Неужели вы полагаете, что эти люди с их битвами, голодом, Черной Смертью и рабством были менее просвещенными, нежели мы с нашими войнами, блокадами, гриппом и всеобщей воинской повинностью? Пусть они даже были настолько глупы, что верили, будто Земля является центром Вселенной, сами-то мы разве не верим, что человек — это цвет творения? Если рыбы потратили миллион лет на превращение в рептилий, так ли уж неузнаваемо переменился Человек за несколько прожитых нами столетий?
4
Закат рыцарства, вот что наблюдали из башенного окна Ланселот с Гвиневерой. Силуэты их темных профилей долго оставались явственными на фоне меркнущего неба. Профиль Ланселота, старого и страховидного, напоминал своими очертаниями профиль горгульи. Такой же лик, погруженный в ужасное созерцание, мог глядеть с собора Нотр-Дам, построенного при жизни Ланселота. Впрочем, лицо достигшего зрелости Ланселота исполнилось благородства, прежде ему несвойственного. Жуткие линии его углубились и успокоились, превратившись в складки, свидетельствующие о сиде. Подобно бульдогу, с которым природа обошлась хуже, чем с кем бы то ни было из собак, Ланселот обрел, наконец, лицо, внушающее доверие.
Самое трогательное состояло в том, что эти двое пели. Голоса их, уже не полнозвучные, как у людей в расцвете молодых сил, еще сохранили способность уверенно вести мелодию. Пусть даже и слабые, они оставались чистыми и поддерживали друг дружку.
Как месяц Май придет, (пел Ланселот) И солнце обольет Лучами день младой, Уж мне не страшен бой.
— Когда, — пела Гвиневера, —
Когда небесный свод Вкруг солнце обойдет, Пускай приходит мгла, О ночь, ты мне мила.
— Но ах! — выпевали оба, —
Но ах! И день, и ночь, Уйдут когда-то прочь, И для души остылой Ничто не будет мило.
Маленький настольный орган издал неожиданную трель, они прервали пение, и Ланселот сказал:
— Хороший у тебя голос. Мой, боюсь, становится скрипучим.
— А ты бы пил поменьше.
— Ну, это уже нечестно! Да я со времен Грааля, считай, спиртного почти и в рот не беру.
— Я бы предпочла, чтобы ты и вовсе не пил.
— Что ж, значит, бросаю пить — даже воду. Вот умру у твоих ног от жажды, и Артур устроит мне роскошные похороны, а тебе никогда моей погибели не простит.
— Да, и я отправлюсь за мои грехи в монастырь и буду жить счастливо до скончания дней. Что мы теперь споем?
— Ничего, — сказал Ланселот. — Мне не хочется петь. Иди сюда, Дженни, сядь рядом со мной.
— Тебя что-то гнетет?
— Нет. Я в жизни не был так счастлив. Да, думаю, и не буду.
— Отчего же ты счастлив?
— Не знаю. Оттого, что весна все же пришла, а впереди у нас веселое лето. Руки у тебя опять потемнеют, вот здесь, наверху, кожа слегка зарумянится, и порозовеют скругленья локтей. Знаешь, что я больше всего люблю в твоих руках? Изгибы, — складки над локтями, к примеру.
Гвиневера уклонилась от этих чарующих комплиментов.
— Интересно, чем сейчас занят Артур?
— Артур навещает Гавейнов, а я говорю о твоих локтях.
— Я слышу.
— Дженни, я счастлив, оттого что ты распоряжаешься мной. Вот и все объяснение. Пристаешь ко мне, чтобы я пил поменьше. Мне нравится, что ты заботишься обо мне, говоришь, что я должен делать.
— По-моему, ты в этом нуждаешься.
— Нуждаюсь, — подтвердил он. И вдруг с внезапностью, удивившей обоих: — Можно, я сегодня приду?
— Нет.
— Почему?
— Ланс, ну что ты спрашиваешь! Ты же знаешь, Артур дома, это слишком опасно.
— Артур не против.
— Если Артур вынужден будет поймать нас, — рассудительно сказала она, — ему придется нас убить.
С этим он не согласился.
— Да Артур все про нас знает. Его и Мерлин предупреждал со всеми подробностями, и Моргана ле Фэй прислала ему два совершенно прозрачных намека, и потом еще эта история с сэром Мелиагрансом. Он никогда не станет ловить нас, если его не заставят.
— Ланселот, — сердито сказала она, — я не могу позволить тебе говорить об Артуре так, словно он какой-нибудь сводник.
— А я и не говорю о нем так. Он лучший мой друг, и я люблю его.
— Ну, значит, ты говоришь обо мне так, словно я еще и похуже.
— Вот именно так ты себя сейчас и ведешь.
— Очень хорошо! Если тебе нечего больше сказать, лучше уйди.
— Чтобы ты могла без помехи лечь с ним в постель, я так понимаю.
— Ланселот!
— Ах Дженни! — Он вскочил, легкий, как прежде, и поймал ее, не давая уйти. — Не сердись. Прости, если я обидел тебя.
