Но чаще он и Рая сами приходили в общежитие к ребятам. По вечерам не хватало им заливчатого смеха Маринки, рассудительных речей Мака, острот и дурачеств Лешки Ремешкова, веселого гомона, споров до поздней ночи.
Однажды вечером Лагоденко зашел к ребятам хмурый и сосредоточенный.
В комнате было по вечернему обычаю шумно, толкотно, накурено. Рашид собирался в театр и брился, сидя на краешке стула и глядя в крошечное карманное зеркальце, где отражались намыленные скула и четверть уха. Из угла гудел бас нового жильца комнаты, поселившегося на место Лагоденко, — математика Саши Салазкина. Салазкин рассказывал какой-то анекдот, Его никто не слушал. Лесик, ставший после Лагоденко старостой комнаты, отчитывал Мака за то, что тот очинил карандаш прямо на пол. Он собирался выбросить карандаш в форточку, но, смягчившись, бросил его Маку на кровать.
— Еще раз увижу — твоей же бородой заставлю подметать! — говорил он свирепо и, заметив Лагоденко, добавил: — Мой предшественник распустил вас, понимаете! Либеральничал! А я вас возьму за жабры, без-д-дельники!
— Потом возьмешь. Слушайте! — Лагоденко сел на стул посреди комнаты. — Салазкин, прикройся на минуту. Есть дело — треба разжуваты. Сегодня днем встретил я во дворе Козельского. Вы знаете, мы с ним такие закадычные друзья, что было время — даже не здоровались. Подходит он ко мне: «Здравствуйте, товарищ Лагоденко! Можно с вами поговорить?» Пожалуйста, мол. А вижу — профессор сильно не похож на себя, то ли больной он, то ли…
Договорить он не успел, потому что с треском отворилась дверь и в комнату влетела Люся Воронкова.
— Здравствуйте еще раз! Можно войти?
— Нельзя. Я переодеваюсь, — мрачно сказал Лесик, снимая пиджак.
— Лешка, не хулигань. Я вам такие новости принесла! — и, радостно засмеявшись, Люся тут же села на чью-то койку. — Полчаса назад закончился ученый совет, и если б вы только знали, как попало Козельскому!
— Наконец-то! — сказал Лагоденко.
— Оказалось, что самые низкие показатели в эту сессию именно по его курсу, ну и Борису Матвеевичу влетело! И Крылов выступал и Иван Антонович — все против него. Насчет формализма, отрыва от этого самого… от… — Люся даже поперхнулась, так она была возбуждена и торопилась выговориться, — от современности! А Крылов сказал: вы, говорит, препарируете литературные образы, как трупы!.. Ох, Козельский прямо зеленый сидел! А потом сам выступил: говорит, обещаю перестроиться, окончательно покончу с этим формалистическим методом, и вообще каялся, божился. Мы просто все были поражены этой переменой!
— Кто это «мы»? — спросил Лагоденко насмешливо. — Может, ты тоже выступала на совете? Или ты сидела под кафедрой?
— Нет, я не сидела и даже не присутствовала, но я тоже поразилась! — стремительно, нимало не смутившись, ответила Люся. — А кроме того, назначили персональную стипендию. И назначили знаете кому? Сережке Палавину!..
— А вот это зря, — сказал Лесик. — Надо было Андрюхе дать.
— Вот уж нет! — возразила Люся. — Сережка такой ценный человек для института. Очень умно сделали.
— Чем же он ценный, ну-ка? — спросил Лагоденко, усмехнувшись.
— Ну, он отличник, такой талантливый… у него эрудиция… вообще.
— Я вам скажу: все решилось рефератом, — конфиденциально, понизив голос, сообщил Мак. — Точно. Он вылез на реферате.
— Ну что ж! Значит, за дело, верно? Все говорят, что его реферат вышел за рамки…
— А, чепуха! — махнул рукой Лагоденко. — Надо было Андрею дать. Иван Антоныч все-таки слабый человек, не мог настоять.
— А он и не настаивал. Вот новость! — сказала Люся и снова засмеялась. — Нет, Петр, ты человек субъективный, это же всем известно! А вот Андрей Сырых — он человек объективный, и я слышала, как он сам даже говорил, что Сережка у нас самый способный и больше всех достоин этой стипендии…
— Андрей говорил? Да это же тряпка, толстовец! Это же такая патологическая скромность, которая… от которой… — И Лагоденко даже сплюнул от злости. — Тоже нашла на кого сослаться!
— Ну, я вам сообщила, а вы считайте как хотите. Мое дело маленькое, — сказала Люся, вставая. — Пойду к своим. Бывайте здоровы, живите богато… Да! У вас веник освободился?
Староста комнаты сказал «да», и Люся, схватив веник, мгновенно исчезла.
— Ей на венике в самый раз… — проворчал из угла Салазкин.
