— Как можно раствориться в звуке?
— Можно, — Блинк очнулся. — Можно утонуть. Исчезнуть. Раствориться. Я потерял своё тело. Я не чувствовал его. Ничего не видел. Был только огромный, бесконечный, чёрный звук. Я не могу выразить это словами. Таким был последний урок.
— Теперь я окончательно убеждён в шарлатанстве, — сказал Кайзер.
Осоргин покачал головой.
— Если долго повторять слово, любое слово, оно лишается смысла. И тогда сознание заволакивается пустотой. Блинк, мне все это не нравится.
— Да или нет? — воскликнул Блинк. — Да или нет?
— Подождите, Блинк. Попробуем рассуждать непредвзято. В толще веков погребён огонёк истинных знаний, итог опыта тысяч поколений, результат бесчисленных и бессистемных проб, ошибок и открытий. По он светит нам сквозь клубы плотного, часто удушливого дыма суеверий, фантастических обрядов, легенд и ритуалов. Как в случае с роэльцем, возможно. Высокомерно пройти мимо, походя бросив несколько фраз о “дикости” и “суевериях”? Такой снобизм по отношению к опыту наших далёких предков — да, искажённому! да, внешне порой нам чуждому! — непростителен. Не мне объяснять вам, что уже получила наука, пробившаяся к огню сквозь клубы дыма. Великое множество рецептов, гимнастика йогов, их методы управления своим организмом, приёмы самовнушения, того же гипноза… Блинк, вы, по-моему, чересчур увлечены гипотезой, которая — Кайзер абсолютно прав — противоречит всей совокупности наших знаний. Но право искать неотделимо от права ошибаться. Можно поступить так: мы с Кайзером продолжим маршрут, а вы останетесь изучать роэльца. Такое предложение, я думаю, не вызовет спора. И все же…
— И все же? — насторожился Блинк.
— Я бы не советовал вам оставаться.
— Вы не верите или боитесь?
— И то и другое.
— Чего вы боитесь?
— Не знаю, Блинк, не знаю… Что-то во мне протестует против вашего намерения. Я не могу объяснить природу этого… страха. Да, да, страха и отвращения.
— Вы непоследовательны, — быстро сказал Блинк.
— Какие же мы, однако, дети, — укоризненно покачал головой Кайзер. — Это на нас действует тёмная ночь. Ночь и тайна, при свете дня все будет выглядеть проще. Насчёт древней мудрости, которую надлежит изучать, я вполне согласен с Осоргиным. Но крайности! Я возражаю против крайностей. И повторяю, что прямые цели экспедиции важнее побочной экзотики. Однако мои доводы не подействовали. Пусть будет по-вашему. Но при чем здесь страх? Через месяц мы вернёмся и, убеждён, застанем Блинка злым и трезвым. Злым, потому что ему будет жаль потерянных сил, трезвым… Ну, это понятно.
Блинк просиял.
— Хорошо! — он вскочил, словно ему уже не терпелось бежать к роэльцу. — Спасибо, Осоргин, спасибо. Кайзер. Я не пожалею о потраченном времени. Пусть Кайзер тысячу раз прав. Но я, как учёный, обязан понять, что же это такое. Я должен пройти путь до конца. Если там, в самой глубине тайны, окажется пустота, что ж, я смирюсь с этим. Но я вернусь к вам с истиной.
— Вот это речь учёного, — Кайзер выколотил трубку и тоже встал. — Уже поздно. Спокойной ночи.
— Все-таки мне тревожно, — сказал Осоргин, когда Кайзер удалился и поскрипывание его сапог замерло в темноте. Осоргин взял Блинка под локоть и почувствовал, как у того напряглись мышцы. — Ведь и вам не по себе, а?
Блинк высвободил руку и принуждённо рассмеялся.
— Вы зря себя пугаете, Осоргин. Зачем роэльцу причинять мне вред? Люди в одиночку переплывают океан, а тут… Кайзер прав, надо лечь спать. До завтра.
Осоргин долго не мог уснуть в эту ночь. Его не покидало странное чувство. Хмурое небо севера, каменные громады городов, тишина рабочего кабинета, все прошлое, что было в его памяти, воспринималось сейчас как старый, поблекший от времени кинофильм, где действовал человек по имени Осоргин, тогда как настоящий, живой Осоргин лежал в гамаке, слушал протяжные, тревожные крики леса, видел поляну, меловой диск луны в прозрачном небе, белые, как сугроб, лагерные палатки, чёрные клинья теней, ощущал влажное тепло неподвижного воздуха, и тем не менее все это тоже было ненастоящим. Декорация какой-то чужой жизни, куда он случайно забрёл и которая никогда не станет его жизнью, а растворится, исчезнет, едва он её покинет.
