Катастрофа. Он провел меня по коридору мимо лифта и, распахнув дверь в самом его конце, пригласил меня тычком следовать с ним. Я вышел на узенький стальной мосток, не шире карниза, пересекавший двор и ведущий в другой блок. Его соорудили, чтобы быстро добираться до восточного крыла. Сверху мостик прикрывала крыша из тягучего пластика, но с боков он был открыт всем ветрам и огорожен трехфутовыми перилами.
Солнечный свет раннего утра едва не выбил меня из равновесия. Я быстро отвел глаза и принялся пересекать двор, но тут же получил следующий шок, увидев, как желтая «альфа-ромео» Сен-Клера поворачивает, в шестидесяти футах внизу, во двор больницы.
Я судорожно сжал перила и с тяжело колотящимся сердцем ждал, пока приступ не пройдет. Дверца машины распахнулась, появились длинные, роскошные ноги, несколько футов многосотеннофунтового леопардового пальто, а затем и вся она — прижимая к груди официально выглядящий портфель.
Высокая, гордая, красивая — кожа не такая темная, как у Сен-Клера, зато шапка чисто негроидных волос, рьяно подставленных утреннему солнцу.
Внезапно она взглянула наверх, заметила меня и позвала по имени. Я закрыл глаза, совершенно уверенный в том, что мир спятил окончательно, и едва не перевалился через поручни.
* * *
Хелен Сен-Клер была особой гордостью брата. «Ум и красота», — приговаривал, бывало, Макс, а о ней самой я узнал задолго до того, как увидел впервые. Учеба в Медицинском колледже — сплошь награды и стипендии. После получения докторской степени — уход в общую психиатрию, специализация в бехивористской детской терапии.
Но мы с ней ни разу не встречались до того самого момента, когда Макс обнаружил меня, съезжающего по стенке паба на Милнер-стрит, и снова спас мне жизнь.
На следующий день он должен был вернуться в Париж, где происходило какое-то дико важное совещание штаба разведки НАТО в Версале, поэтому Макс настоял на том, чтобы взять меня с собой в квартиру в Отейле, примечательной своей расположенной над водами Сены террасой, с которой открывался захватывающий вид на Париж.
В то время Хелен жила вместе с ним. Работала в детской больнице и проводила исследования, чтобы получить магистерскую степень в Сорбонне. Макс забыл упомянуть об этом довольно-таки важном моменте. Хелен, со своей стороны, тоже не ожидала моего приезда, потому как, когда мы приехали, она как раз закончила одеваться к ужину и ожидала своего провожатого, который — когда появился — оказался семидесятилетним австрийцем, профессором химической психиатрии из Сорбонны.
С ними обоими я провел замечательный месяц, в течение которого Хелен, забросив все дела, носилась со мной, как курица с яйцом. У меня не было ни малейшей возможности высадить хотя бы одну рюмку целую неделю, пока шлаки выводились из организма. По окончании карантина я помолодел на десяток лет и ел за двоих.
После этого началось совершенно иное лечение. Погружение в дебри Парижа. Хелен день за днем водила меня по городу, подготовив даже спецрасписание. Вы не сможете назвать такого места, где бы мы не побывали. Церкви, картинные галереи, все интересные исторические места... В промежутках же — разудалые обеды, завтраки и ужины в уличных кафешках, — Хелен пила шампанское, на чем я категорически — так как сам был вынужден хлестать кофе, чай или минералку — настоял. Версаль, парки Сен-Жермена, укрытие под огромным буком во время внезапно разразившегося дождя.
Она была на пару лет меня старше — жизнерадостная, красивая девушка, фанатично преданная своей работе, и я влюбился по уши в последнюю неделю нашего пребывания вместе, когда Сен-Клеру пришлось внезапно вылететь в Вашингтон. Я хотел ее, как никакую женщину в мире, — и это желание занозой рвало мне сердце. Ведь даже просто находиться с ней рядом значило мучиться в аду. Наблюдать за тем, как она садится, встает, ходит по комнате, тянется за разными вещами и как в это время подол ее небесно-голубого платья скользит на шесть дюймов вверх по гладкой ноге... Но она была сестрой Сен-Клера. Здесь в дело вступала честь.
В конце концов, разумеется, моя депрессия вырвалась наружу. Как-то раз, придя домой под вечер, она обнаружила меня мертвецки пьяным, хотя еще совсем недавно считала меня излечившимся от недуга.
Хелен спросила меня, в чем дело, и я, собравшись с духом, поведал ей пышно драматизированную историю о своих бешеных страданиях. Историйка получилась в лучших традициях Ноэля Кауарда.
