И всей тяжестью огромной туши, всей невероятной скоростью своего двулапого бега людоед помог по самую рукоять всадить в себя крепкое, отточенное железо.
Сила удара вышвырнула Кудеслава из-под рушащегося медведя. Наверное, боги все-таки берегли хранильникова наперсника; а может, душа покойного отца-кудесника витала нынче поблизости. Так ли, иначе, но Мечник дивом каким-то не врезался затылком в древесный ствол и опять-таки дивом не напоролся на наконечник рогатины, когда всей спиной грянулся оземь возле самых Векшиных ног.
Падение было сильным — в первый миг Кудеславу показалось, что придется старому хранильнику сращивать сыну своего давнего друга переломанные кости. Нет, обошлось. Мечник сумел сперва сесть, а потом и подняться. Он не спешил — чувствовал, что спешить больше не нужно.
Медведь валялся на брюхе в пяти-шести шагах выше по склону — неподвижно, раскинув увечные лапы, нелепо вывернув исполосованную шрамами голову. Полуприкрытые глаза мутны и тусклы; уши не прижаты — мягко обвисают, будто у разомлевшего на жаре сонного пса…
Не притворяется.
Труп.
Кончилось.
Где-то там — клинком в этой груде мертвого мяса, рукоятью в земле — застрял драгоценный Кудеславов меч. Пока — пусть.
А тут, рядом — Векша. Конечно же, эта попытка прийти на выручку была иэ глупостей глупостью. Но это была попытка прийти на выручку. Обмирая от страха. В одиночку. Сознавая собственную никчемность перед людоедовой яростью. Прийти на выручку. Тебе. Так что, повернется язык бранить, выговаривать, хоть единое слово худое сказать?
Нет.
Еле стоит, лицо белей снега, губы посерели, трясутся, с ресниц срываются частые прозрачные капли… Кудеслав увидел, как вдруг закатились немыслимо поог-ромневшие глаза, в которых словно бы навсегда решил угнездиться только что пережитый ужас, — увидел и еле успел подхватить под мышки запрокидывающееся, оседающее мальчишечье тело.
Мальчишечье?
Как бы не так.
Нет, Мечник не удивился. И без этого прикосновения он давно уже был готов догадаться, что Векша не купленник — купленница. И догадался бы, да только мешали мысли о людоеде.
Ведь взять хоть ту же лисью безрукавку: кто же это по доброй охоте уляжется спать в меховой одежде? Да, общинная изба была не протоплена — так что же? Для такого случая на полати теплое покрывало положено.
Разденься, ляг да заройся хоть с головой — и не придется потом в волглом от сонного пота выезжать на мороз… Это, конечно, ежели не боишься, что под тонким сорочечным полотном досужие глаза распознают немальчишечью высокую грудь.
Или давешняя вроде бы нелепая озлобленность Белоконихи Старой. Как это она сказала? «И тебя… Все вы одинаковы — что мудрецы, что воины…» Одно дело — голоусый малец, тут и впрямь такая злоба казалась странной. А если не малец? Если хозяин-кормилец купленницу себе раздобыл? Если он на немыслимой старости лет своих будто разума из-за нее лишился, красотой привороженный? Парнишкой-то она глядится нескладненьким, хилым, но вот так, если энать… Ой, есть ей чем мужиков привораживать! За такую иной гость и впрямь не поскупился бы на шестьдесят соболей, даже не будь она выучена редкому ремеслу. Да что шестьдесят — Кудеслав, выпади случай, может, и больше бы отдал…
Векша шевельнулась, растерянно глянула на склонившегося к ней Мечника. И вдруг глаза ее вновь помутнели, лицо исказилось от ужаса — вспомнила.
— Тихо, тихо! — Кудеслав еле успел схватить за плечи рванувшуюся с земли девушку. — Все уже, все! Дохлый он. Можешь подойти да хоть за язык подергать.
Приподнявшись, Векша осторожно выглянула из-за Кудеславова плеча. Мгновенье-другое она, по-прежнему хоронясь за стоявшим перед ней на коленях Мечником, напряженно разглядывала неподвижную, будто бы собственной тяжестью сплющенную тушу людоеда. А потом…
Потом с внезапным надрывным плачем девушка вцепилась в Кудеслава и изо всех сил прижалась лицом к его плечу. Треух свалился с Векшиной головы; ветер рвал-шевелил холодное пламя коротких волос, щекотал ими лицо опешившего Мечника… Ох и дивная же небось была коса! Тяжкая, пышная… Рыжая-рыжая, как зимний беличий хвост… У кого же это поднялась рука обкорнать такую красу?!
