она вспомнила, что она едет на волю, едет
учиться, а это всў равно, что когда-то очень давно называлось уходить в
казачество. Она и смеялась, и плакала, и молилась.
- Ничего-о! - говорил Саша, ухмыляясь. - Ничего-о!
VI
Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже сильно тосковала и
каждый день думала о матери и о бабушке, думала о Саше. Письма из дому
приходили тихие, добрые, и казалось, все уже было прощено и забыто. В
мае после экзаменов она, здоровая, веселая, поехала домой и на пути
остановилась в Москве, чтобы повидаться с Сашей. Он был всў такой же,
как и прошлым летом; бородатый, со всклокоченной головой, всў в том же
сюртуке и парусинковых брюках, всў с теми же большими, прекрасными
глазами; но вид у него был нездоровый, замученный, он и постарел, и
похудел, и всў покашливал. И почему-то показался он Наде серым,
провинциальным.
- Боже мой, Надя приехала! - сказал он и весело рассмеялся. -
Родная моя, голубушка!
Посидели в литографии, где было накурено и сильно, до духоты,
пахло тушью и красками; потом пошли в его комнату, где было накурено,
наплевано; на столе возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка с
темной бумажкой, и на столе и на полу было множество мертвых мух. И тут
было видно по всему, что личную жизнь свою Саша устроил неряшливо, жил
как придется, с полным презрением к удобствам, и если бы кто-нибудь
заговорил с ним об его личном счастье, об его личной жизни, о любви к
нему, то он бы ничего не понял и только бы засмеялся.
- Ничего, всў обошлось благополучно, - рассказывала Надя
торопливо. - Мама приезжала ко мне осенью в Петербург, говорила, что
бабушка не сердится, а только всў ходит в мою комнату и крестит стены.
Саша глядел весело, но покашливал и говорил надтреснутым голосом,
и Надя все вглядывалась в него и не понимала, болен ли он на самом деле
серьезно или ей это только так кажется.
- Саша, дорогой мой, - сказала она, - а ведь вы больны!
- Нет, ничего. Болен, но не очень...
- Ах, боже мой, - заволновалась Надя, - отчего вы не лечитесь,
отчего не бережете своего здоровья? Дорогой мой, милый Саша, -
проговорила она, и слезы брызнули у нее из глаз, и почему-то в
воображении ее выросли и Андрей Андреич, и голая дама с вазой, и всў ее
прошлое, которое казалось теперь таким же далеким, как детство; и
заплакала она оттого, что Саша уже не казался ей таким новым,
интеллигентным, интересным, как был в прошлом году. - Милый Саша, вы
очень, очень больны. Я бы не знаю что сделала, чтобы вы не были так
бледны и худы. Я вам так обязана! Вы не можете даже представить себе,
как много вы сделали для меня, мой хороший Саша! В сущности для меня вы
теперь самый близкий, самый родной человек.
Они посидели, поговорили; и теперь, после того как Надя провела
зиму в Петербурге, от Саши, от его слов, от улыбки и от всей его фигуры
веяло чем-то отжитым, старомодным, давно спетым и, быть может, уже
ушедшим в могилу.
- Я послезавтра на Волгу поеду, - сказал Саша, - ну, а потом на
кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной едет один приятель с женой. Жена
удивительный человек; всў сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться
пошла. Хочу, чтобы жизнь свою перевернула.
Поговоривши, поехали на вокзал. Саша угощал чаем, яблоками; а
когда поезд тронулся, и он, улыбаясь, помахивал платком, то даже по
ногам его видно было, что он очень болен и едва ли проживет долго.
Приехала Надя в свой город в полдень. Когда она ехала с вокзала
домой, то улицы казались ей очень широкими, а дома маленькими,
приплюснутыми; людей не было, и только встретился немец-настройщик в
рыжем пальто. И все дома словно пылью покрыты. Бабушка, совсем уже
старая, по-прежнему полная и некрасивая, охватила Надю руками и долго
плакала, прижавшись лицом к ее плечу, и не могла оторваться. Нина
Ивановна тоже сильно постарела и подурнела, как-то осунулась вся, но
все еще по-прежнему была затянута, и бриллианты блестели у нее на
пальцах.
- Милая моя! - говорила она, дрожа всем телом. - Милая моя!
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и бабушка и мать
чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и бесповоротно: нет уже ни
положения в обществе, ни прежней чести, ни права приглашать к себе в
гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет
ночью полиция, сделает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил,
подделал, - и прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!
Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же окна с белыми,
наивными занавесками, а в окнах тот же сад, залитый солнцем, веселый,
шумный. Она потрогала свой стол, посидела, подумала. И обедала хорошо,
и пила чай со вкусными, жирными сливками, но чего-то уже не хватало,
чувствовалась пустота в комнатах, и потолки были низки. Вечером она
легла спать, укрылась, и почему-то было смешно лежать в этой теплой,
очень мягкой постели.
Пришла на минутку Нина Ивановна, села, как садятся виноватые,
робко и с оглядкой.
- Ну, как, Надя? - спросила она, помолчав. - Ты довольна? Очень
довольна?
- Довольна, мама.
Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и окна.
- А я, как видишь, стала религиозной, - сказала она. - Знаешь, я
теперь занимаюсь философией и всў думаю, думаю... И для меня теперь
многое стало ясно, как день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобы вся
жизнь проходила как сквозь призму.
- Скажи, мама, как здоровье бабушки?
- Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Сашей и пришла от
тебя телеграмма, то бабушка, как прочла, так и упала; три дня лежала
без движения. Потом все богу молилась и плакала. А теперь ничего.
Она встала и прошлась по комнате.
Тик-ток... - стучал сторож. - Тик-ток, тик-ток...
- Прежде всего надо, чтобы вся жизнь проходила как бы сквозь
призму, - сказала она, - то есть, другими словами, надо, чтобы жизнь в
сознании делилась на простейшие элементы, как бы на семь основных
цветов, и каждый элемент надо изучать в отдельности.
Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла, Надя не слышала,
так как скоро уснула.
Прошел май, настал июнь. Надя уже привыкла к дому. Бабушка
хлопотала за самоваром, глубоко вздыхала; Нина Ивановна рассказывала по
вечерам про свою философию; она по-прежнему проживала в доме, как
приживалка, и должна была обращаться к бабушке за каждым двугривенным.
Было много мух в доме, и потолки в комнатах, казалось, становились всў
ниже и ниже. Бабуля и Нина Ивановна не выходили на улицу из страха,
чтобы им не встретились отец Андрей и Андрей Андреич. Надя ходила по
саду, по улице, глядела на дома, на серые заборы, и ей казалось, что в
городе всў давно уже состарилось, отжило и всў только ждет не то конца,
не то начала чего-то молодого, свежего. О, если бы поскорее наступила
эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в
глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным!
1 2 3 4 5 6
учиться, а это всў равно, что когда-то очень давно называлось уходить в
казачество. Она и смеялась, и плакала, и молилась.
- Ничего-о! - говорил Саша, ухмыляясь. - Ничего-о!
VI
Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже сильно тосковала и
каждый день думала о матери и о бабушке, думала о Саше. Письма из дому
приходили тихие, добрые, и казалось, все уже было прощено и забыто. В
мае после экзаменов она, здоровая, веселая, поехала домой и на пути
остановилась в Москве, чтобы повидаться с Сашей. Он был всў такой же,
как и прошлым летом; бородатый, со всклокоченной головой, всў в том же
сюртуке и парусинковых брюках, всў с теми же большими, прекрасными
глазами; но вид у него был нездоровый, замученный, он и постарел, и
похудел, и всў покашливал. И почему-то показался он Наде серым,
провинциальным.
- Боже мой, Надя приехала! - сказал он и весело рассмеялся. -
Родная моя, голубушка!
Посидели в литографии, где было накурено и сильно, до духоты,
пахло тушью и красками; потом пошли в его комнату, где было накурено,
наплевано; на столе возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка с
темной бумажкой, и на столе и на полу было множество мертвых мух. И тут
было видно по всему, что личную жизнь свою Саша устроил неряшливо, жил
как придется, с полным презрением к удобствам, и если бы кто-нибудь
заговорил с ним об его личном счастье, об его личной жизни, о любви к
нему, то он бы ничего не понял и только бы засмеялся.
- Ничего, всў обошлось благополучно, - рассказывала Надя
торопливо. - Мама приезжала ко мне осенью в Петербург, говорила, что
бабушка не сердится, а только всў ходит в мою комнату и крестит стены.
Саша глядел весело, но покашливал и говорил надтреснутым голосом,
и Надя все вглядывалась в него и не понимала, болен ли он на самом деле
серьезно или ей это только так кажется.
- Саша, дорогой мой, - сказала она, - а ведь вы больны!
- Нет, ничего. Болен, но не очень...
