Это походило на пар. Уоррен лежал, свесившись с края плота, и наблюдал за клубами пара, регулярно вылетавшими вверх из машины. отом, не думая об опасности, он скользнул в воду и нырнул так глубоко, как только мог, не обращая внимание на сжавшую грудь воду. Скользители задвигались при виде его, и машина стала видна более ясно. Она напоминала груду проводов, кусков корабельного корпуса и насадок всех размеров. С одной стороны возле нее стояли четыре батареи и от них к машине тянулись ржавые кабели. Кроме того, было множество деталей и приспособлений, сделанных явно не человеком. Там и сям торчали какие-то желтые набалдашники, а справа в зеленом колеблющемся свете Уоррен увидел штуку, подобную которой в жизни ничего не видел. В соединении частей была какая-то логика, вытекающая из работы, которую должен выполнять механизм, и Уоррен чувствовал, что машина хорошая, хотя и совершенно чуждой ему формы.
Легкие начали гореть, и он рванулся наверх. Все мысли вылетели из головы вместе с воздухом, который он выпускал изо рта вылетавшими пузырями, казавшимися серебряными в наклонных лезвиях желто-зеленого солнечного света.
YI
Вода превращалась из бледно-голубой у берега в изумрудную в глубоком проливе, а за ревущим рифом море становилось сурово-серым.
Уоррен работал пять дней в тихой теплой воде возле отмели. Он ставил плот на двойной якорь, чтобы палуба была устойчивой и можно было спокойно писать чернилами из коры послания, а затем сушил листы, которые выносили ему наверх Скользители.
Их первый ответ был непонятен, как и первоначальные послания, но Уоррен отвечал им простыми, короткими предложениями, и постепенно они стали понимать друг друга. В следующем их послании было больше английских слов и меньше японских, немецких и прочих. Но оно состояло, казалось, только из имен существительных.
Скользители не думали о глаголах, так как писали длинные ряды существительных, словно названия вещей, следующие друг за другом, могли прояснять отношения между ними. Было трудно докопаться до смысла, и Уоррен не был уверен, что в большинстве случаев означают эти перечисления. Иногда цепочки слов ничего не говорили ему, и тогда он наблюдал за перемещениями тел под водой на фоне белого, как кость, песчаного дна. Они изгибались, петляли и кружились в сложном акробатическом танце, явно пытаясь что-о сообщить ему этими движениями. Уоррен часами лежал, свесившись с плота и наблюдая за ними при помощи маски, и что-то в из стремительных движениях стало доходить до него. Он задавал им простые вопросы, писал их на листах и бросал в лагуну. Иногда в ответ он получал бесконечные ряды существительных, и все-таки старался найти в них смысл, хотя никогда не был уверен в его правильности, как будто слова были связаны между собой, но зияли пробелы, и его работой было находить эти пробелы и перебрасывать между ними логические мосты. Это было так же трудно, как пытаться извлечь смысл из танцев Скользителей внизу, в сумрачной изумрудной воде.
Каждый день с наступлением сумерек Уоррен возвращался на берег. Рыба хорошо ловилась на удочку по утрам и после полудня. Может быть, это было связано со Скользителями. Ранний утренний клев освобождал ему большую часть дня для изучения листов, которые ему теперь регулярно приносили наверх, и работы над своими неуверенными ответами.
Джийян большую часть дня находился на берегу, наблюдая за ним. Он уже не вытаскивал пистолет, когда Уоррен уплывал. Он поддерживал огонь, дистиллировал воду, и они хорошо питались. Уоррен привозил изученные листы на берег и хранил их в коробке Джийяна, но не пытался рассказать ему о том, что было в них, во-первых, потому что жестов и рисунков на песке для этого было явно недостаточно, а во-вторых, Уоррен и сам не знал, как это объяснить.
Джийян, казалось, не обращал на это внимания. Он присматривал за огнем, сбивал и раскалывал кокосы, потрошил улов и ни о чем не спрашивал. Время от времени он исчезал с берега на несколько часов, и Уоррен думал, что он собирает дрова или съедобные листья, которые бывали у них на ужин.
Это все, что Уоррен знал про него, и был рад, что Джийян исполняет свои обязанности, не надоедая ему. В полдень, под ослепительно ясным небом, они ели немного, так как Уорен хотел, чтобы голова его оставалась ясной. К ночи он наедался горячей рыбой, запивая ее отдающей жестью водой. Просыпался он с первыми лучами солнца. Москиты все еще набрасывались на них, но теперь это казалось ему вполне терпимым.
