И женщины его любят! А он бесплоден, как
мул. То есть, конечно, что-то он там рожает, но все большей частью
ублюдков, не при даме будь сказано. А тут и квартирой-то по совести не
назвать, так - халупа. Жена бросила. Общественное положение нулевое. Денег
нет. И не будет, по всей видимости... И вот поди ж ты - шедевры ваяет!
М-да, парадокс...
- Не нужно преуменьшать, - вмешался рыжий. - Он тоже, знаете, недурно
устроился. Мы в его годы все больше по коммуналкам да общежитиям окопного
типа... Все ж таки отдельное жилье. Балкон. Вода поступает - я отсюда
слышу, в бачке журчит. Сам здоровый, руки-ноги на месте. Голова какая ни
то в наличии. Шел бы, понимаете, работал. К станку, к штурвалу, сельское
хозяйство поднимать. Нет, обязательно надо в писатели! Бестселлеры
сочинять! Что вам всем спокойно не живется?! - его голос понемногу
возвышался, как турбина, набирая обороты. - Что вам не естся, не спится?
На кой ляд вам это?..
- Ну, будет вам, - остановил его плотный. - Не хлебом же единым.
Шедевр есть шедевр. Нельзя обкрадывать человечество.
- Послушайте, кто вы? - ошеломленно спросил Рагозин. - Неважно! -
отрезал рыжий.
- Глупо, - вдруг сказала девушка. - Все равно он знает. - Да и не
расскажет никому, - добавил плотный.
- И то правда, - согласился рыжий. - Хотя, по-моему, он принимает нас
за представителей совсем иного ведомства.
- А, так вы, дражайший Михаил Вадимыч, заподозрили, что мы-де явились
поторговаться по поводу вашей души? - хохотнул плотный. - Нашли тоже
предмет потребления... Мы, должен вас разочаровать, всего лишь ваши
потенциальные издатели. Вот я, скажем, заведую отделом прозы. Фамилия моя
Двудумов, звать меня Эдгар Евлампиевич. Заглядываете, я чай, в выходные
данные наших книжек? Хотя навряд ли... Это вот замдиректора по
производству Зайцер Лев Львович. А это старший редактор вверенного мне
отдела Митрофанская Агата Ивановна... Я почему именую свой департамент
отделом прозы, а не "художественной" прозы, как начертано на дверях?
Прозы, голубчик, у нас вдоволь, этого добра не убывает, а вот
художественность столь редкостна, что ради спонтанных ее проявлений не
стоит распространять сей эпитет на все сопутствующее и в массе
преобладающее. А уж подлинных шедевров мы и не чаяли обресть на своем
веку. Свыклись, знаете, с безысходностью. А тут вы со своим романом...
- Вы нас врасплох застигли, - мрачно сказал Зайцер. - Директор как
прочел, так и завалился, даже валидола до рта донести не успел. В
реанимации сейчас, не знаю, выдюжит ли. Мне что, я калач тертый, я
Булгакова пережил, всякого повидал, и культ, и оттепель, и застой, и
перестройку...
- Но я не думал, что моя рукопись...
- Напрасно, милейший Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов. - Думать
полезно. Вообразили бы, в какое положение всех нас поставите - глядишь, и
отложили бы стило заблаговременно. А то и к услугам мусоропровода прибегли
бы, чтоб поглубже.
- Нет здесь мусоропровода, - буркнул Зайцер. - Шестидесятых годов
застройка, стиль "Даешь нору!", ухудшенной планировки. Мусорные бачки во
дворе.
- Ну, неважно. И сжечь можно было. - Как это - сжечь?!
- Очень просто. Спичку поднести и проследить, чтобы ни клочка не
уцелело. С соблюдением правил противопожарной безопасности и обязательной
последующей принудительной вентиляцией помещения. Что такого? Классики вон
охапками жгли, не гнушались, и то ничего. Кабы они требовали от издателей
публиковать все, что сочиняли, мы бы еще в начале века все леса на бумагу
извели. Вы, слава богу, пока не классик. И даже не лауреат. Теперь вот не
знаем, как с вами...
- Я не понимаю! - с отчаянием воскликнул Рагозин. Девушка Агата
Ивановна смотрела на него сочувственно. - Не понимаю, что творится! Если
мой роман негоден, скажите об этом вслух! Если он хорош...
- Да хорош он, ваш роман, - остановил его Двудумов. - Это и есть
самое страшное для всех нас. Включая меня, Агаточку и Льва Львовича. Нам
бы по домам сидеть, молоко с медом пить, ноги пледом кутать, а мы вот в
такую собачью погоду потащились к вам со всех концов города... А в первую
очередь включая лично вас, драгоценнейший Михаил Вадимыч. Вы, я чай,
полагали, будто я слово "шедевр" употребляю в переносном, так сказать -
уничижительном смысле? Знайте же, что я имею честь называть ваш роман этим
словом в главном, единственно достойном его смысле!
