Ялецкий сидел в
привокзальном буфете, за грязным столиком, на котором среди крошек и
кофейных луж лениво паслись сытые зеленые мухи. Перед ним стояла бутылка
водки. Наполовину опорожненная. Он наливал себе в захватанный стакан, пил,
стуча зубами о край. Водка текла по мягкому подбородку. За мутным стеклом
высились кучи шлака. Как раненые слоны, кричали проходящие поезда,
упирались дымом в небо. Серые глаза Ялецкого, казалось, были сделаны из
такого же мутного стекла. Не отражали ничего. Потом он вернулся - через
год. Лицо у него стало зеленоватого оттенка, крупно дрожали утолщенные на
концах, багровые, отечные пальцы. Он занимал деньги у всех знакомых. Ему
давали. Он шел в павильон и часами стоял перед "Маками". Иногда - будто не
веря - быстро ощупывал свое опухшее, мятое лицо.
Потом был Михайлов. Он писал искаженную перспективу. Как в вогнутом
зеркале. Дома на улицах, прогибаясь, касались друг друга верхушками. Небо
глубокой чашей накрывало их. Это было не механическим искривлением
пространства: новый взгляд. Мир выглядел по-другому. Люди были выше домов.
Большие и добрые. И хотелось тоже стать выше и лучше. Его не выставляли -
не реалистично. Он перебивался мелкими заказами. Писал портреты. Портреты
возвращали: заказчики не узнавали себя. Он жил чуть ли не на чердаке.
Самовольно переоборудовал его под мастерскую, сняв и застеклив часть
крыши. Кажется, его выселяли с милицией. Худой, как перочинный нож, с
огнем вечной сигареты у самых губ, в заплатанном свитере, он возникал
одновременно в разных концах города - рассыпая пепел и идеи. Мелькали
растопыренные ладони. Столбом завивался воздух. Все было чудесно. Жизнь
сверкала великолепием. Осенью, в дожди, крыша протекала, и на полу
образовывались лужи. Он ходил по торчащим из них кирпичам и смеялся.
Вокруг него всегда было много людей. Он словно магнитом притягивал их. И
вдруг самоубийство. Жуткая, фантастическая смерть. Он нарисовал свой
чердак - строго реалистично, без всяких искажений: дощатое перекрытие,
темные от времени балки, паутина по углам. Под одной из балок в петле
висит неестественно вытянутый человек в заплатанном свитере - торчат белые
носки. Валяется табуретка. Картина называлась - "Утро". Она стояла на
мольберте посередине чердака, а напротив нее, словно отражение, висел
автор. Свитер и носки. Табуретка. Лил дождь, и с крыши капало. И по всему
полу были разбросаны деньги - около четырех тысяч десятирублевыми
бумажками. А искаженная перспектива появилась у Сфорца. Все журналы
напечатали репродукцию, где изогнутые, будто в кривом зеркале, люди
бродили между изогнутых домов. Говорили об углублении реализма.
Был еще Розенберг, который делал иллюстрации к Андерсену - очень
четкая линия и праздничный, до боли в глазах, чистый цвет. Он вдруг стал
зубным врачом и располнел так, что непонятно, как умудрялся входить в свой
кабинет. И был Ивакин с вихреобразным, срываемым ветром рисунком, уехавший
геологом куда-то на Север, и Чумаков, ставший инженером, и Вольпер,
который делает чертей для продажи.
- Я когда бросил писать, чуть с ума не сошел, - сказал Вольпер. -
Руки не могут без работы. Ну и - жить как-то надо.
Погас. Словно выключили свет где-то внутри. Лицо вдруг стало больным
и морщинистым. Без звука положил маску на край стола. Рядом - резец.
- Ты продал ему штрих? - понял Климов. - Да? Грубый штрих. То, что ты
делал - будто ножом провели? Что ты молчишь? Я же помню твои картины - где
они?
Он посмотрел на стены. Черти ухмылялись. Сверкали ледяные глаза.
Вольпер посмотрел туда же, удивляясь, точно видел впервые.
- Я никогда не писал картин, - надменно сказал он.
- Ты их тоже уничтожил? Ты ненормальный, - сказал Климов, - у тебя
были отличные вещи.
- Запомни, пожалуйста, - сильно нажимая голосом, произнес Вольпер. -
Я никогда не писал картин Я никогда не был художником.
- У меня сохранились твои рисунки. Уголь и сангина.
Вольпер встал - маленький, как воробей, неумолимый. Скрестил ребра
рук.
- У меня нет никаких рисунков.
Голос его поднялся до высоких нот и заклекотал по-птичьи. Он втягивал
воздух раздутыми ноздрями.
Бронзовым оскалом, торжествующе, светился в углу мрачный шестирукий
Шива.

Рассаживались долго - двигали тяжелые обшарпанные кресла, скорбно
вздыхали и откашливались. У Печакина журавлиные ноги не помещались под
столом, он елозил ими, его вяло урезонивали, он втягивал западающие щеки:
"А что я могу? В карман прикажете положить?" - "Ну, осторожнее
как-нибудь". - "Я их в карман не положу". Борих потер мягкие руки, открыл
портфель и ушел в него с головой. Климов тоже сел, как деревянный,
чувствуя подступающую изнутри дрожь. Ему сказали трубным голосом:
"Позвольте... м-м-м..." Он суетливо встал. Сигиляр, упираясь медвежьими
руками, продавил кресло. Отдулся горячим воздухом, перекрыв все звуки,
сказал: "Вот и сели". Достал клетчатый платок, промокнул лоб.
Больше свободных кресел не было. Климов занял единственный стул. Он,
вероятно, предназначался как раз для него. Откусил заусеницу - скорей бы.
"Зажгите свет", - не глядя, сказал Букетов. Никто не пошевелился. Климов
подождал - обмирая, прошел к двери по скрипящему паркету. Сумрачный
дневной свет смешался с электрическим - неприятно для глаз. "Что они
делают? - с испугом подумал он. - Они же ничего не увидят. Нельзя смотреть
при таком освещении. И стены розовые. Просто ужас. Невозможный фон..." -
"Кгм!.. Так что же?" - произнес Букетов. Лапиков, раскладывавший бумаги,
немедленно зашептал что-то таинственное. "А, давай, давай", - голосом
хорошо пообедавшего человека сказал Букетов. Печакин перегнулся к ним
через стол. Все трое сомкнулись бутоном. Замерли. Поднимая живот, громко
дышал Сигиляр. Борих, как мышь, шуршал головой в своем портфеле. Климов
осторожно ступал на стонущий паркет. Бутон распахнулся. "Ха-ха-ха!" -
вытолкнул из горла Букетов. Словно заколотил три гвоздя. "Ну ты уж это...
Ну ты уж того..." - разгибаясь длинным телом, сказал Печакин. Довольный
Лапиков подмигивал сразу обоими глазами.
- Кгм!.. - сказал Букетов. Как обрезал. Посмотрел на разложенные
бумаги. - Кгм!.. Разве у нас что-то осталось?
- А вот есть еще история, - медным басом сказал Сигиляр.
К нему немедленно повернулись. Борих вынул голову из портфеля.
- Отличная история... Как этот - ну, вы его знаете... Он пошел
туда... Чтобы, значит, отвертеться... Не хотел на себя брать - ну, вы
знаете... И там ему дали по морде... Хы..
1 2 3 4 5 6