- Ах, боже мой, - заволновалась Надя, - отчего вы не лечитесь,
отчего не бережете своего здоровья? Дорогой мой, милый Саша, -
проговорила она, и слезы брызнули у нее из глаз, и почему-то в
воображении ее выросли и Андрей Андреич, и голая дама с вазой, и всў ее
прошлое, которое казалось теперь таким же далеким, как детство; и
заплакала она оттого, что Саша уже не казался ей таким новым,
интеллигентным, интересным, как был в прошлом году. - Милый Саша, вы
очень, очень больны. Я бы не знаю что сделала, чтобы вы не были так
бледны и худы. Я вам так обязана! Вы не можете даже представить себе,
как много вы сделали для меня, мой хороший Саша! В сущности для меня вы
теперь самый близкий, самый родной человек.
Они посидели, поговорили; и теперь, после того как Надя провела
зиму в Петербурге, от Саши, от его слов, от улыбки и от всей его фигуры
веяло чем-то отжитым, старомодным, давно спетым и, быть может, уже
ушедшим в могилу.
- Я послезавтра на Волгу поеду, - сказал Саша, - ну, а потом на
кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной едет один приятель с женой. Жена
удивительный человек; всў сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться
пошла. Хочу, чтобы жизнь свою перевернула.
Поговоривши, поехали на вокзал. Саша угощал чаем, яблоками; а
когда поезд тронулся, и он, улыбаясь, помахивал платком, то даже по
ногам его видно было, что он очень болен и едва ли проживет долго.
Приехала Надя в свой город в полдень. Когда она ехала с вокзала
домой, то улицы казались ей очень широкими, а дома маленькими,
приплюснутыми; людей не было, и только встретился немец-настройщик в
рыжем пальто. И все дома словно пылью покрыты. Бабушка, совсем уже
старая, по-прежнему полная и некрасивая, охватила Надю руками и долго
плакала, прижавшись лицом к ее плечу, и не могла оторваться. Нина
Ивановна тоже сильно постарела и подурнела, как-то осунулась вся, но
все еще по-прежнему была затянута, и бриллианты блестели у нее на
пальцах.
- Милая моя! - говорила она, дрожа всем телом. - Милая моя!
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и бабушка и мать
чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и бесповоротно: нет уже ни
положения в обществе, ни прежней чести, ни права приглашать к себе в
гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет
ночью полиция, сделает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил,
подделал, - и прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!
Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же окна с белыми,
наивными занавесками, а в окнах тот же сад, залитый солнцем, веселый,
шумный. Она потрогала свой стол, посидела, подумала. И обедала хорошо,
и пила чай со вкусными, жирными сливками, но чего-то уже не хватало,
чувствовалась пустота в комнатах, и потолки были низки. Вечером она
легла спать, укрылась, и почему-то было смешно лежать в этой теплой,
очень мягкой постели.
Пришла на минутку Нина Ивановна, села, как садятся виноватые,
робко и с оглядкой.
- Ну, как, Надя? - спросила она, помолчав. - Ты довольна? Очень
довольна?
- Довольна, мама.
Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и окна.
- А я, как видишь, стала религиозной, - сказала она. - Знаешь, я
теперь занимаюсь философией и всў думаю, думаю... И для меня теперь
многое стало ясно, как день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобы вся
жизнь проходила как сквозь призму.
- Скажи, мама, как здоровье бабушки?
- Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Сашей и пришла от
тебя телеграмма, то бабушка, как прочла, так и упала; три дня лежала
без движения. Потом все богу молилась и плакала. А теперь ничего.
Она встала и прошлась по комнате.
Тик-ток... - стучал сторож. - Тик-ток, тик-ток...
- Прежде всего надо, чтобы вся жизнь проходила как бы сквозь
призму, - сказала она, - то есть, другими словами, надо, чтобы жизнь в
сознании делилась на простейшие элементы, как бы на семь основных
цветов, и каждый элемент надо изучать в отдельности.
Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла, Надя не слышала,
так как скоро уснула.
Прошел май, настал июнь. Надя уже привыкла к дому. Бабушка
хлопотала за самоваром, глубоко вздыхала; Нина Ивановна рассказывала по
вечерам про свою философию; она по-прежнему проживала в доме, как
приживалка, и должна была обращаться к бабушке за каждым двугривенным.
Было много мух в доме, и потолки в комнатах, казалось, становились всў
ниже и ниже. Бабуля и Нина Ивановна не выходили на улицу из страха,
чтобы им не встретились отец Андрей и Андрей Андреич. Надя ходила по
саду, по улице, глядела на дома, на серые заборы, и ей казалось, что в
городе всў давно уже состарилось, отжило и всў только ждет не то конца,
не то начала чего-то молодого, свежего. О, если бы поскорее наступила
эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в
глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным!
1 2 3 4 5 6