— Не знаю, — сказал он.
— Может быть, он еще научится к тому времени, как нам ехать обратно, — сказала мисс Хэбершем. — Алек Сэндер может вести машину?
— Да, мэм, — сказал Алек Сэндер.
Хайбой все еще был неспокоен; если его сейчас придержать, то он просто будет горячиться без толку, а так как ночь была прохладная, он первую милю пустил его во весь опор и ехал, не теряя из виду задних огней пикапа. Затем он сбавил ход — огни стали удаляться, слабеть и вскоре исчезли за поворотом. Тогда он пустил Хайбоя тем шаркающим аллюром, полурысью-полушагом, который на бегах не удовлетворил бы ни одного судью, хотя и пожирал расстояние; ехать надо было девять миль, и он с каким-то угрюмым изумлением подумал, что наконец-то у него есть время подумать, только теперь уже поздно думать, никто из них троих сейчас и не смеет думать, и если им хоть что-то удалось сегодня, так это отбросить раз навсегда, оставить позади всякие размышления, рассуждения, рассмотрения; только пять миль отъехать от города, и он переедет (а мисс Хэбершем с Алеком Сэндером в машине уже переехали) невидимую землемерную черту — границу Четвертого участка, знаменитого, почти легендарного; и уж что-что, но, конечно, думать сейчас не решится никто из них, зная, как заехавшему сюда чужому человеку ничего не стоит попасть впросак и восстановить против себя Четвертый участок сразу двумя вещами, потому что Четвертый участок уже заранее восставал чуть ли не против всего, на что осмеливались приезжие из города (и если уж на то пошло, то и из любой части округа); и вот им-то — шестнадцатилетнему белому юнцу, и негру, подростку одних с ним лет, и белой старой женщине, семидесятилетней деве, — и выпало на долю из всего того, что можно придумать, изобрести, выбрать и совершить, сразу два самых страшных дела, за которые Четвертый участок потребует жесточайшей расплаты: вскрыть могилу одного из их родичей, чтобы спасти от возмездия негра-убийцу.
Но хоть по крайней мере у них будет какое-то предупреждение (не задумываясь, кому какой толк от этого предупреждения, когда те, кого следовало предупредить, уже сейчас в шести или семи милях от тюрьмы и удаляются от нее так быстро, как он только решается пустить лошадь), потому что если Четвертый участок собирается туда сегодня ночью, то скоро они будут попадаться ему навстречу (или он им) — старые, облепленные грязью машины, пустые грузовики для перевозки леса и скота, верховые на лошадях и мулах. Однако пока что он никого не встретил, с тех пор как выехал из города: пустая дорога, белея, тянулась впереди и позади него, неосвещенные дома и хижины ютились, припав к земле, или смутно громоздились по сторонам, темные поля простирались далеко в темноту, пронизанную запахом вспаханной земли, и время от времени густой аромат цветущих садов наплывал на дорогу, и он проезжал сквозь него, словно сквозь нависшие клубы дыма, так что, может статься, все для них складывается даже лучше, чем он мог надеяться, и, прежде чем он успел себя остановить, он подумал: «Может быть, мы и сможем, может нам все-таки удастся», — прежде чем он успел вспомнить, схватить, задушить, потушить эту мысль, не потому, что он не мог на самом деле поверить что им может удаться, и не потому, что ты не смеешь до конца доверить целиком даже и самому себе заветную надежду или желание, да еще когда оно вот так висит на волоске — этим ты сам же и обречешь его, — но потому, что высказать его словами хотя бы самому себе — это все равно что чиркнуть спичкой, которая не разгонит мрака, а только осветит его ужас — слабая вспышка сверкнет и обнажит на секунду необратимое, непримиримое зияние пустынной дороги и темных пустынных полей.
Потому что — ну вот уже почти и доехал; Алек Сэндер и мисс Хэбершем, наверно, уже полчаса как там, и он на секунду подумал, догадался ли Алек Сэндер поставить пикап так, чтобы его не было видно с дороги, и тут же одернул себя — ну конечно, Алек Сэндер это сделал, и не в Алеке Сэндере он усомнился, а в самом себе, если он хоть на секунду мог усомниться в Алеке Сэндере, — ведь с тех пор, как он выехал из города, он не видел ни одного негра, тогда как в это время, в воскресный майский вечер, дорога ну просто сплошь унизана ими: мужчины, женщины, молоденькие девушки, даже иной раз старики и старухи и даже дети — пока еще не очень поздно, — но большей частью мужчины, молодые парни, которые всю неделю с утра понедельника вгрызались в расступающуюся землю плугом, взрезая и выворачивая пласт, шагая за выбивающимися из сил, надрывающимися мулами, а потом в субботу к полудню, вымывшись и побрившись, надевали чистые праздничные рубашки и брюки и до поздней ночи разгуливали по пыльным дорогам, и весь день в воскресенье, и чуть ли не всю ночь напролет так и не переставали гулять, пока только и оставалось время попасть домой переодеться в рабочий комбинезон и грубые башмаки, поймать, запрячь мулов и после сорока восьми часов на ногах — разве что повезло и прилег ненадолго с женщиной — снова, едва рассветет — в поле, вгрызаться лемехом плуга в новую борозду; но не сейчас, не сегодня вечером, когда и в городе, если не считать Парали и Алека Сэндера, он за целые сутки не видел ни одного негра; но к этому он был готов, они вели себя именно так, как и следовало ожидать; и негры, и белые одинаково считали, что так они и должны вести себя в такое время; они были все тут, они никуда не сбежали, вы просто не видели их — чувствуя, ощущая их постоянное присутствие, их близость, — черные мужчины, женщины, дети жили в ожидании в своих наглухо закрытых домишках, не пресмыкаясь, не съеживаясь, не притаившись, не в гневе и даже не в страхе, просто пережидая, выдерживая, ибо их оружие, с которым белому не потягаться и — если бы он только понимал это — и не совладать: терпение; просто убраться с глаз, убраться с дороги; но не здесь — здесь нет этого ощущения смежного с тобой множества, чернокожего человеческого присутствия, выжидающего и невидимого; этот край был пустыней и свидетелем, эта безлюдная дорога — подтверждением того (пройдет еще некоторое время, прежде чем он поймет, как далеко он зашел: мальчик из провинциальной глуши Миссисипи, который еще сегодня на заходе солнца, казалось, — да он и сам так считал, если хоть сколько-нибудь об этом думал, — был несмышленым младенцем, спеленатым в давних традициях своего родного края, или даже просто безмозглым плодом, вырывающимся из чрева — если бы он только знал, что такое родовые потуги, — слепым, бесчувственным и даже еще не очнувшимся в легкой безболезненной судороге появления на свет), что весь он сейчас повернулся умышленно, словно единой спиной всего темнокожего народа, на котором зиждилась самая экономика этого края, не в раздражении, не в гневе и даже не в огорчении, но в едином, необратимом, непреклонном отречении — не к расовому унижению, а к человеческому сраму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64