Авось подлечит.
– Это и есть твоя вторая жена? – спросила Нина.
– Да.
– И ты ее любил?
– Да.
– А теперь нет?
– Я же рассказывал.
– Помню. Она тебя бросила. Ни с того ни с сего. Но ведь не так уж много времени прошло. А ты говорил с ней как с совсем чужой женщиной. Ты так обиделся на нее?
– Да.
– А я вот не умею обижаться. Совсем не умею. Абсолютно.
– Ладно. Отвезу тебя домой, хорошо?
– Ты голодный.
– Нет.
– Почему бы мне не остаться? Мать спокойно отнесется к этому. И даже если я совсем к тебе перееду.
– До свадьбы – нет. Это мой маленький каприз.
– Не понимаю. Оригинальничаешь ты, что ли?
Она задавала вопросы, потому что у нее была необходимость спрашивать, но спросить, конечно, хотела о другом: в чем смысл истерических криков моей второй жены? Что она собиралась мне объяснить? Я мог бы подсказать ей: не мучайся, спроси. При условии, если смог бы ответить.
Оставалось совсем немного до нашего тихого бракосочетания – и тут начались странности.
На мое дело, в котором я компанействовал со Стасиком Морошко, а также на все другие дела и предприятия, где я хоть малой толикой участвовал, одновременно напустились налоговые инспекции, различные городские и районные комиссии, включая даже комиссию по охране природы. Дураком надо быть, чтобы не увидеть в этом целенаправленную кампанию, а направление цели – я собственной персоной.
Пришлось взять за грудки Стасика Морошко: неужели ему настолько маниакально полюбилась моя любимая, что он на все готов, лишь бы навредить мне? Стасик заверещал, что он не самоубийца, не такой идиот, чтобы топить себя вместе со мной. Будь спокоен, сказал он, сам слегка успокоившись, когда мне понадобится тебя убрать, я тебя уберу. Но я ж реалист и понимаю, что сейчас этим ничего не добьюсь. Юная невеста тебя любит – и даже дохлому тебе будет верна. А вот когда она от тебя приустанет, когда ты ей надоешь – потому что не бывает так, чтобы жить с человеком – и он бы не надоел, вот тогда…
Я стал раскидывать мозгами – и раскидывал, надо сказать, недолго. Конкурентов и недоброжелателей у меня хватает, но всем известно, что я могу за себя постоять (и еще кое-кто может за меня постоять), поэтому связываться со мной – себе дороже. Значит, остается один-единственный непреложный вариант: Александр Сергеевич Петров, и никто иной. Он свой человек в милицейских кругах, ему ничего не стоит получить обо мне и моих делах достаточную информацию. И – спустить на меня борзых, а борзые только рады.
Предполагаю, что Александр Сергеевич, художник, поэт и целитель, гуманист до мозга костей и вообще человек почти возрожденческого душевного многообразия, не сразу решился вот так вот грубо со мной поступить. Он мучался совестью. Он страдал. Он понимал, что это не совсем хорошо: ради женщины (и пусть даже ради хорошей и большой любви) – подличать. А потом его осенило: жизнь одна, годы уходят – и уходит счастье, которое он нашел с таким трудом и которое, как ему представлялось, может стать наградой за все его постылые предыдущие годы.
Что ж, придется его навестить.
Но он навестил меня сам. Он встретил меня у подъезда около одиннадцати вечера, когда я отвез Нину и вернулся домой.
– Ба! – весело поприветствовал я его. – Воистину на ловца и зверь бежит. Мудры русские поговорки. Вы любите русские поговорки? Вы любите вообще русский народ?
Он промолчал. Молча дождался, пока я поставлю машину, молча поднялся со мной на девятый этаж (лифт не работал), не проявив, кстати, никаких признаков усталости, одышки, а я шел очень быстро, почти бежал. Нет, не отстал Александр Сергеевич, и когда я открывал дверь, он стоял за моим плечом.
Молча вошел в квартиру, молча прошел, увидел кресла для утопающих и миновал их, сел на венский стул возле большого письменного стола (стол академический, широкий, двухтумбовый, может, даже красного дерева или карельской березы – не разбираюсь в этом; рабочие, втаскивавшие его, ругались: «Тяжельше пианина, сволочь!» Я сам, когда был студентом, подрабатывал грузчиком в мебельном магазине – имея там, конечно, знакомство в виде молоденькой замдиректорши – и очень их понимал: пианино у профессионалов плеча и руки считается одним из самых неудобных, тяжелых и громоздких грузов).
– Кофе, чай? – спросил я.
– Я бы выпил покрепче. Водки! – упредил он меня, полагая, наверное, что я по-купечески открою винные погреба и начну хвастаться коллекционными напитками.
– А у меня кроме водки и нет ничего. Разве шампанское.
– Водки. Немного.
– Конечно. Вы же человек меры!
– Откуда вы знаете?