— Ну, будет уже. — Кудеславовы руки помимо хозяйской воли принялись успокаивать, гладить эту безжалостно остриженную голову, спину, вздрагивающую от судорожных рыданий. — Одна в лес сунуться не побоялась, а теперь… Поздно уже бояться, слышишь? Некого уже стало бояться! Вот ведь глупая…
Векша вдруг с силой оттолкнулась от него, суетливым движением попыталась запахнуть на груди полушубок (хотя вовсе не он приоткрыл девичью тайну). Мечник с легкой насмешкой глянул в заплаканную синеву Векшиных глаз, повторил тихонько:
— Вот глупая… — И вдруг посерьезнел. — Ты уж извиняй за тот удар — ну, рогатиной, во дворе. Я же еще не знал…
Векша подалась навстречу и легонько потерлась щекой о Мечникову ладонь. Но длилось это не более мига. Девушка внезапно прянула, вскочила; и сам Кудеслав тоже вскочил, круто разворачиваясь и выдергивая из-за голенища нож. Потому что от безжизненной медвежьей туши отчетливо донеслось этакое ехидное покашливание.
Кашлял, конечно же, не медведь. Возле мертвого зверя стоял боги знают как очутившийся здесь волхв. Вместо привычного посоха в руках у него был лук — огромный, длиною почти в Кудеславов рост; из-за пояса хранильника торчали две стрелы, от наконечника до оперенья словно бы вымаранные сохлой кровью (от вида этих стрел Мечника передернуло).
С нарочитым вниманием Белоконь поглядывал то на нож, стиснутый в руке Кудеслава, то поверх Кудеславова плеча, и в черных глазах старика Мечник высмотрел нечто мало приятное для себя и для Векши. Однако лицо хранильника выражало лишь добродушную насмешку; эта же незлая насмешливость зазвучала и в голосе волхва, когда он наконец решил поломать затянувшуюся молчанку:
— Ты что же, мил-друг, никак резать меня собрался? Уж не из-за той ли причины, которая у тебя за спиною носом пошмыгивает?
Кудеслав поспешно нагнулся, засовывая нож туда, где ему надлежало быть. Оторопь, вызванная внезапным появлением хранильника, проходила, и Мечнику уже с трудом верилось в недоброжелательность, якобы распознанную им в волховском взгляде. С чего бы это Белоконю быть недовольным? Ну, утешил да приласкал Кудеслав полуживую от страха купленницу своего друга (кстати сказать, купленницу эту Мечник наверняка зря вздумал про себя называть девушкой)… По-братски ведь успокоил, без малейшего оскорбления для хозяйской чести. Не мог же волхв разгадать его непрошеные подспудные помыслы! Или мог? А если мог, то наверняка разгадал и ту решительность, с которой Кудеслав эти самые помыслы выгнал из головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Сила удара вышвырнула Кудеслава из-под рушащегося медведя. Наверное, боги все-таки берегли хранильникова наперсника; а может, душа покойного отца-кудесника витала нынче поблизости. Так ли, иначе, но Мечник дивом каким-то не врезался затылком в древесный ствол и опять-таки дивом не напоролся на наконечник рогатины, когда всей спиной грянулся оземь возле самых Векшиных ног.
Падение было сильным — в первый миг Кудеславу показалось, что придется старому хранильнику сращивать сыну своего давнего друга переломанные кости. Нет, обошлось. Мечник сумел сперва сесть, а потом и подняться. Он не спешил — чувствовал, что спешить больше не нужно.
Медведь валялся на брюхе в пяти-шести шагах выше по склону — неподвижно, раскинув увечные лапы, нелепо вывернув исполосованную шрамами голову. Полуприкрытые глаза мутны и тусклы; уши не прижаты — мягко обвисают, будто у разомлевшего на жаре сонного пса…
Не притворяется.
Труп.
Кончилось.
Где-то там — клинком в этой груде мертвого мяса, рукоятью в земле — застрял драгоценный Кудеславов меч. Пока — пусть.
А тут, рядом — Векша. Конечно же, эта попытка прийти на выручку была иэ глупостей глупостью. Но это была попытка прийти на выручку. Обмирая от страха. В одиночку. Сознавая собственную никчемность перед людоедовой яростью. Прийти на выручку. Тебе. Так что, повернется язык бранить, выговаривать, хоть единое слово худое сказать?
Нет.
Еле стоит, лицо белей снега, губы посерели, трясутся, с ресниц срываются частые прозрачные капли… Кудеслав увидел, как вдруг закатились немыслимо поог-ромневшие глаза, в которых словно бы навсегда решил угнездиться только что пережитый ужас, — увидел и еле успел подхватить под мышки запрокидывающееся, оседающее мальчишечье тело.
Мальчишечье?
Как бы не так.
Нет, Мечник не удивился. И без этого прикосновения он давно уже был готов догадаться, что Векша не купленник — купленница. И догадался бы, да только мешали мысли о людоеде.
Ведь взять хоть ту же лисью безрукавку: кто же это по доброй охоте уляжется спать в меховой одежде? Да, общинная изба была не протоплена — так что же? Для такого случая на полати теплое покрывало положено.