Под конец она грустно усмехнулась, взяла меня за руку и отвела в свою спальню.
То, что произошло дальше, невозможно описать. Если коротко — я испытал глубочайшее унижение. Что бы я ни делал, что бы ни предпринимал — ее ничто не могло расшевелить. Она ласкала меня со спокойствием медсестры и, конечно, целовала с некоторой пылкостью, но больше ничего не было. Под конец я доставил себе удовольствие — если можно так выразиться — и откатился на другой край постели, чувствуя себя бесконечно униженным.
Я смог выдержать еще три подобные ночи. Она была умницей, красавицей... и самой ледяной женщиной из всех, что мне встречались в жизни. Может быть, она вся отдавалась другому — я имею в виду работу, — так что для личной жизни не оставалось ни крошки. Разумеется, в наших отношениях не было ни капли того, чего я в действительности желал, — может быть, уверенности в чем-то, хотя в чем, я толком не представлял.
Поэтому я улетел от нее прочь, в Лондон, для того, чтобы вновь вступить на скользкую дорожку. Схватиться за соломинку под названием Шейла Уорд и опускаться все ниже и ниже, на самое дно трясины в Фулнессе.
* * *
Меня привели на первый этаж в комнату, служившую когда-то, по-видимому, салоном и с тех пор почти не изменившуюся. В ней чувствовался стиль: золоченое венецианское зеркало над камином, веджвудские декоративные тарелки голубого фарфора на стенах.
За современным столом сидел Шон. В комнате стояло несколько кресел, книжные шкафы, длинный ряд полок с папками документов — и совершенно выбивающиеся из общего стиля зарешеченные длинные окна, нарезающие свет, падающий на китайский коврик длинными полосами.
— Твой кабинет? — спросил я.
Шон кивнул:
— Ага. Да вот только без разрешения министерства нельзя даже розетку поставить. Это место как-то чересчур охраняется — а скорее, консервируется — государством. — Он погрузился в непродолжительное молчание, а затем с некоторой натугой добавил: — Слушай, Эллис, я на твоей стороне, понимаешь?
— В этом я никогда не сомневался, — ответил я. — Ну, давай запускай своего майора, да поживее.
Я отошел к окну и взглянул на лужайку и длинный ряд бахромчатых буков. Грачи лениво поднимались в чистом воздухе вверх и снова опускались вниз. За решеткой было все очень по-осеннему, очень по-английски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Солнечный свет раннего утра едва не выбил меня из равновесия. Я быстро отвел глаза и принялся пересекать двор, но тут же получил следующий шок, увидев, как желтая «альфа-ромео» Сен-Клера поворачивает, в шестидесяти футах внизу, во двор больницы.
Я судорожно сжал перила и с тяжело колотящимся сердцем ждал, пока приступ не пройдет. Дверца машины распахнулась, появились длинные, роскошные ноги, несколько футов многосотеннофунтового леопардового пальто, а затем и вся она — прижимая к груди официально выглядящий портфель.
Высокая, гордая, красивая — кожа не такая темная, как у Сен-Клера, зато шапка чисто негроидных волос, рьяно подставленных утреннему солнцу.
Внезапно она взглянула наверх, заметила меня и позвала по имени. Я закрыл глаза, совершенно уверенный в том, что мир спятил окончательно, и едва не перевалился через поручни.
* * *
Хелен Сен-Клер была особой гордостью брата. «Ум и красота», — приговаривал, бывало, Макс, а о ней самой я узнал задолго до того, как увидел впервые. Учеба в Медицинском колледже — сплошь награды и стипендии. После получения докторской степени — уход в общую психиатрию, специализация в бехивористской детской терапии.
Но мы с ней ни разу не встречались до того самого момента, когда Макс обнаружил меня, съезжающего по стенке паба на Милнер-стрит, и снова спас мне жизнь.
На следующий день он должен был вернуться в Париж, где происходило какое-то дико важное совещание штаба разведки НАТО в Версале, поэтому Макс настоял на том, чтобы взять меня с собой в квартиру в Отейле, примечательной своей расположенной над водами Сены террасой, с которой открывался захватывающий вид на Париж.
В то время Хелен жила вместе с ним. Работала в детской больнице и проводила исследования, чтобы получить магистерскую степень в Сорбонне. Макс забыл упомянуть об этом довольно-таки важном моменте. Хелен, со своей стороны, тоже не ожидала моего приезда, потому как, когда мы приехали, она как раз закончила одеваться к ужину и ожидала своего провожатого, который — когда появился — оказался семидесятилетним австрийцем, профессором химической психиатрии из Сорбонны.