– Очень просто. Вы ведь целитель, почти врач, а всякий врач знает: первое условие здоровья и долголетия – мера во всем.
Он недовольно поморщился. Еще бы, ему, конечно ж, не хотелось выглядеть человеком меры; решившись на злодейство, ему злодеем и хотелось казаться. Поэтому когда я дал ему водку, высокий стакан тонкого стекла, лед и нарзан – и колбасы с сыром наскоро порезал, чтобы уж чин чином, он набухал почти полный стакан (полбутылки ушло) – и выпил двумя глотками, шумно втянув после этого в себя воздух и потом выдохнув, к еде же и нарзану не прикоснулся. У нас, русских, так: выпить нигде не считается зазорным, даже в доме врага (не пить же – нелепо, как, например, взять и не дышать), а вот угощаться пищей врага – нельзя, грех, западло.
– Вы, конечно, понимаете, зачем я пришел, – сказал он, машинально вертя в пальцах мои ключи от двери, которые я бросил на стол. Я глупо подумал, что один из них, длинный, остроконечный, может запросто послужить орудием убийства.
Майор поймал мой взгляд и, словно поняв мои мысли, положил ключи.
– Понимаю, – сказал я.
– Вывернетесь?
– Конечно.
– Вряд ли. Есть ведь люди, которые не просто хотят вас попугать. Они вас посадить хотят.
– Куда? – полюбопытствовал я.
– В тюрьму, родимый, в палаты каменные, – вспомнил он ментовский юмор, – где нет, однако, алмазов пламенных, а есть общество, совсем для вас не подходящее.
Тут он правильно угадал, да и легко угадать: не тюрьма мне страшна, а люди тюрьмы, это самое «общество». Положим, я сумею и в этом обществе найти свое независимое место, но обернется мне это большими моральными потерями и убытками: по слухам, братья уголовнички, охотно сотрудничающие с нами на свободе, там, в своей среде, начинают нас резко не любить и притеснять.
– Нет, – сказал я, – в тюрьму меня не посадят.
– Это почему же?
– Да неохота мне!
– Довод веский. И тем не менее. Я знаю, что у вашего компаньона Морошко жена адвокат. Знаю, что у вас самого есть, так сказать, свой адвокат. И даже в прокуратуре у вас знакомства. Звонили уже им?
– Сами звонили: встревожены, беспокоятся. Но главное-то не это, Александр Сергеевич! Главное – я чист. Я делец новейшей формации, скажу больше – делец будущего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Это и есть твоя вторая жена? – спросила Нина.
– Да.
– И ты ее любил?
– Да.
– А теперь нет?
– Я же рассказывал.
– Помню. Она тебя бросила. Ни с того ни с сего. Но ведь не так уж много времени прошло. А ты говорил с ней как с совсем чужой женщиной. Ты так обиделся на нее?
– Да.
– А я вот не умею обижаться. Совсем не умею. Абсолютно.
– Ладно. Отвезу тебя домой, хорошо?
– Ты голодный.
– Нет.
– Почему бы мне не остаться? Мать спокойно отнесется к этому. И даже если я совсем к тебе перееду.
– До свадьбы – нет. Это мой маленький каприз.
– Не понимаю. Оригинальничаешь ты, что ли?
Она задавала вопросы, потому что у нее была необходимость спрашивать, но спросить, конечно, хотела о другом: в чем смысл истерических криков моей второй жены? Что она собиралась мне объяснить? Я мог бы подсказать ей: не мучайся, спроси. При условии, если смог бы ответить.
Оставалось совсем немного до нашего тихого бракосочетания – и тут начались странности.
На мое дело, в котором я компанействовал со Стасиком Морошко, а также на все другие дела и предприятия, где я хоть малой толикой участвовал, одновременно напустились налоговые инспекции, различные городские и районные комиссии, включая даже комиссию по охране природы. Дураком надо быть, чтобы не увидеть в этом целенаправленную кампанию, а направление цели – я собственной персоной.
Пришлось взять за грудки Стасика Морошко: неужели ему настолько маниакально полюбилась моя любимая, что он на все готов, лишь бы навредить мне? Стасик заверещал, что он не самоубийца, не такой идиот, чтобы топить себя вместе со мной. Будь спокоен, сказал он, сам слегка успокоившись, когда мне понадобится тебя убрать, я тебя уберу. Но я ж реалист и понимаю, что сейчас этим ничего не добьюсь. Юная невеста тебя любит – и даже дохлому тебе будет верна. А вот когда она от тебя приустанет, когда ты ей надоешь – потому что не бывает так, чтобы жить с человеком – и он бы не надоел, вот тогда…
Я стал раскидывать мозгами – и раскидывал, надо сказать, недолго. Конкурентов и недоброжелателей у меня хватает, но всем известно, что я могу за себя постоять (и еще кое-кто может за меня постоять), поэтому связываться со мной – себе дороже. Значит, остается один-единственный непреложный вариант: Александр Сергеевич Петров, и никто иной. Он свой человек в милицейских кругах, ему ничего не стоит получить обо мне и моих делах достаточную информацию. И – спустить на меня борзых, а борзые только рады.
