- Думаю, - произнес он удивительно звучным, богатым обертонами
голосом, - что нам следует прибегнуть к свойственной двадцатому столетию
церемонии пожатия рук.
Так мы и сделали - осуществили свойственную двадцатому столетию
церемонию пожатия рук. Сначала Морниел, потом я, и оба очень робко. Мистер
Глеску проделал это с неуклюжестью фермера из Айовы, который впервые в
жизни ест китайскими палочками.
Церемония окончилась, гость стоял и широко улыбался нам. Или, вернее,
Морниелу.
- Какая минута, не правда ли? - сказал он. - Какая историческая
минута!
Морниел испустил глубокий вздох, и я почувствовал, что долгие годы, в
течение которых ему то и дело приходилось неожиданно сталкиваться на
лестнице с судебными исполнителями, требующими уплаты долгов, не пропали
даром. Он быстро приходил в себя, его мозг включался в работу.
- Как вас понимать, когда вы говорите "историческая минута"? -
спросил он. - Что в ней такого особенного? Вы что - изобретатель машины
времени?
- Я? Изобретатель? - мистер Глеску усмехнулся. - О нет, ни в коем
случае. Путешествие по времени было изобретено Антуанеттой Ингеборг в...
после вашей эпохи. Вряд ли стоит сейчас говорить об этом, поскольку в моем
распоряжении всего полчаса.
- А почему полчаса? - спросил я. Не оттого, что меня это так уж
интересовало, а просто вопрос показался уместным.
- Скиндром рассчитан только на этот срок. Скиндром - это... В общем,
это устройство, позволяющее мне появляться в вашем периоде. Расход энергии
так велик, что путешествия в прошлое осуществляются лишь раз в пятьдесят
лет. Правом на проезд награждают, как Гобелем... Надеюсь, я правильно
выразился? Гобель, да? Премия, которую присуждали в ваше время.
Меня вдруг осенило.
- Нобель! Может быть, вы говорите о Нобеле? Нобелевская премия!
Он просиял.
- Вот-вот. Таким путешествием награждают выдающихся
исследователей-гуманитариев - что-то вроде Нобелевской премии. Единожды в
пятьдесят лет человек, которого Совет хранителей избирает как наиболее
достойного... В таком духе. До сих пор, конечно, эту возможность всегда
предоставляли историкам, и они разменивали ее на осаду Трои, первый
атомный взрыв в Лос-Аламосе, открытие Америки и тому подобное. Но на сей
раз...
- Понятно; - прервал его Морниел дрогнувшим голосом. (Мы оба вдруг
сообразили, что мистер Глеску знает имя Морниела.) - А что же исследуете
вы?
Мистер Глеску слегка поклонился.
- Искусство. Моя профессия - история искусства, а узкая
специальность...
- Какая? - голос Морниела уже не дрожал, а, наоборот, стал
пронзительно громким. - Какая же у вас узкая специальность?
Мистер Глеску опять слегка наклонил голову.
- Вы, мистер Метауэй. Без страха услышать опровержение смею сказать,
что в наше время из всех здравствующих специалистов я считаюсь наиболее
крупным авторитетом по творчеству Морниела Метауэя. Моя узкая
специальность - это вы.
Морниел побелел. Он медленно добрел до кровати и рухнул на нее, ноги
у него стали будто ватные. Несколько раз он открывал и закрывал рот, не в
силах выдавить из себя ни единого звука. Зятем глотнул, сжал кулаки и
обрел контроль над собой.
- Хотите сказать, - прохрипел он, - что я знаменит? Насколько
знаменит?
- Знамениты?.. Вы, дорогой сэр, выше славы. Вы один из бессмертных,
гордость человечества. Как я выразился - смею думать, исчерпывающе - в
своей последней книге "Морниел Метауэй - человек, сформировавший будущее":
"...сколь редко выпадает на долю отдельной личности..."
- До такой степени знаменит? - борода Морниела дрожала, словно губы
ребенка, который вот-вот заплачет. - До такой?
- Именно, - заверил его мистер Глеску. - А кто же, собственно, тот
гений, с которого во всей славе только и начинается современная живопись?
Чьи композиции и цветовая гамма доминируют в архитектуре последних пяти
столетий, кому мы обязаны обликом наших городов, убранством наших жилищ и
даже одеждой, которую носим?
- Мне? - осведомился Морниел слабым голосом.
- Кому же еще. История не знала творца, чье влияние распространилось
бы на столь широкую область и действовало бы в течение столь долгого
времени. С кем же я могу сравнить вас, сэр, в таком случае? Кого из
художников поставить рядом?
- Может быть, Рембрандта, - намекнул Морниел. Чувствовалось, что он
старается помочь. - Леонардо да Винчи?
Мистер Глеску презрительно усмехнулся.
- Рембрандт и да Винчи в одном ряду с вами? Нелепо! Разве могут они
похвастать вашей универсальностью, вашим космическим размахом, чувством
всеобъемлемости? Уж если искать равного, то надо выйти за пределы живописи
и обратиться, пожалуй, к литературе. Возможно, Шекспир с его широтой, с
органными нотами лирической поэзии, с огромным влиянием на позднейший
английский язык мог бы... Впрочем, что Шекспир? - Он грустно покачал
головой. - Боюсь, даже и Шекспир...
- О-о-о! - простонал Морниел Метауэй.
- Кстати, о Шекспире, - сказал я, воспользовавшись случаем. - Не
приходилось ли вам слышать о поэте Давиде Данцигере? Многие ли из его
трудов дошли до вашего времени?
- Это вы?
- Да, - с энтузиазмом подтвердил я. - Давид Данцигер - это я.
Мистер Глеску наморщил лоб, раздумывая.
- Что-то не припоминаю... Какая школа?
- Тут несколько названий. Самое употребительное - антиимажинисты.
Антиимажинисты, или постимажинисты.
- Нет, - сказал он после недолгого размышления. - Единственный
известный мне поэт вашего времени и вашей части света - Питер Тедд.
- Питер Тедд? Слыхом не слыхал о таком.
- Значит, его пока еще не открыли. Но прошу вас не забывать, что моя
область - история живописи. Не литература. Вполне вероятно, назови вы свое
имя специалисту по второстепенным поэтам двадцатого века, он вспомнил бы
вас без особого напряжения. Вполне вероятно.
Я глянул в сторону кровати, и Морниел осклабился. Теперь он полностью
пришел в себя и наслаждался ситуацией. Каждой порой тела впитывал разницу
между своим положением и моим. Я чувствовал, что ненавижу в нем все, от
головы до пят. Отчего, действительно, фортуна решила улыбнуться именно
такому типу, как Морниел? На свете столько художников, которые к тому же
вполне порядочные люди, и надо же, чтобы это хвастливое ничтожество...
И вместе с тем какой-то участок моего мозга лихорадочно работал.
Случившееся как раз доказывало, что лишь в исторической перспективе можно
точно оценить роль того или иного явления искусства. Вспомните хотя бы
тех, кто были шишками в свое время, а теперь совершенно забыты -
какие-нибудь современники Бетховена, например, при жизни считались куда
более крупными фигурами, чем он, а сейчас их имена известны только
музыковедам.
1 2 3 4 5 6