Наконец шарфюрер подошел к 441825, а тот все никак не мог
перестать скулить. Шарфюрер укоризненно посмотрел на него. Сейчас он
забьет меня насмерть! - пронеслось у 441825 в голове, мелькнуло как мысль
об избавлении. Не проронив ни слова, шарфюрер пошел дальше. 441825
продолжал скулить. Услышав удаляющиеся шаги шарфюрера, он сперва подумал,
что сошел с ума, потом - что надоел шарфюреру, а затем решил, что наконец
научился делать то, что от него требуют. В лагере ничего не объясняли,
избивали до тех пор, пока не поймешь, чего от тебя хотят. Один из них
должен был ежедневно после обеденной баланды стоять на голове и
кукарекать. Это дошло до него после долгих безмолвных побоев. Ну вот,
теперь я понял, теперь конец! - думал 441825. Это был самый счастливый
день в его жизни, однако ночью он не сомкнул глаз. Он думал, что теперь
ему надо быть собакой и скулить, скулить по-собачьи, каждое утро скулить
на утренней поверке, изо дня в день, до скончания своих дней, тогда его
перестанут бить по носу. Он был счастлив, но спать все же не мог. На
следующее утро, на 651-й день лагерной жизни, он, как всегда, стоял в
первом ряду, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки вдоль полосатых
штанов. Приближался шарфюрер. Сейчас я должен заскулить, как собака,
подумал 441825 и стал скулить. Стал собакой. Увидев его, шарфюрер просиял.
"Вот он где, наш голубчик, - произнес шарфюрер. - Наверняка всю ночь
томился в ожидании". "Так точно!" - задыхаясь, выпалил узник, перестав
скулить. Он жадно хватал ртом воздух, а во взгляде сквозило безумие. "Ну
что ж, доброе утро!" - сказал шарфюрер и ударил 441825 в нос, на этот раз
опять по переносице, и опять ни капли крови не появилось".
Больше не стану читать! - кричало в Пабло. Внезапно до него дошел
смысл первого рассказа, и, конечно же, он стал читать дальше, о шестьсот
пятьдесят втором дне: "Настал 652-й день. 441825 снова всю ночь не сомкнул
глаз. Он терзал свою бедную голову вопросом, чего же от него хотят,
скулить ему или нет. Ответа он не знал, а спросить у кого-нибудь не
осмеливался. Он знал, что сотоварищи ненавидят его за привилегии, за то,
что его ни разу не пороли, ни разу не загоняли в каменоломни. На утренней
поверке 441825 снова стоял в первой шеренге, сорвав с головы полосатую
шапку и прижав руки к полосатым штанам. Шарфюрер подходил все ближе.
441825 оцепенел от страха, его заколотило так, что ни стоять навытяжку, ни
скулить он не мог. Шарфюрер сиял. "Вот он где, наш голубчик, - произнес
шарфюрер, - наверняка всю ночь томился в ожидании". У 441825 вырвался лишь
хрип. Каких только воплей не приходилось слышать узникам, когда человека
истязали. В лагерной повседневности было все: вой, визг, крики отчаяния;
они слыхали удары плетей и как раскачиваются тела на сучьях деревьев, но
от этого рева просто кровь стыла в жилах. "Ну что ж, доброе утро!" -
проронил шарфюрер и ударил 441825 по носу. И на этот раз он бил сверху
вниз, и на этот раз не выступило ни капли крови. Задрожав, 441825 рухнул
наземь, на губах выступила пена. Другого стоявшие рядом заключенные
подхватили бы, а этому дали упасть, ведь он был любимчиком, его
ненавидели. Шарфюрер оставил его лежать, не стал, как обычно, топтать
ногами, отбивать почки. 441825 снова скреб картошку. Вечером в бараке
441825 отважился спросить у старосты, чего от него требуют. Он готов
выполнить все, а не то сойдет с ума! Староста барака дал ему по носу -
щелкнул по кончику носа - и отправил спать. 441825 проскулил всю ночь
напролет, накрывшись с головой попоной. Он был одним из немногих
обладателей попон. Другая попона была в этом бараке только у старосты. Еще
семь дней 441825 простоял на утренней поверке, сорвав с головы полосатую
шапку, прижав руки к полосатым штанам. Еще семь раз шарфюрер приговаривал:
"Вот он где, наш голубчик!", еще семь раз шарфюрер спрашивал, не томился
ли 441825 всю ночь в ожидании. Уже на третий день заключенные привыкли к
жуткому вою 441825. Ведь привыкаешь так быстро. Еще семь раз шарфюрер
произносил: "Ну что ж, доброе утро!" - и семь раз бил 441825 по носу,
каждый раз сверху, по переносице. И ни разу за эти семь дней не выступило
ни единой капли крови. На шестьсот шестидесятый день своей лагерной жизни
441825 сошел с ума. Он больше не мог скоблить картошку - скребок падал из
рук. Он свернулся клубком, прикрывая руками нос, и на этот раз его стали
бить ногами, бить по почкам. Однако ногами выбить его помешательство не
удалось. Доложили шарфюреру. Он прибыл вместе с дежурным по лагерю,
посмотрел на 441825, который лежал на земле, прикрыв руками нос, и
проронил: "Вот оно что, дежурный!", дежурный тоже изрек: "Вот оно что!" -
и ушел. Шарфюрер отдал приказ. Примчался 375288 и забил 441825 насмерть.