Он приложил к уху часы. Они тикали, как всегда, и в этом тиканье было надёжное постоянство, была неизменность, и это успокаивало. “Что за удивительная вещь — сознание, — беспокойно думал Осоргин. — На нас влияют шорохи, лунные блики, слова, звезды. Все влияет! Могучее, словно божество, слабое, как огонёк свечи на ветру, изменчивое, подобно волне, упрямое, как травинка, твёрдое, будто алмаз, — это все оно, сознание. Понятное в своей каждодневности, загадочное в своей неисчерпаемой сложности и вечно задающее себе вопрос: “Что я такое?” Отождестви себя с деревом… Отождестви себя со звуком… Ведь это тоже попытка найти ответ! Были и другие попытки: растворись в вере… прими бога…
Попытки, вслед за которыми захлопывалась дверца западни: ответ найден на все вопросы бытия, нечего больше искать, не о чем думать — мысль умерла. Да, вот это меня и пугает. Опыт на себе. На своём сознании. Нет, не это! Учёные ставили, ставят и будут ставить опыты куда более опасные, чем эксперимент Блинка. Что же тогда? Страстная увлечённость Блинка! Опять не то… Без увлечённости, без одержимости не было бы науки… А мера где? Исчез критицизм, и увлечённость уже ослепление, одержимость — фанатизм… Блинк… Да что это я! Спать надо, вот что. Не думать, а спать, спать…”
…Ночью думается иначе, чем днём, и, когда Осоргин встал с рассветом, ночные мысли показались ему преувеличенными и неуместными. Утро было насыщено деловыми хлопотами, перед походом надо было позаботиться о тысячах мелочей, так что прощание скомкалось. Блинк долго махал им вслед, и, в последний раз обернувшись, Осоргин лишь ободряюще кивнул ему перед тем, как скрыться в сумраке леса.
Вышли они из него обратно через несколько недель. За это время было столько пережито и сделано, что новые впечатления, как это всегда бывает, не то чтобы совсем заслонили воспоминания о роэльце, но лишили их былой остроты. Однако чем более они приближались к старому лагерю, тем сильней овладевало ими нетерпение поскорей увидеть Блинка, и последнюю милю они как могли ускоряли шаг, радуясь предстоящей встрече, горя желанием рассказать за чашкой кофе о своих приключениях и услышать о чужих, которые уже заранее казались им более бедными, чем их собственные.
Наконец сумрачный свод леса, в чьей зеленой вышине гас даже шум ветра, был прорван потоками света, и полуослепшие путешественники увидели пышущую жаром поляну с одинокой палаткой возле кустов.
— Э-гей! — дружно закричали они. — Э-ге-гей! Блинк-роэлец, появись!
1 2 3 4
— Можно, — Блинк очнулся. — Можно утонуть. Исчезнуть. Раствориться. Я потерял своё тело. Я не чувствовал его. Ничего не видел. Был только огромный, бесконечный, чёрный звук. Я не могу выразить это словами. Таким был последний урок.
— Теперь я окончательно убеждён в шарлатанстве, — сказал Кайзер.
Осоргин покачал головой.
— Если долго повторять слово, любое слово, оно лишается смысла. И тогда сознание заволакивается пустотой. Блинк, мне все это не нравится.
— Да или нет? — воскликнул Блинк. — Да или нет?
— Подождите, Блинк. Попробуем рассуждать непредвзято. В толще веков погребён огонёк истинных знаний, итог опыта тысяч поколений, результат бесчисленных и бессистемных проб, ошибок и открытий. По он светит нам сквозь клубы плотного, часто удушливого дыма суеверий, фантастических обрядов, легенд и ритуалов. Как в случае с роэльцем, возможно. Высокомерно пройти мимо, походя бросив несколько фраз о “дикости” и “суевериях”? Такой снобизм по отношению к опыту наших далёких предков — да, искажённому! да, внешне порой нам чуждому! — непростителен. Не мне объяснять вам, что уже получила наука, пробившаяся к огню сквозь клубы дыма. Великое множество рецептов, гимнастика йогов, их методы управления своим организмом, приёмы самовнушения, того же гипноза… Блинк, вы, по-моему, чересчур увлечены гипотезой, которая — Кайзер абсолютно прав — противоречит всей совокупности наших знаний. Но право искать неотделимо от права ошибаться. Можно поступить так: мы с Кайзером продолжим маршрут, а вы останетесь изучать роэльца. Такое предложение, я думаю, не вызовет спора. И все же…
— И все же? — насторожился Блинк.
— Я бы не советовал вам оставаться.
— Вы не верите или боитесь?
— И то и другое.
— Чего вы боитесь?
— Не знаю, Блинк, не знаю… Что-то во мне протестует против вашего намерения. Я не могу объяснить природу этого… страха. Да, да, страха и отвращения.
— Вы непоследовательны, — быстро сказал Блинк.