На третий день он начал записывать для себя то, что, казалось, он расшифровал. Уоррен полагал, что скорее всего, это не правильно, а кроме того, он не отмечал за собой литературных талантов. Он даже не писал письма жене, когда уходил в плавание, несмотря на то, что бывал в море по полгода. Но записки могли пригодиться, и ему нравилось царапать их на обратных сторонах листов Скользителей.
"ДАВНЫМ-ДАВНО РАННИЕ ФОРМЫ ПРИШЛИ ПОКОЙНО В МИР, ЗАТЕМ со дна Мира поднялись прыгающие, вышли на сушу, сделали инструменты, которые мы знаем, высекли огонь, обожгли в огне песок, через который стало можно смотреть, так у нас появилась чаша света. Открылись облака, мы увидели свет, узнали точки над головой, мы видели много светов, до которых не мгли достаь, даже самые лучшие прыгуны не могли коснуться этих светов, которые двигались. Мы сделали чашу и наполнили ее светами с неба, маленькими, но горячими, но там был еще один свет, который мы тоже собирали, а потом обнаружили, что это камень в небе, и мы подумали, что другие света тоже камни в небе, только далеко, мы видели, что нет других мест, как Мир. Течение несет камни в небе, заставляет их кружить, как кружат охотники в Мире перед нападением, и камни не могут поранить нас в нашем гнезде, Мире людей. Мы думали, что был только наш Мир, и что все остальные камни холодные или горячие. Так мы собирали свет, не думая об этом, мы видели холодные камни в небе, усиливающие свет, который шел к ним, потом от них, потом снова к ним, снова и снова, и они двигались в небе, а потом камни начали падать в Мир, камни меньше, чем большой небесный камень, убивающие в падении больших животных, которые воняют, а потом к нам пришел купол Мира и взял нас в себя и держал нас в себе в воде, в кислой воде, причиняющей боль, мы жили там, свет шел от земли, что не была землей, Мир не был Миром, не было волн, не было суши, только со всех сторон мерцающий камень, на который мы не могли забраться, не было суши, по которой ползали бы молодые, прошло много времени, мы пели снова и снова Раньше Рожденному, но пение не возбуждало его интерес к этому красному Миру, который любой из нас мог пересечь за время одной песни. Молоые стали изменять свою песню медленно, затем быстрее, затем быстрее, их песня ушла далеко от нас, они пели странно, но не ползали, горячие красные вещи пузырились в этом маленьком Мире, где мы жили, и молодежь пела им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Легкие начали гореть, и он рванулся наверх. Все мысли вылетели из головы вместе с воздухом, который он выпускал изо рта вылетавшими пузырями, казавшимися серебряными в наклонных лезвиях желто-зеленого солнечного света.
YI
Вода превращалась из бледно-голубой у берега в изумрудную в глубоком проливе, а за ревущим рифом море становилось сурово-серым.
Уоррен работал пять дней в тихой теплой воде возле отмели. Он ставил плот на двойной якорь, чтобы палуба была устойчивой и можно было спокойно писать чернилами из коры послания, а затем сушил листы, которые выносили ему наверх Скользители.
Их первый ответ был непонятен, как и первоначальные послания, но Уоррен отвечал им простыми, короткими предложениями, и постепенно они стали понимать друг друга. В следующем их послании было больше английских слов и меньше японских, немецких и прочих. Но оно состояло, казалось, только из имен существительных.
Скользители не думали о глаголах, так как писали длинные ряды существительных, словно названия вещей, следующие друг за другом, могли прояснять отношения между ними. Было трудно докопаться до смысла, и Уоррен не был уверен, что в большинстве случаев означают эти перечисления. Иногда цепочки слов ничего не говорили ему, и тогда он наблюдал за перемещениями тел под водой на фоне белого, как кость, песчаного дна. Они изгибались, петляли и кружились в сложном акробатическом танце, явно пытаясь что-о сообщить ему этими движениями. Уоррен часами лежал, свесившись с плота и наблюдая за ними при помощи маски, и что-то в из стремительных движениях стало доходить до него. Он задавал им простые вопросы, писал их на листах и бросал в лагуну. Иногда в ответ он получал бесконечные ряды существительных, и все-таки старался найти в них смысл, хотя никогда не был уверен в его правильности, как будто слова были связаны между собой, но зияли пробелы, и его работой было находить эти пробелы и перебрасывать между ними логические мосты. Это было так же трудно, как пытаться извлечь смысл из танцев Скользителей внизу, в сумрачной изумрудной воде.
