Дейву это показалось настолько чудовищным, что он чуть не закричал:
— Да ведь он же еще ребенок!
Он давал ему рожок с молоком. Четырех лет Бен еще мочился в постель и утром ужасно конфузился. Больше года он продолжал страдать от этого недуга.
Сколько недель прошло с тех пор, как отец спросил его в последний раз:
- Все в порядке, Бен?
— В порядке, па,— уверенно ответил он смешным юношеским баском, который прорезался у него, года два назад.
Бен не любил громких фраз, не признавал излияний. Но кому его знать, как не Дейву, который шестнадцать лет не спускает с него глаз?
— Отвези мистера Гэллоуэя.
— Прихватить Дэна?
— Нет. Он получил инструкции по телефону.
Лейтенант протянул на прощанье крупную сильную руку; на этот раз пожатие было крепче, чем при встрече.
— До свидания, мистер Гэллоуэй. Если буду заниматься этим делом, обещаю по мере возможности держать вас в курсе.
И, бросив взгляд на письменный стол, добавил:
— Ваш телефон у меня есть... Да...
Дейв зажмурился: солнечный свет был ослепителен; воздух вокруг дрожал, на клумбах среди цветов гудели пчелы. Он очутился в машине, и кто-то произнес:
— Может, открыть окна?
Чья-то рука протянулась, опустила стекло, и Дейв вздрогнул.
— Простите, вы, наверно, не прочь выпить еще кофе? У нас в участке был, но я не сообразил вам предложить.
Дейв машинально отозвался:
— Пустяки.
— Лейтенант у нас славный парень. У него трое детишек. Младший родился на прошлой неделе, он тогда был на дежурстве.
Полицейский нажал какую-то кнопку, раздался треск, и гнусавый голос стал произносить цифры, номер машины. И лишь когда водитель поспешно, словно заглаживая бестактность, выключил радио, Гэллоуэй понял, что это номер синего «олдсмобила».
Полицейский еще несколько раз пробовал завязать разговор, украдкой поглядывая на часовщика, но в конце концов сдался и замолчал. Миновали тот же лес, то же поле для гольфа, те же поселки. На дорогах и перед закусочными машин стало больше. Несколько часов назад тут проезжал Бен вместе со своей Лилиан, и она прижималась к нему. И если даже Дейв крикнет во всю мочь «Бен!», разве это поможет, разве человеческому голосу под силу преодолеть такое пространство, чтобы его услышали на другом конце Штатов?
Ему хотелось закричать, но он стиснул зубы, сжал кулаки — даже ногти вонзились в тело. Он не узнал Покипси, не заметил, как проехали предместья и сам город. А когда машина миновала щит с названием его поселка, у Дейва не возникло ощущения, что он вернулся домой: он скользнул взглядом по «Старой харчевне».
по «Первому универсальному магазину», по лужайке, по конторам и мастерским — вот его собственная, вот контора миссис Пинч вот парикмахерская,— но чувство было такое, будто все это лишь пустая оболочка от того, что раньше было его поселком.
Дейв не знал, который час. Ощущение времени исчезло. Время перестало существовать, пространство — тоже. Как поверить, например, что Бен мчится теперь по дорогам Виргинии, а может быть, Огайо или Кентукки?
Дейв никогда не забирался так далеко, а Бен, в сущности, еще ребенок. И тем не менее, десятки, сотни мужчин в расцвете сил, обученные охоте на человека, оснащенные самой современной техникой, гонятся, за ним, устраивают на него облаву.
Невозможно. Сегодня вечером или завтра утром все газеты Америки напечатают на первых полосах его фотографию, словно он опасный преступник.
— Завезти вас во двор?
В воскресенье днем все сидят по домам. Едва в субботу кончается рабочий день, улицы становятся пустыми, гулкими и оживают лишь перед бейсбольным матчем.
Полицейский вышел из машины, открыл дверцу, и Гэллоуэй, протянув ему руку, вежливо попрощался.
— Благодарю вас.
Двери гаража перечеркивала изоляционная лента с сургучными печатями на концах; царапину, чтобы все оставалось как есть, залепили клейкой бумагой. Поднимаясь по лестнице, Гэллоуэй никого не встретил, но ему чудилось, что на третьей ступеньке все еще сидит старый Хоукинс й, качая головой, что-то бормочет себе, под нос.
Возможно, именно тогда все и совершилось. Как раз когда Изабелла Хоукинс толковала о своей дочке и о пропавших из кухни тридцати восьми долларах. Наверно, так оно и есть. Но он не желает вдаваться в детали. За дверью Дейв услышал шаги старухи польки, у нее опухают ноги, и она весь день в шлепанцах. Звук такой, словно в лесу крадется невидимый зверек.