— Убирайся! Оставь меня в покое!
Но Ланселот держал ее по-прежнему крепко, как человек, не дающий дикой зверушке вырваться и удрать.
— Не сердись. Прости. Ты ведь знаешь, я так не думаю.
— Животное ты все-таки.
— Нет. И я не животное, и ты не животное. Дженни, я буду тебя держать, пока ты не перестанешь злиться. Я сказал это, потому что почувствовал себя несчастным.
Ее голос, глухой и сдавленный, жалобно произнес:
— Только сию минуту ты говорил, что счастлив.
— Ну, говорил. И все равно я несчастен и весь свет мне не мил.
— Думаешь, только тебе одному?
— Нет, не думаю. Прости мне мои слова. Мне самому они радости не прибавили. Будь умницей, ладно? и не заставляй меня мучиться еще сильнее.
Гвиневера смягчилась. Годы умерили пылкость их прежних ссор.
— Ладно.
Но улыбка ее и податливость лишь заново разбередили его.
— Дженни, давай уедем отсюда вместе.
— Прошу тебя, не начинай все сначала.
— Не могу я не начинать, — отчаянно сказал он. — Я не знаю, что делать. Господи, это тянется всю нашу жизнь, но отчего-то весной всегда становится хуже. Ну почему тебе не уехать со мной в Веселую Стражу и не жить там в открытую?
— Ланс, отпусти меня и постарайся быть благоразумным. Ну-ка, садись, давай споем еще что-нибудь.
— Не хочу я петь.
— А я не хочу этих разговоров.
— Если ты уедешь со мной в Веселую Стражу, все наши мучения кончатся раз и навсегда. Мы сможем жить вместе, мы будем счастливы, нам не придется никого обманывать день за днем, и мы умрем с миром в душе.
— Ты же сам сказал, что Артур все знает о нас, — отвечала она, — и что мы вовсе его не обманываем.
— Да, но это другое дело. Я люблю Артура, и я не могу видеть, как он глядит на меня, и сознавать, что он все знает. Ты же понимаешь, Артур любит нас обоих.
— Но, Ланс, если ты так его любишь, как же ты убежишь с его женой?
— Я хочу, чтобы все было честно, — упрямо сказал он, — хотя бы под конец.
— Ну, а я этого не хочу.
— На самом-то деле, — его вновь обуял гнев, — ты просто хочешь иметь двух мужей. Женщинам всегда подавай все сразу.
Она терпеливо отвергла ссору.
— Не хочу я иметь двух мужей, и чувствую я себя так же скверно, как ты, — но что хорошего получится, если мы станем жить открыто? Нынешнее наше положение ужасно, но по крайней мере Артур знает об этом про себя, и нам можно любить друг друга и чувствовать себя в безопасности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
4
Закат рыцарства, вот что наблюдали из башенного окна Ланселот с Гвиневерой. Силуэты их темных профилей долго оставались явственными на фоне меркнущего неба. Профиль Ланселота, старого и страховидного, напоминал своими очертаниями профиль горгульи. Такой же лик, погруженный в ужасное созерцание, мог глядеть с собора Нотр-Дам, построенного при жизни Ланселота. Впрочем, лицо достигшего зрелости Ланселота исполнилось благородства, прежде ему несвойственного. Жуткие линии его углубились и успокоились, превратившись в складки, свидетельствующие о сиде. Подобно бульдогу, с которым природа обошлась хуже, чем с кем бы то ни было из собак, Ланселот обрел, наконец, лицо, внушающее доверие.
Самое трогательное состояло в том, что эти двое пели. Голоса их, уже не полнозвучные, как у людей в расцвете молодых сил, еще сохранили способность уверенно вести мелодию. Пусть даже и слабые, они оставались чистыми и поддерживали друг дружку.
Как месяц Май придет, (пел Ланселот) И солнце обольет Лучами день младой, Уж мне не страшен бой.
— Когда, — пела Гвиневера, —
Когда небесный свод Вкруг солнце обойдет, Пускай приходит мгла, О ночь, ты мне мила.
— Но ах! — выпевали оба, —
Но ах! И день, и ночь, Уйдут когда-то прочь, И для души остылой Ничто не будет мило.
Маленький настольный орган издал неожиданную трель, они прервали пение, и Ланселот сказал:
— Хороший у тебя голос. Мой, боюсь, становится скрипучим.
— А ты бы пил поменьше.
— Ну, это уже нечестно! Да я со времен Грааля, считай, спиртного почти и в рот не беру.
— Я бы предпочла, чтобы ты и вовсе не пил.
— Что ж, значит, бросаю пить — даже воду. Вот умру у твоих ног от жажды, и Артур устроит мне роскошные похороны, а тебе никогда моей погибели не простит.
— Да, и я отправлюсь за мои грехи в монастырь и буду жить счастливо до скончания дней. Что мы теперь споем?
— Ничего, — сказал Ланселот. — Мне не хочется петь. Иди сюда, Дженни, сядь рядом со мной.
— Тебя что-то гнетет?