Каждый день с наступлением сумерек Уоррен возвращался на берег. Рыба хорошо ловилась на удочку по утрам и после полудня. Может быть, это было связано со Скользителями. Ранний утренний клев освобождал ему большую часть дня для изучения листов, которые ему теперь регулярно приносили наверх, и работы над своими неуверенными ответами.
Джийян большую часть дня находился на берегу, наблюдая за ним. Он уже не вытаскивал пистолет, когда Уоррен уплывал. Он поддерживал огонь, дистиллировал воду, и они хорошо питались. Уоррен привозил изученные листы на берег и хранил их в коробке Джийяна, но не пытался рассказать ему о том, что было в них, во-первых, потому что жестов и рисунков на песке для этого было явно недостаточно, а во-вторых, Уоррен и сам не знал, как это объяснить.
Джийян, казалось, не обращал на это внимания. Он присматривал за огнем, сбивал и раскалывал кокосы, потрошил улов и ни о чем не спрашивал. Время от времени он исчезал с берега на несколько часов, и Уоррен думал, что он собирает дрова или съедобные листья, которые бывали у них на ужин.
Это все, что Уоррен знал про него, и был рад, что Джийян исполняет свои обязанности, не надоедая ему. В полдень, под ослепительно ясным небом, они ели немного, так как Уорен хотел, чтобы голова его оставалась ясной. К ночи он наедался горячей рыбой, запивая ее отдающей жестью водой. Просыпался он с первыми лучами солнца. Москиты все еще набрасывались на них, но теперь это казалось ему вполне терпимым.
На третий день он начал записывать для себя то, что, казалось, он расшифровал. Уоррен полагал, что скорее всего, это не правильно, а кроме того, он не отмечал за собой литературных талантов. Он даже не писал письма жене, когда уходил в плавание, несмотря на то, что бывал в море по полгода. Но записки могли пригодиться, и ему нравилось царапать их на обратных сторонах листов Скользителей.
"ДАВНЫМ-ДАВНО РАННИЕ ФОРМЫ ПРИШЛИ ПОКОЙНО В МИР, ЗАТЕМ со дна Мира поднялись прыгающие, вышли на сушу, сделали инструменты, которые мы знаем, высекли огонь, обожгли в огне песок, через который стало можно смотреть, так у нас появилась чаша света. Открылись облака, мы увидели свет, узнали точки над головой, мы видели много светов, до которых не мгли достаь, даже самые лучшие прыгуны не могли коснуться этих светов, которые двигались. Мы сделали чашу и наполнили ее светами с неба, маленькими, но горячими, но там был еще один свет, который мы тоже собирали, а потом обнаружили, что это камень в небе, и мы подумали, что другие света тоже камни в небе, только далеко, мы видели, что нет других мест, как Мир. Течение несет камни в небе, заставляет их кружить, как кружат охотники в Мире перед нападением, и камни не могут поранить нас в нашем гнезде, Мире людей. Мы думали, что был только наш Мир, и что все остальные камни холодные или горячие. Так мы собирали свет, не думая об этом, мы видели холодные камни в небе, усиливающие свет, который шел к ним, потом от них, потом снова к ним, снова и снова, и они двигались в небе, а потом камни начали падать в Мир, камни меньше, чем большой небесный камень, убивающие в падении больших животных, которые воняют, а потом к нам пришел купол Мира и взял нас в себя и держал нас в себе в воде, в кислой воде, причиняющей боль, мы жили там, свет шел от земли, что не была землей, Мир не был Миром, не было волн, не было суши, только со всех сторон мерцающий камень, на который мы не могли забраться, не было суши, по которой ползали бы молодые, прошло много времени, мы пели снова и снова Раньше Рожденному, но пение не возбуждало его интерес к этому красному Миру, который любой из нас мог пересечь за время одной песни. Молоые стали изменять свою песню медленно, затем быстрее, затем быстрее, их песня ушла далеко от нас, они пели странно, но не ползали, горячие красные вещи пузырились в этом маленьком Мире, где мы жили, и молодежь пела им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23