Дейв отворил дверь. В это время солнце освещает часть спальни—тот угол, где стоит зеленая кушетка. У Бена была привычка -вечерами лежать на ней и читать, держа книжку-на весу перед глазами.
— Неужели тебе удобно?
— В самый раз,— отвечал он.
Гэллоуэй не находил себе места. Он забыл снять шляпу. Не подумал сварить кофе, поесть. Он ждал, что с минуты на минуту раздадутся крики, возвещающие начало бейсбольного матча. Если встать на табурет, из окошка в ванной можно увидеть краешек поля. Зачем он пришел в кухню? Непонятно: делать ему здесь нечего. Дейв вернулся в спальню, увидел на приемнике сигареты, но не притронулся к ним. Курить не хотелось. Ноги противно дрожали, но он не садился.
Окно было закрыто, в комнате стояла, духота. Вытирая пот со лба, Дейв обнаружил, что он все еще в шляпе, и снял ее. Внезапно, словно вспомнив, зачем пришел домой, он бросился в комнату Бена, рухнул ничком на кровать сына, обнял руками подушку и замер.
Вначале он не сознавал, что с ним. Лежал не двигаясь, то ли от усталости, то ли не смел шевельнуться, да и незачем было. Постепенно руки, ноги, все тело стали вялыми, словно при высокой температуре, но мозг в этом полузабытьи работал, как казалось Дейву, острее, чем обычно, хотя и по-другому. Гэллоуэю как бы приоткрылось иное, высшее бытие, где все приобретало куда более глубокий смысл. Впрочем, он никому не признался бы в этом из боязни, что его засмеют.
Такое с ним нередко бывало в детстве. Особенно памятен один случай — он, пятилетний, жил тогда в Виргинии. Длилось это с час, а может быть, лишь несколько минут: он был словно во сне, который кажется бесконечным, потому что время перестает существовать. Во всяком случае, для Дейва это было самым живым из воспоминаний детства, вобравшим в себя и подытожившим все его ранние годы.
Он тогда тоже лежал, но не лицом вниз, как сейчас, а на спине, под открытым небом, заложив руки за голову, подставив лицо солнцу и зажмурив гл-аза; под веками плясали красные и золотые искры.
У него как раз начинали выпадать молочные зубы, и он все время машинально трогал шатавшийся зуб кончиком языка. Больно не было. Наоборот, он испытывал наслаждение, которое струилось и волнами разливалось
по телу, даже подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Да ведь он же еще ребенок!
Он давал ему рожок с молоком. Четырех лет Бен еще мочился в постель и утром ужасно конфузился. Больше года он продолжал страдать от этого недуга.
Сколько недель прошло с тех пор, как отец спросил его в последний раз:
- Все в порядке, Бен?
— В порядке, па,— уверенно ответил он смешным юношеским баском, который прорезался у него, года два назад.
Бен не любил громких фраз, не признавал излияний. Но кому его знать, как не Дейву, который шестнадцать лет не спускает с него глаз?
— Отвези мистера Гэллоуэя.
— Прихватить Дэна?
— Нет. Он получил инструкции по телефону.
Лейтенант протянул на прощанье крупную сильную руку; на этот раз пожатие было крепче, чем при встрече.
— До свидания, мистер Гэллоуэй. Если буду заниматься этим делом, обещаю по мере возможности держать вас в курсе.
И, бросив взгляд на письменный стол, добавил:
— Ваш телефон у меня есть... Да...
Дейв зажмурился: солнечный свет был ослепителен; воздух вокруг дрожал, на клумбах среди цветов гудели пчелы. Он очутился в машине, и кто-то произнес:
— Может, открыть окна?
Чья-то рука протянулась, опустила стекло, и Дейв вздрогнул.
— Простите, вы, наверно, не прочь выпить еще кофе? У нас в участке был, но я не сообразил вам предложить.
Дейв машинально отозвался:
— Пустяки.
— Лейтенант у нас славный парень. У него трое детишек. Младший родился на прошлой неделе, он тогда был на дежурстве.
Полицейский нажал какую-то кнопку, раздался треск, и гнусавый голос стал произносить цифры, номер машины. И лишь когда водитель поспешно, словно заглаживая бестактность, выключил радио, Гэллоуэй понял, что это номер синего «олдсмобила».
Полицейский еще несколько раз пробовал завязать разговор, украдкой поглядывая на часовщика, но в конце концов сдался и замолчал. Миновали тот же лес, то же поле для гольфа, те же поселки. На дорогах и перед закусочными машин стало больше. Несколько часов назад тут проезжал Бен вместе со своей Лилиан, и она прижималась к нему. И если даже Дейв крикнет во всю мочь «Бен!», разве это поможет, разве человеческому голосу под силу преодолеть такое пространство, чтобы его услышали на другом конце Штатов?
