— Козельский даже позволил себе лукаво улыбнуться. — Разве только родственникам или знакомым девушкам…
— Скажите, Борис Матвеевич, а кто будет составлять сборник и редактировать?
— Вероятно, Иван Антонович Кречетов, профессор Крылов и я. Так намечалось, а может, что-либо изменится…
Вадим долго издали наблюдал, как менялось лицо Сергея, приобретая выражение все большей озабоченности и напряженного интереса. Решив разыграть приятеля, он спросил громко:
— А что ты, Сережа, интересуешься? Ты-то в сборник не попадешь!
— Это почему? — насторожился Сергей.
— Да ведь ты уходишь из общества.
— Да, да! Как же, как же! — подхватил Козельский, засмеявшись. — Вы же нас покидаете? Говорите — времени жалко? Досадно, но что ж…
— Ну не-ет! — Сергей шутливо замотал головой. — Теперь-то я просто так не уйду, дудки! Ха-ха-ха… — И сейчас же серьезно: — Я, кстати, не собирался в буквальном смысле… И моя критика — что ж, я от нее не отказываюсь. Вы же со мной согласились, Борис Матвеевич?
— Да, безусловно — частично. Я сейчас тороплюсь, товарищи, но на следующем заседании мы подробно обсудим все о сборнике. До свиданья, друзья!
— До свиданья, Борис Матвеевич! — хором ответило несколько голосов.
Козельский ушел, но большинство студентов осталось в аудитории. Всем хотелось еще поговорить о сборнике, высказать свои догадки, предположения, — новость была неожиданной, радостной для всех, и в аудитории сразу стало шумно и весело. Вадим посматривал на Лену, которая в группе девушек говорила особенно громко и оживленно:
— А ведь замечательно, что у нас будет свой журнал, — правда, девочки? Как жалко, что я не член общества!
— Кто мешает тебе вступить? — спросила Нина.
— Нет, Ниночка, я никак не могу. У меня же вокал, совершенно нет времени… Ребята, а как мы его назовем? Надо же назвать журнал, обязательно, и как-нибудь оригинально!..
Сергей подошел к Лагоденко, который, усевшись на столе, курил с задумчивым видом и сосредоточенно разглядывал свою ладонь.
— А ты, Петр, напал на старика не очень-то честно, — сказал Сергей укоризненно. — Действительно передернул…
— Это что же?
— Ты не понял или не захотел понять его: он советует нам обращаться к темам классической литературы для того, чтобы мы приобрели опыт, литературоведческие познания, — понимаешь? Нам будет легче тогда работать над современными произведениями. Это же элементарно!.. Ну, а какая могла быть у него другая причина? Ну?
Лагоденко разглядывал свою ладонь — вертел ее перед глазами, раздвинув пальцы, собирал горсткой, потом сжал руку в кулак и тяжело оперся им о стол.
— Другая? Да очень простая, — он сощурил на Палавина упрямые угольно-черные зрачки. — Он равнодушен к советской литературе. Даже просто не знает ее, не читает.
— Во-первых, по советской литературе у нас есть специальный консультант — доцент Горлинков. А во-вторых, это неверно, ложь! Он выписывает на дом все толстые журналы! Я знаю, видел! Да как может профессор русской литературы…
— Выписывать-то он выписывает, — перебил его Лагоденко. — Ясно, он должен быть в курсе событий. Но главным образом он читает рецензии на книги, это не так утомительно.
— Да откуда ты знаешь?!
— Так. Чую. — Лагоденко с серьезным видом потянул носом. Он притушил папиросу в чернильной лужице на столе, спрыгнул на пол и с хрустом выпрямил свое плотное, широкое в груди тело. — Вы вот щебечете: ах! ах! Сборник!.. Ах, Борис Матвеевич!.. А Борис Матвеевич только лишний раз доказал свое равнодушие к нашим делам — чуть не забыл о самом главном сказать. Хорош руководитель!
Аспирантка Камкова, величественная, полная блондинка в очках, похожая лицом и бюстом на мраморную кариатиду, внушительно отчеканила:
— Я вам все-таки советую, Лагоденко, уважительнее говорить о своих профессорах. На третьем курсе излишний гонор вредит.
— Когда вы были на третьем курсе, девочка, я был уже на последнем курсе войны, — сказал Лагоденко, смерив Камкову небрежным взглядом. — Но дело не в том. Я что толкую — у меня не лежит душа писать тысяча первую работу об Иване Сергеевиче Тургеневе, тем более что ничего оригинального об Иване Сергеевиче я сказать пока не могу. А я хочу подумать над новыми советскими книгами, постараться понять, что в них хорошо, что плохо, и пусть моя работа будет еще не глубокой, не всегда убедительной, но она будет искренней, верно направленной и нужной. И главное, интересной для меня! В тысячу раз более интересной, чем тысяча первое разглагольствование о Базарове или Данииле Заточнике!