Он ударил всего один раз, но и этого было довольно".
Ниже было написано: КОНЕЦ. Пабло прочитал "конец", начиная исподволь,
словно после удара под ложечку, пронзившего тупой болью тело и душу,
понимать. "Наш удар насущный", - проговорил он, и в памяти внезапно
всплыла фраза из окончания первого рассказа, которую он проглотил, не
вникая, и которая понадобилась ему теперь, чтобы понять. Он пролистал
книгу обратно, и, будто только того и ждали, слова эти бросились в глаза:
"...это был обездоленный, униженный люд".
Пабло захлопнул книгу. За окном отсека занималось фиолетовое сияние.
Унитерра возвещала о себе вселенной.
"Удар наш насущный дай нам днесь", - промолвил Пабло. Не ведая, что
произносит, он сказал это именно так.
И потянулся к бутылке.
КОНЕЦ.
1 2 3 4 5 6
перестать скулить. Шарфюрер укоризненно посмотрел на него. Сейчас он
забьет меня насмерть! - пронеслось у 441825 в голове, мелькнуло как мысль
об избавлении. Не проронив ни слова, шарфюрер пошел дальше. 441825
продолжал скулить. Услышав удаляющиеся шаги шарфюрера, он сперва подумал,
что сошел с ума, потом - что надоел шарфюреру, а затем решил, что наконец
научился делать то, что от него требуют. В лагере ничего не объясняли,
избивали до тех пор, пока не поймешь, чего от тебя хотят. Один из них
должен был ежедневно после обеденной баланды стоять на голове и
кукарекать. Это дошло до него после долгих безмолвных побоев. Ну вот,
теперь я понял, теперь конец! - думал 441825. Это был самый счастливый
день в его жизни, однако ночью он не сомкнул глаз. Он думал, что теперь
ему надо быть собакой и скулить, скулить по-собачьи, каждое утро скулить
на утренней поверке, изо дня в день, до скончания своих дней, тогда его
перестанут бить по носу. Он был счастлив, но спать все же не мог. На
следующее утро, на 651-й день лагерной жизни, он, как всегда, стоял в
первом ряду, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки вдоль полосатых
штанов. Приближался шарфюрер. Сейчас я должен заскулить, как собака,
подумал 441825 и стал скулить. Стал собакой. Увидев его, шарфюрер просиял.
"Вот он где, наш голубчик, - произнес шарфюрер. - Наверняка всю ночь
томился в ожидании". "Так точно!" - задыхаясь, выпалил узник, перестав
скулить. Он жадно хватал ртом воздух, а во взгляде сквозило безумие. "Ну
что ж, доброе утро!" - сказал шарфюрер и ударил 441825 в нос, на этот раз
опять по переносице, и опять ни капли крови не появилось".