- Дай-ка я тоже закурю, - нервно сказал Зайцер, извлек портсигар со
стершейся дарственной надписью, щелкнул им и прикурил от девушкиной
сигареты. Его пальцы в черных перчатках подрагивали.
- Это и есть для меня главное, - с некоторым облегчением промолвил
Рагозин. - А то все вокруг заладили одно - гениально, великолепно... Я уж
и засомневался, не разыгрывают ли.
- И напрасно, - сказал Двудумов назидательно. - У народа нашего
выработалось неплохое чувство прекрасного. Долго, знаете ли, ему
втолковывали, что черное-де на самом деле есть белое, а белое необходимо
из высших соображений классовой борьбы интерпретировать как черное. И, в
силу нами же воспитанного в людях негативизма, возрос в них тончайший,
кристальнейший нюх на подделку и вкус к настоящему. Это не только женских
сапог касается, но и литературы также... Особенно точно чуют гениальное
бездари! Ну, во-первых, у них безошибочно срабатывает хватательный
рефлекс. Хватай, грызи, топи... А во-вторых, зависть шевелится. Бывает,
что бездарность прихотливо сочетается и с глупостью, тогда легче живется и
им и окружающим. Но иной раз бездарь тоскливо сознает свою никчемность,
безысходность, и жестоко, поверьте, страдает от такого осознания. Вы, я
чай, уж приметили, что первыми от вашего романа встрепенулись люди, как бы
поделикатнее выразиться, не отмеченные перстом божьим?
- Отчего же, - сконфуженно возразил Рагозин, хотя понимал, что делает
это исключительно из цеховой солидарности. - У любого писателя, я уверен,
найдется свой читатель...
- Тоже мне аргумент! - фыркнул Зайцер. - Читатель сыщется и у
спичечных этикеток.
- Так вот, золотой наш Михаил Вадимыч, - продолжал Двудумов. - Роман
у вас действительно гениален. Это эпохальное событие не только в
литературных кругах нашего города и области, каковые, сколь ни прискорбно
это заметить всякому патриоту родного края, центром мироздания не
являются. Это событие не только в пределах нашей замечательной
многонациональной культуры. Это, я не убоюсь утверждать, нечто новое во
всей мировой литературе. А вполне возможно, и переворот.
1 2 3 4 5 6 7 8
мул. То есть, конечно, что-то он там рожает, но все большей частью
ублюдков, не при даме будь сказано. А тут и квартирой-то по совести не
назвать, так - халупа. Жена бросила. Общественное положение нулевое. Денег
нет. И не будет, по всей видимости... И вот поди ж ты - шедевры ваяет!
М-да, парадокс...
- Не нужно преуменьшать, - вмешался рыжий. - Он тоже, знаете, недурно
устроился. Мы в его годы все больше по коммуналкам да общежитиям окопного
типа... Все ж таки отдельное жилье. Балкон. Вода поступает - я отсюда
слышу, в бачке журчит. Сам здоровый, руки-ноги на месте. Голова какая ни
то в наличии. Шел бы, понимаете, работал. К станку, к штурвалу, сельское
хозяйство поднимать. Нет, обязательно надо в писатели! Бестселлеры
сочинять! Что вам всем спокойно не живется?! - его голос понемногу
возвышался, как турбина, набирая обороты. - Что вам не естся, не спится?
На кой ляд вам это?..
- Ну, будет вам, - остановил его плотный. - Не хлебом же единым.
Шедевр есть шедевр. Нельзя обкрадывать человечество.
- Послушайте, кто вы? - ошеломленно спросил Рагозин. - Неважно! -
отрезал рыжий.
- Глупо, - вдруг сказала девушка. - Все равно он знает. - Да и не
расскажет никому, - добавил плотный.
- И то правда, - согласился рыжий. - Хотя, по-моему, он принимает нас
за представителей совсем иного ведомства.
- А, так вы, дражайший Михаил Вадимыч, заподозрили, что мы-де явились
поторговаться по поводу вашей души? - хохотнул плотный. - Нашли тоже
предмет потребления... Мы, должен вас разочаровать, всего лишь ваши
потенциальные издатели. Вот я, скажем, заведую отделом прозы. Фамилия моя
Двудумов, звать меня Эдгар Евлампиевич. Заглядываете, я чай, в выходные
данные наших книжек? Хотя навряд ли... Это вот замдиректора по
производству Зайцер Лев Львович. А это старший редактор вверенного мне
отдела Митрофанская Агата Ивановна... Я почему именую свой департамент
отделом прозы, а не "художественной" прозы, как начертано на дверях?