Разденься, ляг да заройся хоть с головой — и не придется потом в волглом от сонного пота выезжать на мороз… Это, конечно, ежели не боишься, что под тонким сорочечным полотном досужие глаза распознают немальчишечью высокую грудь.
Или давешняя вроде бы нелепая озлобленность Белоконихи Старой. Как это она сказала? «И тебя… Все вы одинаковы — что мудрецы, что воины…» Одно дело — голоусый малец, тут и впрямь такая злоба казалась странной. А если не малец? Если хозяин-кормилец купленницу себе раздобыл? Если он на немыслимой старости лет своих будто разума из-за нее лишился, красотой привороженный? Парнишкой-то она глядится нескладненьким, хилым, но вот так, если энать… Ой, есть ей чем мужиков привораживать! За такую иной гость и впрямь не поскупился бы на шестьдесят соболей, даже не будь она выучена редкому ремеслу. Да что шестьдесят — Кудеслав, выпади случай, может, и больше бы отдал…
Векша шевельнулась, растерянно глянула на склонившегося к ней Мечника. И вдруг глаза ее вновь помутнели, лицо исказилось от ужаса — вспомнила.
— Тихо, тихо! — Кудеслав еле успел схватить за плечи рванувшуюся с земли девушку. — Все уже, все! Дохлый он. Можешь подойти да хоть за язык подергать.
Приподнявшись, Векша осторожно выглянула из-за Кудеславова плеча. Мгновенье-другое она, по-прежнему хоронясь за стоявшим перед ней на коленях Мечником, напряженно разглядывала неподвижную, будто бы собственной тяжестью сплющенную тушу людоеда. А потом…
Потом с внезапным надрывным плачем девушка вцепилась в Кудеслава и изо всех сил прижалась лицом к его плечу. Треух свалился с Векшиной головы; ветер рвал-шевелил холодное пламя коротких волос, щекотал ими лицо опешившего Мечника… Ох и дивная же небось была коса! Тяжкая, пышная… Рыжая-рыжая, как зимний беличий хвост… У кого же это поднялась рука обкорнать такую красу?!
— Ну, будет уже. — Кудеславовы руки помимо хозяйской воли принялись успокаивать, гладить эту безжалостно остриженную голову, спину, вздрагивающую от судорожных рыданий. — Одна в лес сунуться не побоялась, а теперь… Поздно уже бояться, слышишь? Некого уже стало бояться! Вот ведь глупая…
Векша вдруг с силой оттолкнулась от него, суетливым движением попыталась запахнуть на груди полушубок (хотя вовсе не он приоткрыл девичью тайну). Мечник с легкой насмешкой глянул в заплаканную синеву Векшиных глаз, повторил тихонько:
— Вот глупая… — И вдруг посерьезнел. — Ты уж извиняй за тот удар — ну, рогатиной, во дворе. Я же еще не знал…
Векша подалась навстречу и легонько потерлась щекой о Мечникову ладонь. Но длилось это не более мига. Девушка внезапно прянула, вскочила; и сам Кудеслав тоже вскочил, круто разворачиваясь и выдергивая из-за голенища нож. Потому что от безжизненной медвежьей туши отчетливо донеслось этакое ехидное покашливание.
Кашлял, конечно же, не медведь. Возле мертвого зверя стоял боги знают как очутившийся здесь волхв. Вместо привычного посоха в руках у него был лук — огромный, длиною почти в Кудеславов рост; из-за пояса хранильника торчали две стрелы, от наконечника до оперенья словно бы вымаранные сохлой кровью (от вида этих стрел Мечника передернуло).
С нарочитым вниманием Белоконь поглядывал то на нож, стиснутый в руке Кудеслава, то поверх Кудеславова плеча, и в черных глазах старика Мечник высмотрел нечто мало приятное для себя и для Векши. Однако лицо хранильника выражало лишь добродушную насмешку; эта же незлая насмешливость зазвучала и в голосе волхва, когда он наконец решил поломать затянувшуюся молчанку:
— Ты что же, мил-друг, никак резать меня собрался? Уж не из-за той ли причины, которая у тебя за спиною носом пошмыгивает?
Кудеслав поспешно нагнулся, засовывая нож туда, где ему надлежало быть. Оторопь, вызванная внезапным появлением хранильника, проходила, и Мечнику уже с трудом верилось в недоброжелательность, якобы распознанную им в волховском взгляде. С чего бы это Белоконю быть недовольным? Ну, утешил да приласкал Кудеслав полуживую от страха купленницу своего друга (кстати сказать, купленницу эту Мечник наверняка зря вздумал про себя называть девушкой)… По-братски ведь успокоил, без малейшего оскорбления для хозяйской чести. Не мог же волхв разгадать его непрошеные подспудные помыслы! Или мог? А если мог, то наверняка разгадал и ту решительность, с которой Кудеслав эти самые помыслы выгнал из головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109