Лагоденко молчал некоторое время, прежде чем продолжать прерванный рассказ о Козельском, и, хмуро глядя перед собой, постукивал пальцами по сиденью стула.
— Ну вот, хлопцы, слушайте… — наконец проговорил он машинально, все еще думая о чем-то другом. — Значит, так… Встретил я Козельского, и он будто не в себе… — Лагоденко замолчал на минуту и вдруг стукнул с досадой кулаком по колену. — Ах ты, сорока меня все же огорчила! Надеялся я, что павлина прокатят… Ну ладно! В общем, такой у нас с ним вышел разговор… «У меня, — говорит он, — сейчас большие неприятности. Я совершил ряд ошибок в своей преподавательской работе и ухожу из университета. Ошибки, говорит, того плана, в котором вы меня критиковали на собрании». Так, думаю, интересно, что дальше. «Теперь, говорит, я понял, что во многом был не прав, и особенно по отношению к студенчеству. Я, говорит, предъявлял к вам, конечно, недопустимо высокие требования. И делал главный упор на менее существенные стороны предмета… Да… Но мне кажется, говорит, что наши разногласия были здоровыми, рабочими разногласиями, которые многому научили и вас и меня и ни в коей мере не могут нас принципиально поссорить». Что-то вроде этого…
— Ну-ну! Любопытно! — проговорил Мак, подсаживаясь поближе.
— Да. «Я, говорит, вас и ваших товарищей по-прежнему уважаю и отношусь к вам по-дружески. Но теперь, говорит, я попал в затруднительное положение. В университете меня знают мало, у вас я работал дольше. Если бы вы, говорит, и несколько других, таких же авторитетных на своем факультете студентов написали несколько честных, просто объективных слов о моей работе, о научном кружке — это могло бы меня выручить». А я тогда говорю: «Позвольте, профессор, но вы же сказали, что сами уходите из университета?» — «Да, да, говорит, конечно, я ухожу сам, но, может быть, мне не придется уходить. Все зависит от обстоятельств. Меня, говорит, обвиняют, например, в низкопоклонстве. Сейчас это модное обвинение. А проще говоря, со мной сводят счеты некоторые коллеги с кафедры литературы. Но разве вы замечали за мной этот грех? Если вы помните, я всегда…» — и завелся на полчаса. Лекции цитировал, вспоминал какие-то свои статьи, высказывания, даже разговоры в коридоре. И вид у него был какой-то неуверенный, напуганный, что я… ну, просто… — Лагоденко энергично потер затылок ладонью и развел руками. — Просто даже растерялся. Ей-богу, жалко его стало!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Однажды вечером Лагоденко зашел к ребятам хмурый и сосредоточенный.
В комнате было по вечернему обычаю шумно, толкотно, накурено. Рашид собирался в театр и брился, сидя на краешке стула и глядя в крошечное карманное зеркальце, где отражались намыленные скула и четверть уха. Из угла гудел бас нового жильца комнаты, поселившегося на место Лагоденко, — математика Саши Салазкина. Салазкин рассказывал какой-то анекдот, Его никто не слушал. Лесик, ставший после Лагоденко старостой комнаты, отчитывал Мака за то, что тот очинил карандаш прямо на пол. Он собирался выбросить карандаш в форточку, но, смягчившись, бросил его Маку на кровать.
— Еще раз увижу — твоей же бородой заставлю подметать! — говорил он свирепо и, заметив Лагоденко, добавил: — Мой предшественник распустил вас, понимаете! Либеральничал! А я вас возьму за жабры, без-д-дельники!
— Потом возьмешь. Слушайте! — Лагоденко сел на стул посреди комнаты. — Салазкин, прикройся на минуту. Есть дело — треба разжуваты. Сегодня днем встретил я во дворе Козельского. Вы знаете, мы с ним такие закадычные друзья, что было время — даже не здоровались. Подходит он ко мне: «Здравствуйте, товарищ Лагоденко! Можно с вами поговорить?» Пожалуйста, мол. А вижу — профессор сильно не похож на себя, то ли больной он, то ли…
Договорить он не успел, потому что с треском отворилась дверь и в комнату влетела Люся Воронкова.
— Здравствуйте еще раз! Можно войти?
— Нельзя. Я переодеваюсь, — мрачно сказал Лесик, снимая пиджак.
— Лешка, не хулигань. Я вам такие новости принесла! — и, радостно засмеявшись, Люся тут же села на чью-то койку. — Полчаса назад закончился ученый совет, и если б вы только знали, как попало Козельскому!
— Наконец-то! — сказал Лагоденко.
— Оказалось, что самые низкие показатели в эту сессию именно по его курсу, ну и Борису Матвеевичу влетело! И Крылов выступал и Иван Антонович — все против него. Насчет формализма, отрыва от этого самого… от… — Люся даже поперхнулась, так она была возбуждена и торопилась выговориться, — от современности! А Крылов сказал: вы, говорит, препарируете литературные образы, как трупы!.. Ох, Козельский прямо зеленый сидел! А потом сам выступил: говорит, обещаю перестроиться, окончательно покончу с этим формалистическим методом, и вообще каялся, божился. Мы просто все были поражены этой переменой!