— Какие же мы, однако, дети, — укоризненно покачал головой Кайзер. — Это на нас действует тёмная ночь. Ночь и тайна, при свете дня все будет выглядеть проще. Насчёт древней мудрости, которую надлежит изучать, я вполне согласен с Осоргиным. Но крайности! Я возражаю против крайностей. И повторяю, что прямые цели экспедиции важнее побочной экзотики. Однако мои доводы не подействовали. Пусть будет по-вашему. Но при чем здесь страх? Через месяц мы вернёмся и, убеждён, застанем Блинка злым и трезвым. Злым, потому что ему будет жаль потерянных сил, трезвым… Ну, это понятно.
Блинк просиял.
— Хорошо! — он вскочил, словно ему уже не терпелось бежать к роэльцу. — Спасибо, Осоргин, спасибо. Кайзер. Я не пожалею о потраченном времени. Пусть Кайзер тысячу раз прав. Но я, как учёный, обязан понять, что же это такое. Я должен пройти путь до конца. Если там, в самой глубине тайны, окажется пустота, что ж, я смирюсь с этим. Но я вернусь к вам с истиной.
— Вот это речь учёного, — Кайзер выколотил трубку и тоже встал. — Уже поздно. Спокойной ночи.
— Все-таки мне тревожно, — сказал Осоргин, когда Кайзер удалился и поскрипывание его сапог замерло в темноте. Осоргин взял Блинка под локоть и почувствовал, как у того напряглись мышцы. — Ведь и вам не по себе, а?
Блинк высвободил руку и принуждённо рассмеялся.
— Вы зря себя пугаете, Осоргин. Зачем роэльцу причинять мне вред? Люди в одиночку переплывают океан, а тут… Кайзер прав, надо лечь спать. До завтра.
Осоргин долго не мог уснуть в эту ночь. Его не покидало странное чувство. Хмурое небо севера, каменные громады городов, тишина рабочего кабинета, все прошлое, что было в его памяти, воспринималось сейчас как старый, поблекший от времени кинофильм, где действовал человек по имени Осоргин, тогда как настоящий, живой Осоргин лежал в гамаке, слушал протяжные, тревожные крики леса, видел поляну, меловой диск луны в прозрачном небе, белые, как сугроб, лагерные палатки, чёрные клинья теней, ощущал влажное тепло неподвижного воздуха, и тем не менее все это тоже было ненастоящим. Декорация какой-то чужой жизни, куда он случайно забрёл и которая никогда не станет его жизнью, а растворится, исчезнет, едва он её покинет.
Он приложил к уху часы. Они тикали, как всегда, и в этом тиканье было надёжное постоянство, была неизменность, и это успокаивало. “Что за удивительная вещь — сознание, — беспокойно думал Осоргин. — На нас влияют шорохи, лунные блики, слова, звезды. Все влияет! Могучее, словно божество, слабое, как огонёк свечи на ветру, изменчивое, подобно волне, упрямое, как травинка, твёрдое, будто алмаз, — это все оно, сознание. Понятное в своей каждодневности, загадочное в своей неисчерпаемой сложности и вечно задающее себе вопрос: “Что я такое?” Отождестви себя с деревом… Отождестви себя со звуком… Ведь это тоже попытка найти ответ! Были и другие попытки: растворись в вере… прими бога…
Попытки, вслед за которыми захлопывалась дверца западни: ответ найден на все вопросы бытия, нечего больше искать, не о чем думать — мысль умерла. Да, вот это меня и пугает. Опыт на себе. На своём сознании. Нет, не это! Учёные ставили, ставят и будут ставить опыты куда более опасные, чем эксперимент Блинка. Что же тогда? Страстная увлечённость Блинка! Опять не то… Без увлечённости, без одержимости не было бы науки… А мера где? Исчез критицизм, и увлечённость уже ослепление, одержимость — фанатизм… Блинк… Да что это я! Спать надо, вот что. Не думать, а спать, спать…”
…Ночью думается иначе, чем днём, и, когда Осоргин встал с рассветом, ночные мысли показались ему преувеличенными и неуместными. Утро было насыщено деловыми хлопотами, перед походом надо было позаботиться о тысячах мелочей, так что прощание скомкалось. Блинк долго махал им вслед, и, в последний раз обернувшись, Осоргин лишь ободряюще кивнул ему перед тем, как скрыться в сумраке леса.
Вышли они из него обратно через несколько недель. За это время было столько пережито и сделано, что новые впечатления, как это всегда бывает, не то чтобы совсем заслонили воспоминания о роэльце, но лишили их былой остроты. Однако чем более они приближались к старому лагерю, тем сильней овладевало ими нетерпение поскорей увидеть Блинка, и последнюю милю они как могли ускоряли шаг, радуясь предстоящей встрече, горя желанием рассказать за чашкой кофе о своих приключениях и услышать о чужих, которые уже заранее казались им более бедными, чем их собственные.
Наконец сумрачный свод леса, в чьей зеленой вышине гас даже шум ветра, был прорван потоками света, и полуослепшие путешественники увидели пышущую жаром поляну с одинокой палаткой возле кустов.
— Э-гей! — дружно закричали они. — Э-ге-гей! Блинк-роэлец, появись!
1 2 3 4