Прозы, голубчик, у нас вдоволь, этого добра не убывает, а вот
художественность столь редкостна, что ради спонтанных ее проявлений не
стоит распространять сей эпитет на все сопутствующее и в массе
преобладающее. А уж подлинных шедевров мы и не чаяли обресть на своем
веку. Свыклись, знаете, с безысходностью. А тут вы со своим романом...
- Вы нас врасплох застигли, - мрачно сказал Зайцер. - Директор как
прочел, так и завалился, даже валидола до рта донести не успел. В
реанимации сейчас, не знаю, выдюжит ли. Мне что, я калач тертый, я
Булгакова пережил, всякого повидал, и культ, и оттепель, и застой, и
перестройку...
- Но я не думал, что моя рукопись...
- Напрасно, милейший Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов. - Думать
полезно. Вообразили бы, в какое положение всех нас поставите - глядишь, и
отложили бы стило заблаговременно. А то и к услугам мусоропровода прибегли
бы, чтоб поглубже.
- Нет здесь мусоропровода, - буркнул Зайцер. - Шестидесятых годов
застройка, стиль "Даешь нору!", ухудшенной планировки. Мусорные бачки во
дворе.
- Ну, неважно. И сжечь можно было. - Как это - сжечь?!
- Очень просто. Спичку поднести и проследить, чтобы ни клочка не
уцелело. С соблюдением правил противопожарной безопасности и обязательной
последующей принудительной вентиляцией помещения. Что такого? Классики вон
охапками жгли, не гнушались, и то ничего. Кабы они требовали от издателей
публиковать все, что сочиняли, мы бы еще в начале века все леса на бумагу
извели. Вы, слава богу, пока не классик. И даже не лауреат. Теперь вот не
знаем, как с вами...
- Я не понимаю! - с отчаянием воскликнул Рагозин. Девушка Агата
Ивановна смотрела на него сочувственно. - Не понимаю, что творится! Если
мой роман негоден, скажите об этом вслух! Если он хорош...
- Да хорош он, ваш роман, - остановил его Двудумов. - Это и есть
самое страшное для всех нас. Включая меня, Агаточку и Льва Львовича. Нам
бы по домам сидеть, молоко с медом пить, ноги пледом кутать, а мы вот в
такую собачью погоду потащились к вам со всех концов города... А в первую
очередь включая лично вас, драгоценнейший Михаил Вадимыч. Вы, я чай,
полагали, будто я слово "шедевр" употребляю в переносном, так сказать -
уничижительном смысле? Знайте же, что я имею честь называть ваш роман этим
словом в главном, единственно достойном его смысле!
- Дай-ка я тоже закурю, - нервно сказал Зайцер, извлек портсигар со
стершейся дарственной надписью, щелкнул им и прикурил от девушкиной
сигареты. Его пальцы в черных перчатках подрагивали.
- Это и есть для меня главное, - с некоторым облегчением промолвил
Рагозин. - А то все вокруг заладили одно - гениально, великолепно... Я уж
и засомневался, не разыгрывают ли.
- И напрасно, - сказал Двудумов назидательно. - У народа нашего
выработалось неплохое чувство прекрасного. Долго, знаете ли, ему
втолковывали, что черное-де на самом деле есть белое, а белое необходимо
из высших соображений классовой борьбы интерпретировать как черное. И, в
силу нами же воспитанного в людях негативизма, возрос в них тончайший,
кристальнейший нюх на подделку и вкус к настоящему. Это не только женских
сапог касается, но и литературы также... Особенно точно чуют гениальное
бездари! Ну, во-первых, у них безошибочно срабатывает хватательный
рефлекс. Хватай, грызи, топи... А во-вторых, зависть шевелится. Бывает,
что бездарность прихотливо сочетается и с глупостью, тогда легче живется и
им и окружающим. Но иной раз бездарь тоскливо сознает свою никчемность,
безысходность, и жестоко, поверьте, страдает от такого осознания. Вы, я
чай, уж приметили, что первыми от вашего романа встрепенулись люди, как бы
поделикатнее выразиться, не отмеченные перстом божьим?
- Отчего же, - сконфуженно возразил Рагозин, хотя понимал, что делает
это исключительно из цеховой солидарности. - У любого писателя, я уверен,
найдется свой читатель...
- Тоже мне аргумент! - фыркнул Зайцер. - Читатель сыщется и у
спичечных этикеток.
- Так вот, золотой наш Михаил Вадимыч, - продолжал Двудумов. - Роман
у вас действительно гениален. Это эпохальное событие не только в
литературных кругах нашего города и области, каковые, сколь ни прискорбно
это заметить всякому патриоту родного края, центром мироздания не
являются. Это событие не только в пределах нашей замечательной
многонациональной культуры. Это, я не убоюсь утверждать, нечто новое во
всей мировой литературе. А вполне возможно, и переворот.
1 2 3 4 5 6 7 8