— Петя, это уже крайность, — сказала Нина.
— Лучше эта крайность, чем обратная!
— Нет, не лучше! Это опасная, это вредная крайность! — взволнованно и сердито заговорил Федя Каплин, подступая к Лагоденко. — Что значит «мне интересней»? Что за вкусовщина? У нас здесь научное общество, а не «Гастроном»! Мы учиться должны, работать!.. А то, подумаешь, выискался защитник советской литературы! Это демагогия!.. Да и в конце концов… в обществе ты не состоишь, а только всех баламутишь! Довольно! Мы не позволим тебе наскакивать на Бориса Матвеича и вообще… всех тут разлагать!
— Ну, Федя, ты уж слишком! — сказал Сергей примирительно. — Петр никого не разлагает…
— А надо бы, — усмехнулся Лагоденко. — Пора кой-кого разложить.
— Так вот, изволь вступить в члены общества, тогда и будешь говорить. Все ему нипочем, никаких авторитетов — подумаешь, сверхличность! Учиться надо, вот что!
Сергей вздохнул и закивал озабоченно:
— Это главное, конечно. А тебе, Петр, особенно важно учиться, не забывай…
Вадим заметил, что Лагоденко помрачнел вдруг, хотел что-то ответить, но сжал губы, только желваки напряглись на скулах. И Вадиму стало неприятно, точно эти обидно-снисходительные слова относились к нему самому.
— Да что вы напали на него? Учителя! — сказал Вадим, решительно шагнув к Лагоденко. — Напали и грызут, грызут… Ведь он же прав в основном? Прав! Козельский действительно равнодушный к нам человек. И вообще равнодушный. И относится он к нашему обществу так же, как к новой литературе, — иронизирует в душе. Я в этом на сто процентов убежден. Формалист он, кладовщик от науки — вот он кто!
— Да с чего ты взял? — возмущался Федя. — Где доказательства?
Вадим не любил затевать споры на людях, но если уж затевал — не умел сохранять при этом хладнокровие, быстро раздражался, повышал голос. Он и теперь сразу же нахмурился, заговорил резко:
— Да, он не считает советское литературоведение наукой! Он сам говорил: «Я, говорит, не газетный борзописец-рецензент, которому копейка цена, я ученый и занимаюсь классикой». Ну конечно! Там-то спокойней: есть установочки, формулировочки, все много раз обговорено, гремели споры — слава богу, давно отгремели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
— Скажите, Борис Матвеевич, а кто будет составлять сборник и редактировать?
— Вероятно, Иван Антонович Кречетов, профессор Крылов и я. Так намечалось, а может, что-либо изменится…
Вадим долго издали наблюдал, как менялось лицо Сергея, приобретая выражение все большей озабоченности и напряженного интереса. Решив разыграть приятеля, он спросил громко:
— А что ты, Сережа, интересуешься? Ты-то в сборник не попадешь!
— Это почему? — насторожился Сергей.
— Да ведь ты уходишь из общества.
— Да, да! Как же, как же! — подхватил Козельский, засмеявшись. — Вы же нас покидаете? Говорите — времени жалко? Досадно, но что ж…
— Ну не-ет! — Сергей шутливо замотал головой. — Теперь-то я просто так не уйду, дудки! Ха-ха-ха… — И сейчас же серьезно: — Я, кстати, не собирался в буквальном смысле… И моя критика — что ж, я от нее не отказываюсь. Вы же со мной согласились, Борис Матвеевич?
— Да, безусловно — частично. Я сейчас тороплюсь, товарищи, но на следующем заседании мы подробно обсудим все о сборнике. До свиданья, друзья!
— До свиданья, Борис Матвеевич! — хором ответило несколько голосов.
Козельский ушел, но большинство студентов осталось в аудитории. Всем хотелось еще поговорить о сборнике, высказать свои догадки, предположения, — новость была неожиданной, радостной для всех, и в аудитории сразу стало шумно и весело. Вадим посматривал на Лену, которая в группе девушек говорила особенно громко и оживленно:
— А ведь замечательно, что у нас будет свой журнал, — правда, девочки? Как жалко, что я не член общества!
— Кто мешает тебе вступить? — спросила Нина.
— Нет, Ниночка, я никак не могу. У меня же вокал, совершенно нет времени… Ребята, а как мы его назовем? Надо же назвать журнал, обязательно, и как-нибудь оригинально!..
Сергей подошел к Лагоденко, который, усевшись на столе, курил с задумчивым видом и сосредоточенно разглядывал свою ладонь.
— А ты, Петр, напал на старика не очень-то честно, — сказал Сергей укоризненно. — Действительно передернул…
— Это что же?