Предполагаю, что Александр Сергеевич, художник, поэт и целитель, гуманист до мозга костей и вообще человек почти возрожденческого душевного многообразия, не сразу решился вот так вот грубо со мной поступить. Он мучался совестью. Он страдал. Он понимал, что это не совсем хорошо: ради женщины (и пусть даже ради хорошей и большой любви) – подличать. А потом его осенило: жизнь одна, годы уходят – и уходит счастье, которое он нашел с таким трудом и которое, как ему представлялось, может стать наградой за все его постылые предыдущие годы.
Что ж, придется его навестить.
Но он навестил меня сам. Он встретил меня у подъезда около одиннадцати вечера, когда я отвез Нину и вернулся домой.
– Ба! – весело поприветствовал я его. – Воистину на ловца и зверь бежит. Мудры русские поговорки. Вы любите русские поговорки? Вы любите вообще русский народ?
Он промолчал. Молча дождался, пока я поставлю машину, молча поднялся со мной на девятый этаж (лифт не работал), не проявив, кстати, никаких признаков усталости, одышки, а я шел очень быстро, почти бежал. Нет, не отстал Александр Сергеевич, и когда я открывал дверь, он стоял за моим плечом.
Молча вошел в квартиру, молча прошел, увидел кресла для утопающих и миновал их, сел на венский стул возле большого письменного стола (стол академический, широкий, двухтумбовый, может, даже красного дерева или карельской березы – не разбираюсь в этом; рабочие, втаскивавшие его, ругались: «Тяжельше пианина, сволочь!» Я сам, когда был студентом, подрабатывал грузчиком в мебельном магазине – имея там, конечно, знакомство в виде молоденькой замдиректорши – и очень их понимал: пианино у профессионалов плеча и руки считается одним из самых неудобных, тяжелых и громоздких грузов).
– Кофе, чай? – спросил я.
– Я бы выпил покрепче. Водки! – упредил он меня, полагая, наверное, что я по-купечески открою винные погреба и начну хвастаться коллекционными напитками.
– А у меня кроме водки и нет ничего. Разве шампанское.
– Водки. Немного.
– Конечно. Вы же человек меры!
– Откуда вы знаете?
– Очень просто. Вы ведь целитель, почти врач, а всякий врач знает: первое условие здоровья и долголетия – мера во всем.
Он недовольно поморщился. Еще бы, ему, конечно ж, не хотелось выглядеть человеком меры; решившись на злодейство, ему злодеем и хотелось казаться. Поэтому когда я дал ему водку, высокий стакан тонкого стекла, лед и нарзан – и колбасы с сыром наскоро порезал, чтобы уж чин чином, он набухал почти полный стакан (полбутылки ушло) – и выпил двумя глотками, шумно втянув после этого в себя воздух и потом выдохнув, к еде же и нарзану не прикоснулся. У нас, русских, так: выпить нигде не считается зазорным, даже в доме врага (не пить же – нелепо, как, например, взять и не дышать), а вот угощаться пищей врага – нельзя, грех, западло.
– Вы, конечно, понимаете, зачем я пришел, – сказал он, машинально вертя в пальцах мои ключи от двери, которые я бросил на стол. Я глупо подумал, что один из них, длинный, остроконечный, может запросто послужить орудием убийства.
Майор поймал мой взгляд и, словно поняв мои мысли, положил ключи.
– Понимаю, – сказал я.
– Вывернетесь?
– Конечно.
– Вряд ли. Есть ведь люди, которые не просто хотят вас попугать. Они вас посадить хотят.
– Куда? – полюбопытствовал я.
– В тюрьму, родимый, в палаты каменные, – вспомнил он ментовский юмор, – где нет, однако, алмазов пламенных, а есть общество, совсем для вас не подходящее.
Тут он правильно угадал, да и легко угадать: не тюрьма мне страшна, а люди тюрьмы, это самое «общество». Положим, я сумею и в этом обществе найти свое независимое место, но обернется мне это большими моральными потерями и убытками: по слухам, братья уголовнички, охотно сотрудничающие с нами на свободе, там, в своей среде, начинают нас резко не любить и притеснять.
– Нет, – сказал я, – в тюрьму меня не посадят.
– Это почему же?
– Да неохота мне!
– Довод веский. И тем не менее. Я знаю, что у вашего компаньона Морошко жена адвокат. Знаю, что у вас самого есть, так сказать, свой адвокат. И даже в прокуратуре у вас знакомства. Звонили уже им?
– Сами звонили: встревожены, беспокоятся. Но главное-то не это, Александр Сергеевич! Главное – я чист. Я делец новейшей формации, скажу больше – делец будущего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25