Больше не стану читать! - кричало в Пабло. Внезапно до него дошел
смысл первого рассказа, и, конечно же, он стал читать дальше, о шестьсот
пятьдесят втором дне: "Настал 652-й день. 441825 снова всю ночь не сомкнул
глаз. Он терзал свою бедную голову вопросом, чего же от него хотят,
скулить ему или нет. Ответа он не знал, а спросить у кого-нибудь не
осмеливался. Он знал, что сотоварищи ненавидят его за привилегии, за то,
что его ни разу не пороли, ни разу не загоняли в каменоломни. На утренней
поверке 441825 снова стоял в первой шеренге, сорвав с головы полосатую
шапку и прижав руки к полосатым штанам. Шарфюрер подходил все ближе.
441825 оцепенел от страха, его заколотило так, что ни стоять навытяжку, ни
скулить он не мог. Шарфюрер сиял. "Вот он где, наш голубчик, - произнес
шарфюрер, - наверняка всю ночь томился в ожидании". У 441825 вырвался лишь
хрип. Каких только воплей не приходилось слышать узникам, когда человека
истязали. В лагерной повседневности было все: вой, визг, крики отчаяния;
они слыхали удары плетей и как раскачиваются тела на сучьях деревьев, но
от этого рева просто кровь стыла в жилах. "Ну что ж, доброе утро!" -
проронил шарфюрер и ударил 441825 по носу. И на этот раз он бил сверху
вниз, и на этот раз не выступило ни капли крови. Задрожав, 441825 рухнул
наземь, на губах выступила пена. Другого стоявшие рядом заключенные
подхватили бы, а этому дали упасть, ведь он был любимчиком, его
ненавидели. Шарфюрер оставил его лежать, не стал, как обычно, топтать
ногами, отбивать почки. 441825 снова скреб картошку. Вечером в бараке
441825 отважился спросить у старосты, чего от него требуют. Он готов
выполнить все, а не то сойдет с ума! Староста барака дал ему по носу -
щелкнул по кончику носа - и отправил спать. 441825 проскулил всю ночь
напролет, накрывшись с головой попоной. Он был одним из немногих
обладателей попон. Другая попона была в этом бараке только у старосты. Еще
семь дней 441825 простоял на утренней поверке, сорвав с головы полосатую
шапку, прижав руки к полосатым штанам. Еще семь раз шарфюрер приговаривал:
"Вот он где, наш голубчик!", еще семь раз шарфюрер спрашивал, не томился
ли 441825 всю ночь в ожидании. Уже на третий день заключенные привыкли к
жуткому вою 441825. Ведь привыкаешь так быстро. Еще семь раз шарфюрер
произносил: "Ну что ж, доброе утро!" - и семь раз бил 441825 по носу,
каждый раз сверху, по переносице. И ни разу за эти семь дней не выступило
ни единой капли крови. На шестьсот шестидесятый день своей лагерной жизни
441825 сошел с ума. Он больше не мог скоблить картошку - скребок падал из
рук. Он свернулся клубком, прикрывая руками нос, и на этот раз его стали
бить ногами, бить по почкам. Однако ногами выбить его помешательство не
удалось. Доложили шарфюреру. Он прибыл вместе с дежурным по лагерю,
посмотрел на 441825, который лежал на земле, прикрыв руками нос, и
проронил: "Вот оно что, дежурный!", дежурный тоже изрек: "Вот оно что!" -
и ушел. Шарфюрер отдал приказ. Примчался 375288 и забил 441825 насмерть.
Он ударил всего один раз, но и этого было довольно".
Ниже было написано: КОНЕЦ. Пабло прочитал "конец", начиная исподволь,
словно после удара под ложечку, пронзившего тупой болью тело и душу,
понимать. "Наш удар насущный", - проговорил он, и в памяти внезапно
всплыла фраза из окончания первого рассказа, которую он проглотил, не
вникая, и которая понадобилась ему теперь, чтобы понять. Он пролистал
книгу обратно, и, будто только того и ждали, слова эти бросились в глаза:
"...это был обездоленный, униженный люд".
Пабло захлопнул книгу. За окном отсека занималось фиолетовое сияние.
Унитерра возвещала о себе вселенной.
"Удар наш насущный дай нам днесь", - промолвил Пабло. Не ведая, что
произносит, он сказал это именно так.
И потянулся к бутылке.
КОНЕЦ.
1 2 3 4 5 6