Ему хотелось закричать, но он стиснул зубы, сжал кулаки — даже ногти вонзились в тело. Он не узнал Покипси, не заметил, как проехали предместья и сам город. А когда машина миновала щит с названием его поселка, у Дейва не возникло ощущения, что он вернулся домой: он скользнул взглядом по «Старой харчевне».
по «Первому универсальному магазину», по лужайке, по конторам и мастерским — вот его собственная, вот контора миссис Пинч вот парикмахерская,— но чувство было такое, будто все это лишь пустая оболочка от того, что раньше было его поселком.
Дейв не знал, который час. Ощущение времени исчезло. Время перестало существовать, пространство — тоже. Как поверить, например, что Бен мчится теперь по дорогам Виргинии, а может быть, Огайо или Кентукки?
Дейв никогда не забирался так далеко, а Бен, в сущности, еще ребенок. И тем не менее, десятки, сотни мужчин в расцвете сил, обученные охоте на человека, оснащенные самой современной техникой, гонятся, за ним, устраивают на него облаву.
Невозможно. Сегодня вечером или завтра утром все газеты Америки напечатают на первых полосах его фотографию, словно он опасный преступник.
— Завезти вас во двор?
В воскресенье днем все сидят по домам. Едва в субботу кончается рабочий день, улицы становятся пустыми, гулкими и оживают лишь перед бейсбольным матчем.
Полицейский вышел из машины, открыл дверцу, и Гэллоуэй, протянув ему руку, вежливо попрощался.
— Благодарю вас.
Двери гаража перечеркивала изоляционная лента с сургучными печатями на концах; царапину, чтобы все оставалось как есть, залепили клейкой бумагой. Поднимаясь по лестнице, Гэллоуэй никого не встретил, но ему чудилось, что на третьей ступеньке все еще сидит старый Хоукинс й, качая головой, что-то бормочет себе, под нос.
Возможно, именно тогда все и совершилось. Как раз когда Изабелла Хоукинс толковала о своей дочке и о пропавших из кухни тридцати восьми долларах. Наверно, так оно и есть. Но он не желает вдаваться в детали. За дверью Дейв услышал шаги старухи польки, у нее опухают ноги, и она весь день в шлепанцах. Звук такой, словно в лесу крадется невидимый зверек.
Дейв отворил дверь. В это время солнце освещает часть спальни—тот угол, где стоит зеленая кушетка. У Бена была привычка -вечерами лежать на ней и читать, держа книжку-на весу перед глазами.
— Неужели тебе удобно?
— В самый раз,— отвечал он.
Гэллоуэй не находил себе места. Он забыл снять шляпу. Не подумал сварить кофе, поесть. Он ждал, что с минуты на минуту раздадутся крики, возвещающие начало бейсбольного матча. Если встать на табурет, из окошка в ванной можно увидеть краешек поля. Зачем он пришел в кухню? Непонятно: делать ему здесь нечего. Дейв вернулся в спальню, увидел на приемнике сигареты, но не притронулся к ним. Курить не хотелось. Ноги противно дрожали, но он не садился.
Окно было закрыто, в комнате стояла, духота. Вытирая пот со лба, Дейв обнаружил, что он все еще в шляпе, и снял ее. Внезапно, словно вспомнив, зачем пришел домой, он бросился в комнату Бена, рухнул ничком на кровать сына, обнял руками подушку и замер.
Вначале он не сознавал, что с ним. Лежал не двигаясь, то ли от усталости, то ли не смел шевельнуться, да и незачем было. Постепенно руки, ноги, все тело стали вялыми, словно при высокой температуре, но мозг в этом полузабытьи работал, как казалось Дейву, острее, чем обычно, хотя и по-другому. Гэллоуэю как бы приоткрылось иное, высшее бытие, где все приобретало куда более глубокий смысл. Впрочем, он никому не признался бы в этом из боязни, что его засмеют.
Такое с ним нередко бывало в детстве. Особенно памятен один случай — он, пятилетний, жил тогда в Виргинии. Длилось это с час, а может быть, лишь несколько минут: он был словно во сне, который кажется бесконечным, потому что время перестает существовать. Во всяком случае, для Дейва это было самым живым из воспоминаний детства, вобравшим в себя и подытожившим все его ранние годы.
Он тогда тоже лежал, но не лицом вниз, как сейчас, а на спине, под открытым небом, заложив руки за голову, подставив лицо солнцу и зажмурив гл-аза; под веками плясали красные и золотые искры.
У него как раз начинали выпадать молочные зубы, и он все время машинально трогал шатавшийся зуб кончиком языка. Больно не было. Наоборот, он испытывал наслаждение, которое струилось и волнами разливалось
по телу, даже подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33