С ними обоими я провел замечательный месяц, в течение которого Хелен, забросив все дела, носилась со мной, как курица с яйцом. У меня не было ни малейшей возможности высадить хотя бы одну рюмку целую неделю, пока шлаки выводились из организма. По окончании карантина я помолодел на десяток лет и ел за двоих.
После этого началось совершенно иное лечение. Погружение в дебри Парижа. Хелен день за днем водила меня по городу, подготовив даже спецрасписание. Вы не сможете назвать такого места, где бы мы не побывали. Церкви, картинные галереи, все интересные исторические места... В промежутках же — разудалые обеды, завтраки и ужины в уличных кафешках, — Хелен пила шампанское, на чем я категорически — так как сам был вынужден хлестать кофе, чай или минералку — настоял. Версаль, парки Сен-Жермена, укрытие под огромным буком во время внезапно разразившегося дождя.
Она была на пару лет меня старше — жизнерадостная, красивая девушка, фанатично преданная своей работе, и я влюбился по уши в последнюю неделю нашего пребывания вместе, когда Сен-Клеру пришлось внезапно вылететь в Вашингтон. Я хотел ее, как никакую женщину в мире, — и это желание занозой рвало мне сердце. Ведь даже просто находиться с ней рядом значило мучиться в аду. Наблюдать за тем, как она садится, встает, ходит по комнате, тянется за разными вещами и как в это время подол ее небесно-голубого платья скользит на шесть дюймов вверх по гладкой ноге... Но она была сестрой Сен-Клера. Здесь в дело вступала честь.
В конце концов, разумеется, моя депрессия вырвалась наружу. Как-то раз, придя домой под вечер, она обнаружила меня мертвецки пьяным, хотя еще совсем недавно считала меня излечившимся от недуга.
Хелен спросила меня, в чем дело, и я, собравшись с духом, поведал ей пышно драматизированную историю о своих бешеных страданиях. Историйка получилась в лучших традициях Ноэля Кауарда.
Под конец она грустно усмехнулась, взяла меня за руку и отвела в свою спальню.
То, что произошло дальше, невозможно описать. Если коротко — я испытал глубочайшее унижение. Что бы я ни делал, что бы ни предпринимал — ее ничто не могло расшевелить. Она ласкала меня со спокойствием медсестры и, конечно, целовала с некоторой пылкостью, но больше ничего не было. Под конец я доставил себе удовольствие — если можно так выразиться — и откатился на другой край постели, чувствуя себя бесконечно униженным.
Я смог выдержать еще три подобные ночи. Она была умницей, красавицей... и самой ледяной женщиной из всех, что мне встречались в жизни. Может быть, она вся отдавалась другому — я имею в виду работу, — так что для личной жизни не оставалось ни крошки. Разумеется, в наших отношениях не было ни капли того, чего я в действительности желал, — может быть, уверенности в чем-то, хотя в чем, я толком не представлял.
Поэтому я улетел от нее прочь, в Лондон, для того, чтобы вновь вступить на скользкую дорожку. Схватиться за соломинку под названием Шейла Уорд и опускаться все ниже и ниже, на самое дно трясины в Фулнессе.
* * *
Меня привели на первый этаж в комнату, служившую когда-то, по-видимому, салоном и с тех пор почти не изменившуюся. В ней чувствовался стиль: золоченое венецианское зеркало над камином, веджвудские декоративные тарелки голубого фарфора на стенах.
За современным столом сидел Шон. В комнате стояло несколько кресел, книжные шкафы, длинный ряд полок с папками документов — и совершенно выбивающиеся из общего стиля зарешеченные длинные окна, нарезающие свет, падающий на китайский коврик длинными полосами.
— Твой кабинет? — спросил я.
Шон кивнул:
— Ага. Да вот только без разрешения министерства нельзя даже розетку поставить. Это место как-то чересчур охраняется — а скорее, консервируется — государством. — Он погрузился в непродолжительное молчание, а затем с некоторой натугой добавил: — Слушай, Эллис, я на твоей стороне, понимаешь?
— В этом я никогда не сомневался, — ответил я. — Ну, давай запускай своего майора, да поживее.
Я отошел к окну и взглянул на лужайку и длинный ряд бахромчатых буков. Грачи лениво поднимались в чистом воздухе вверх и снова опускались вниз. За решеткой было все очень по-осеннему, очень по-английски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42