— Нет. Я в жизни не был так счастлив. Да, думаю, и не буду.
— Отчего же ты счастлив?
— Не знаю. Оттого, что весна все же пришла, а впереди у нас веселое лето. Руки у тебя опять потемнеют, вот здесь, наверху, кожа слегка зарумянится, и порозовеют скругленья локтей. Знаешь, что я больше всего люблю в твоих руках? Изгибы, — складки над локтями, к примеру.
Гвиневера уклонилась от этих чарующих комплиментов.
— Интересно, чем сейчас занят Артур?
— Артур навещает Гавейнов, а я говорю о твоих локтях.
— Я слышу.
— Дженни, я счастлив, оттого что ты распоряжаешься мной. Вот и все объяснение. Пристаешь ко мне, чтобы я пил поменьше. Мне нравится, что ты заботишься обо мне, говоришь, что я должен делать.
— По-моему, ты в этом нуждаешься.
— Нуждаюсь, — подтвердил он. И вдруг с внезапностью, удивившей обоих: — Можно, я сегодня приду?
— Нет.
— Почему?
— Ланс, ну что ты спрашиваешь! Ты же знаешь, Артур дома, это слишком опасно.
— Артур не против.
— Если Артур вынужден будет поймать нас, — рассудительно сказала она, — ему придется нас убить.
С этим он не согласился.
— Да Артур все про нас знает. Его и Мерлин предупреждал со всеми подробностями, и Моргана ле Фэй прислала ему два совершенно прозрачных намека, и потом еще эта история с сэром Мелиагрансом. Он никогда не станет ловить нас, если его не заставят.
— Ланселот, — сердито сказала она, — я не могу позволить тебе говорить об Артуре так, словно он какой-нибудь сводник.
— А я и не говорю о нем так. Он лучший мой друг, и я люблю его.
— Ну, значит, ты говоришь обо мне так, словно я еще и похуже.
— Вот именно так ты себя сейчас и ведешь.
— Очень хорошо! Если тебе нечего больше сказать, лучше уйди.
— Чтобы ты могла без помехи лечь с ним в постель, я так понимаю.
— Ланселот!
— Ах Дженни! — Он вскочил, легкий, как прежде, и поймал ее, не давая уйти. — Не сердись. Прости, если я обидел тебя.
— Убирайся! Оставь меня в покое!
Но Ланселот держал ее по-прежнему крепко, как человек, не дающий дикой зверушке вырваться и удрать.
— Не сердись. Прости. Ты ведь знаешь, я так не думаю.
— Животное ты все-таки.
— Нет. И я не животное, и ты не животное. Дженни, я буду тебя держать, пока ты не перестанешь злиться. Я сказал это, потому что почувствовал себя несчастным.
Ее голос, глухой и сдавленный, жалобно произнес:
— Только сию минуту ты говорил, что счастлив.
— Ну, говорил. И все равно я несчастен и весь свет мне не мил.
— Думаешь, только тебе одному?
— Нет, не думаю. Прости мне мои слова. Мне самому они радости не прибавили. Будь умницей, ладно? и не заставляй меня мучиться еще сильнее.
Гвиневера смягчилась. Годы умерили пылкость их прежних ссор.
— Ладно.
Но улыбка ее и податливость лишь заново разбередили его.
— Дженни, давай уедем отсюда вместе.
— Прошу тебя, не начинай все сначала.
— Не могу я не начинать, — отчаянно сказал он. — Я не знаю, что делать. Господи, это тянется всю нашу жизнь, но отчего-то весной всегда становится хуже. Ну почему тебе не уехать со мной в Веселую Стражу и не жить там в открытую?
— Ланс, отпусти меня и постарайся быть благоразумным. Ну-ка, садись, давай споем еще что-нибудь.
— Не хочу я петь.
— А я не хочу этих разговоров.
— Если ты уедешь со мной в Веселую Стражу, все наши мучения кончатся раз и навсегда. Мы сможем жить вместе, мы будем счастливы, нам не придется никого обманывать день за днем, и мы умрем с миром в душе.
— Ты же сам сказал, что Артур все знает о нас, — отвечала она, — и что мы вовсе его не обманываем.
— Да, но это другое дело. Я люблю Артура, и я не могу видеть, как он глядит на меня, и сознавать, что он все знает. Ты же понимаешь, Артур любит нас обоих.
— Но, Ланс, если ты так его любишь, как же ты убежишь с его женой?
— Я хочу, чтобы все было честно, — упрямо сказал он, — хотя бы под конец.
— Ну, а я этого не хочу.
— На самом-то деле, — его вновь обуял гнев, — ты просто хочешь иметь двух мужей. Женщинам всегда подавай все сразу.
Она терпеливо отвергла ссору.
— Не хочу я иметь двух мужей, и чувствую я себя так же скверно, как ты, — но что хорошего получится, если мы станем жить открыто? Нынешнее наше положение ужасно, но по крайней мере Артур знает об этом про себя, и нам можно любить друг друга и чувствовать себя в безопасности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40