— Ты не понял или не захотел понять его: он советует нам обращаться к темам классической литературы для того, чтобы мы приобрели опыт, литературоведческие познания, — понимаешь? Нам будет легче тогда работать над современными произведениями. Это же элементарно!.. Ну, а какая могла быть у него другая причина? Ну?
Лагоденко разглядывал свою ладонь — вертел ее перед глазами, раздвинув пальцы, собирал горсткой, потом сжал руку в кулак и тяжело оперся им о стол.
— Другая? Да очень простая, — он сощурил на Палавина упрямые угольно-черные зрачки. — Он равнодушен к советской литературе. Даже просто не знает ее, не читает.
— Во-первых, по советской литературе у нас есть специальный консультант — доцент Горлинков. А во-вторых, это неверно, ложь! Он выписывает на дом все толстые журналы! Я знаю, видел! Да как может профессор русской литературы…
— Выписывать-то он выписывает, — перебил его Лагоденко. — Ясно, он должен быть в курсе событий. Но главным образом он читает рецензии на книги, это не так утомительно.
— Да откуда ты знаешь?!
— Так. Чую. — Лагоденко с серьезным видом потянул носом. Он притушил папиросу в чернильной лужице на столе, спрыгнул на пол и с хрустом выпрямил свое плотное, широкое в груди тело. — Вы вот щебечете: ах! ах! Сборник!.. Ах, Борис Матвеевич!.. А Борис Матвеевич только лишний раз доказал свое равнодушие к нашим делам — чуть не забыл о самом главном сказать. Хорош руководитель!
Аспирантка Камкова, величественная, полная блондинка в очках, похожая лицом и бюстом на мраморную кариатиду, внушительно отчеканила:
— Я вам все-таки советую, Лагоденко, уважительнее говорить о своих профессорах. На третьем курсе излишний гонор вредит.
— Когда вы были на третьем курсе, девочка, я был уже на последнем курсе войны, — сказал Лагоденко, смерив Камкову небрежным взглядом. — Но дело не в том. Я что толкую — у меня не лежит душа писать тысяча первую работу об Иване Сергеевиче Тургеневе, тем более что ничего оригинального об Иване Сергеевиче я сказать пока не могу. А я хочу подумать над новыми советскими книгами, постараться понять, что в них хорошо, что плохо, и пусть моя работа будет еще не глубокой, не всегда убедительной, но она будет искренней, верно направленной и нужной. И главное, интересной для меня! В тысячу раз более интересной, чем тысяча первое разглагольствование о Базарове или Данииле Заточнике!
— Петя, это уже крайность, — сказала Нина.
— Лучше эта крайность, чем обратная!
— Нет, не лучше! Это опасная, это вредная крайность! — взволнованно и сердито заговорил Федя Каплин, подступая к Лагоденко. — Что значит «мне интересней»? Что за вкусовщина? У нас здесь научное общество, а не «Гастроном»! Мы учиться должны, работать!.. А то, подумаешь, выискался защитник советской литературы! Это демагогия!.. Да и в конце концов… в обществе ты не состоишь, а только всех баламутишь! Довольно! Мы не позволим тебе наскакивать на Бориса Матвеича и вообще… всех тут разлагать!
— Ну, Федя, ты уж слишком! — сказал Сергей примирительно. — Петр никого не разлагает…
— А надо бы, — усмехнулся Лагоденко. — Пора кой-кого разложить.
— Так вот, изволь вступить в члены общества, тогда и будешь говорить. Все ему нипочем, никаких авторитетов — подумаешь, сверхличность! Учиться надо, вот что!
Сергей вздохнул и закивал озабоченно:
— Это главное, конечно. А тебе, Петр, особенно важно учиться, не забывай…
Вадим заметил, что Лагоденко помрачнел вдруг, хотел что-то ответить, но сжал губы, только желваки напряглись на скулах. И Вадиму стало неприятно, точно эти обидно-снисходительные слова относились к нему самому.
— Да что вы напали на него? Учителя! — сказал Вадим, решительно шагнув к Лагоденко. — Напали и грызут, грызут… Ведь он же прав в основном? Прав! Козельский действительно равнодушный к нам человек. И вообще равнодушный. И относится он к нашему обществу так же, как к новой литературе, — иронизирует в душе. Я в этом на сто процентов убежден. Формалист он, кладовщик от науки — вот он кто!
— Да с чего ты взял? — возмущался Федя. — Где доказательства?
Вадим не любил затевать споры на людях, но если уж затевал — не умел сохранять при этом хладнокровие, быстро раздражался, повышал голос. Он и теперь сразу же нахмурился, заговорил резко:
— Да, он не считает советское литературоведение наукой! Он сам говорил: «Я, говорит, не газетный борзописец-рецензент, которому копейка цена, я ученый и занимаюсь классикой». Ну конечно! Там-то спокойней: есть установочки, формулировочки, все много раз обговорено, гремели споры — слава богу, давно отгремели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115