— Кто это «мы»? — спросил Лагоденко насмешливо. — Может, ты тоже выступала на совете? Или ты сидела под кафедрой?
— Нет, я не сидела и даже не присутствовала, но я тоже поразилась! — стремительно, нимало не смутившись, ответила Люся. — А кроме того, назначили персональную стипендию. И назначили знаете кому? Сережке Палавину!..
— А вот это зря, — сказал Лесик. — Надо было Андрюхе дать.
— Вот уж нет! — возразила Люся. — Сережка такой ценный человек для института. Очень умно сделали.
— Чем же он ценный, ну-ка? — спросил Лагоденко, усмехнувшись.
— Ну, он отличник, такой талантливый… у него эрудиция… вообще.
— Я вам скажу: все решилось рефератом, — конфиденциально, понизив голос, сообщил Мак. — Точно. Он вылез на реферате.
— Ну что ж! Значит, за дело, верно? Все говорят, что его реферат вышел за рамки…
— А, чепуха! — махнул рукой Лагоденко. — Надо было Андрею дать. Иван Антоныч все-таки слабый человек, не мог настоять.
— А он и не настаивал. Вот новость! — сказала Люся и снова засмеялась. — Нет, Петр, ты человек субъективный, это же всем известно! А вот Андрей Сырых — он человек объективный, и я слышала, как он сам даже говорил, что Сережка у нас самый способный и больше всех достоин этой стипендии…
— Андрей говорил? Да это же тряпка, толстовец! Это же такая патологическая скромность, которая… от которой… — И Лагоденко даже сплюнул от злости. — Тоже нашла на кого сослаться!
— Ну, я вам сообщила, а вы считайте как хотите. Мое дело маленькое, — сказала Люся, вставая. — Пойду к своим. Бывайте здоровы, живите богато… Да! У вас веник освободился?
Староста комнаты сказал «да», и Люся, схватив веник, мгновенно исчезла.
— Ей на венике в самый раз… — проворчал из угла Салазкин.
Лагоденко молчал некоторое время, прежде чем продолжать прерванный рассказ о Козельском, и, хмуро глядя перед собой, постукивал пальцами по сиденью стула.
— Ну вот, хлопцы, слушайте… — наконец проговорил он машинально, все еще думая о чем-то другом. — Значит, так… Встретил я Козельского, и он будто не в себе… — Лагоденко замолчал на минуту и вдруг стукнул с досадой кулаком по колену. — Ах ты, сорока меня все же огорчила! Надеялся я, что павлина прокатят… Ну ладно! В общем, такой у нас с ним вышел разговор… «У меня, — говорит он, — сейчас большие неприятности. Я совершил ряд ошибок в своей преподавательской работе и ухожу из университета. Ошибки, говорит, того плана, в котором вы меня критиковали на собрании». Так, думаю, интересно, что дальше. «Теперь, говорит, я понял, что во многом был не прав, и особенно по отношению к студенчеству. Я, говорит, предъявлял к вам, конечно, недопустимо высокие требования. И делал главный упор на менее существенные стороны предмета… Да… Но мне кажется, говорит, что наши разногласия были здоровыми, рабочими разногласиями, которые многому научили и вас и меня и ни в коей мере не могут нас принципиально поссорить». Что-то вроде этого…
— Ну-ну! Любопытно! — проговорил Мак, подсаживаясь поближе.
— Да. «Я, говорит, вас и ваших товарищей по-прежнему уважаю и отношусь к вам по-дружески. Но теперь, говорит, я попал в затруднительное положение. В университете меня знают мало, у вас я работал дольше. Если бы вы, говорит, и несколько других, таких же авторитетных на своем факультете студентов написали несколько честных, просто объективных слов о моей работе, о научном кружке — это могло бы меня выручить». А я тогда говорю: «Позвольте, профессор, но вы же сказали, что сами уходите из университета?» — «Да, да, говорит, конечно, я ухожу сам, но, может быть, мне не придется уходить. Все зависит от обстоятельств. Меня, говорит, обвиняют, например, в низкопоклонстве. Сейчас это модное обвинение. А проще говоря, со мной сводят счеты некоторые коллеги с кафедры литературы. Но разве вы замечали за мной этот грех? Если вы помните, я всегда…» — и завелся на полчаса. Лекции цитировал, вспоминал какие-то свои статьи, высказывания, даже разговоры в коридоре. И вид у него был какой-то неуверенный, напуганный, что я… ну, просто… — Лагоденко энергично потер затылок ладонью и развел руками. — Просто даже растерялся. Ей-богу, жалко его стало!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115