в армии в пустыне, а тут решил пойти чернорабочим на Ситроен. Работали там в три смены. Его приняли в ночную. Для этого оказалось достаточно отстоять перед воротами в очереди с арабами, поляками, с людьми из самых мрачных углов Парижа и со всех концов света.
— И сколько он там выдержал?
— Три недели.
— По мне, много.
— По мне, тоже. Я была восхищена. И тут же стала издеваться: он вздумал сделать татуировку на левой руке. Счастье, что он сходил всего на один сеанс! Ему успели нарисовать только контур штурвала и инициалы.
— В английском военном флоте,— сообщил Жан-Поль,— у всех офицеров татуировка
- Тут есть разница.
— А зачем это было ему?
На вопрос Жан-Поля ответил я, взглядом попросив позволения у его матери:
— Чтобы не отличаться от своих товарищей, быть, как они.
Жан-Поль задумался.
— Кажется, я его понимаю.
Он действительно понимал Боба, потому что добавил:
— Думаю, в армии он предпочел бы быть рядовым, а не офицером.
Нас прервали. Дамы сидели в одном углу, мужчины стояли в другом.
— У меня тоже есть несколько вопросов к вам,— уже поднимаясь, сказала Жермена Петрель.
Моя жена снова завела с ней разговор, а Петрель, словно это было подстроено заранее, взялся за меня.
— Вы говорили о Робере?
Причин скрывать это у меня не было,
— Любопытный был человек, чрезвычайно привлекательный, и мой сын прямо-таки обожал его.
Подошел Сосье, наполнил нам рюмки, а Жан-Поль то ли из скромности, то ли потому, что не чувствовал себя еще вполне взрослым, остался с дамами.
— Если бы спросили мое мнение о нем, я бы сказал, что он был поэтической натурой. Уверен, что в свое время он писал стихи.
— А вы нет? — удивился Сосье.
— Насколько помнится, нет.
Говорил Петрель нарочито отчетливо, словно истолковывал в гражданском суде статью закона.
— Я не поручусь, что решение пойти во флот Жан-Поль принял не без некоторого влияния Робера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34