Очевидно, на лице у меня опять появилось глупое выражение. Оппенгеймер обвел рукой патио.
– Открыть полторы тысячи кинотеатров – и все. Это гораздо легче, чем разводить чистокровных боксеров. Кино – единственный бизнес на свете, где можно совершать всевозможные ошибки и все же делать деньги.
– И должно быть, единственный бизнес, где можно иметь трех собак, поливающих мочой стол в кабинете, – добавил я.
– Нужно открыть полторы тысячи кинотеатров.
– А собаки слегка мешают взяться за дело, – сказал я.
На лице у него появилось довольное выражение.
– Вот-вот. Это главная помеха.
Оппенгеймер через зеленый газон поглядел на четырехэтажный дом, представляющий собой одну из сторон незамкнутого квадрата.
– Там находятся все конторы, – сказал он. – Я туда ни ногой. Вечные перестановки. Смотреть противно, как и что кое-кто тащит к себе в кабинеты. Самые дорогие таланты на свете. Даю им все, что душе угодно, столько денег, сколько хотят. С какой стати? Да ни с какой. Так, по привычке. Что и как они делают – совершенно неважно. Мне бы только полторы тысячи кинотеатров.
– Вам не хотелось бы, чтобы ваши слова появились в печати, мистер Оппенгеймер?
– Вы газетчик?
– Нет.
– Жаль. Было бы приятно, если бы кто-то упомянул, наконец, в газете этот простой несомненный факт. – Он сделал паузу, потом сердито фыркнул:
– Никто не напечатает. Побоятся. Идем, детки.
Старшая Мейзи подошла и встала возле него. Средний выдрал еще одну бегонию, а потом побежал рысцой и встал возле Мейзи. Младший Джок занял свое место, но вдруг с внезапным воодушевлением поднял заднюю ногу и стал мочиться на манжету хозяйских брюк. Мейзи небрежно оттолкнула его.
– Видите? – просиял Оппенгеймер. – Джок вздумал нарушить очередь. Мейзи этого не допустит.
Он нагнулся и погладил ей голову. Мейзи с обожанием взглянула на хозяина.
– Глаза твоей собаки, – мечтательно произнес Оппенгеймер, – самое незабываемое на свете.
Он широким шагом пошел по мощеной дорожке к административному зданию, а трое боксеров спокойно трусили рядом.
– Мистер Марлоу?
Я обернулся. Ко мне неслышно подошел рыжеволосый человек, нос его торчал, как локоть держащегося за поручень пассажира.
– Я Джордж Уилсон. Рад познакомиться. Вижу, вы знаете мистера Оппенгеймера.
– Мы немного поболтали. Он поведал мне, как руководить кинобизнесом.
Похоже, для этого требуется лишь полторы тысячи кинотеатров.
– Я работаю здесь пять лет, но ни разу не разговаривал с ним.
– Просто вас ни разу не обмочили его собаки.
– Может, вы и правы. Чем могу быть полезен, мистер Марлоу?
– Мне нужно видеть Мэвис Уэлд.
– Она на съемочной площадке. Идут съемки.
– Можно поговорить с ней там минуту-другую?
На лице Уилсона отразилось сомнение.
– Какой пропуск вам выдали?
– По-моему, обыкновенный.
Я протянул ему пропуск. Он просмотрел его.
– Вас послал Бэллоу. Это ее агент. Видимо, нас пустят в двенадцатый павильон. Хотите пойти туда?
– Если у вас есть время.
– Я работаю в отделе рекламы. Это моя обязанность.
Мы пошли по мощеной дорожке к проходу между углами двух зданий.
Бетонная дорога между зданиями вела к территории натурных съемок и павильонам.
– Вы работаете в конторе Бэллоу? – спросил Уилсон.
– Я только что оттуда.
– Говорят, солидная организация. Я и сам подумывал заняться этим делом.
В моей работе нет ничего приятного.
Миновав двух полицейских в мундирах, мы свернули в узкий проход между павильонами, посреди которого над дверью с номером 12 трепетал красный флажок и горел красный свет, а над красным фонарем непрерывно звенел звонок. Уилсон остановился у двери. Еще один полицейский, откинувшись назад вместе со стулом, кивнул ему и оглядел меня с тем уныло-мрачным выражением, которое нарастает у них на лицах, как ржавчина на цистерне для воды.
Звонок умолк, флажок замер, и красный свет погас. Уилсон открыл массивную дверь и пропустил меня вперед. Еще одна дверь. После солнечного света за ней оказалось совершенно темно. Потом в дальнем углу я увидел свет. Весь остальной громадный павильон казался совершенно пустым.
Мы направились к освещенному углу. Когда подошли поближе, стало казаться, что весь пол устелен черными кабелями. Стояли ряды складных стульев, несколько передвижных гардеробных с фамилиями на дверях. К съемочной площадке мы подошли не с той стороны, и я видел только спинки стульев, а по бокам – большие экраны. В стороне стрекотало несколько киноаппаратов.
– Крути! – крикнул кто-то. Раздался громкий звонок. Оба экрана засветились, показались вздымающиеся волны. Другой голос поспокойнее произнес: «Следите, пожалуйста, за своими позами, может, нам удастся подогнать эту маленькую синьетку. Начали».
Уилсон замер и схватил меня за руку. Невесть откуда послышались негромкие, нечеткие, представляющие собой бессмысленный шум голоса актеров.
Внезапно один из экранов погас. Спокойный голос тем же тоном произнес:
– Все.
Снова раздался звонок. Послышался шум общего движения. Мы с Уилсоном пошли дальше. Он прошептал мне на ухо:
– Если Нэд Гэммон до обеда не получит этот дубль, он набьет Торренсу рожу.
– О, здесь снимается Торренс, вот как?
Дик Торренс был яркой звездой второго класса, в Голливуде таких актеров не так уж мало, и в общем-то, они никому не нужны, но многим режиссерам за неимением лучшего в конце концов приходится брать их.
– Дик, хочешь посмотреть эту сцену еще раз? – произнес спокойный голос, когда мы обогнули угол декорации и увидели, что там такое – палуба прогулочной яхты неподалеку от кормы. В этой сцене были заняты две женщины и трое мужчин. Один из них, средних лет, в спортивном костюме – сидел в шезлонге. Другой – рыжеволосый, во всем белом, – походил на капитана.
Третий – яхтсмен-любитель в красивой фуражке, синем пиджаке с золотыми пуговицами, белых брюках, белых туфлях, самодовольно-обаятельный, и был Торренс. Женщина помоложе была смуглой красавицей Сьюзен Краули. Постарше – Мэвис Уэлд. На ней был мокрый купальник из плотной ткани, видимо, она только что поднялась на борт. Гример обрызгивал водой ее лицо, руки и копну белокурых волос.
Торренс не ответил. Внезапно он повернулся и уставился на оператора.
– Думаешь, я не знаю реплик?
Из темноты вышел седой человек в сером костюме. Черные глаза его злобно горели, но в голосе злобности не было.
– Или же путаешь их нарочно, – сказал он, упорно глядя на Торренса.
– Возможно, дело в том, что я не привык играть перед камерой, в которой всякий раз посреди сцены кончается пленка.
– Справедливое замечание, – сказал Нэд Гэммон. – Но пленки у него всего двести двенадцать футов. Это моя вина. Если б ты мог играть чуть поживее...
– Ха, – возмутился Торренс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61