велел класть на голову больного пузырь со льдом; уходя, холодно сказал:
— Нервная горячка. Не вынесет. Одним меньше.
Больной четверо суток метался в жару без памяти. На него со всех сторон ползли змеи, жабы, плескалось море; по морю, как корабль, кит плыл, на ките — Майский Цветок сидит: в одной руке у нее арбуз, в другой — письмо от Дизинтёра.
— Амелька! Филька! Дизинтёр! — вскакивает он и, не открывая сонных глаз, со всех сил колотит в стену кулаками.
Марколавна с Емельяном Кузьмичом просиживали возле него дни и ночи. Емельян Кузьмич с горя, что мальчонка умирает, попивать стал.
Как-то Инженер Вошкин открыл провалившиеся глаза, спросил учителя:
— Ты — Амелька?
— Да, Амелька, — хмельным голосом ответил тот. — Хотя, вернее, я Емельян Кузьмич. Ну, как? Легче, что ли? Эх ты, беспризорничек бывший… А я теперешний… Плохо мне, братишка, плохо, Кругом бегом… Дело мое — бамбук.
— Ничего, уедем, Рыба-кит… — шепчет болящий, и глаза его смежаются.
А Марколавна, когда сидела возле него одна, не могла оторвать от его лица взгляда, жарко шептала ему, сонному:
— Милый, хороший мой… Сынишка мой… Володечка.
Воспоминания юности наседают на нее и при мерцании луны представляются ей выпукло и ясно. Ушедшие сроки приблизились вплотную: она смотрела в прошлое, как в настоящий день. Вот жениха ее забирают на японскую войну; она бросает родительский богатый дом, едет с милым, становится его женой. Он убит. Она, едва добравшись до сибирского села, родит сына, остается в селе учительствовать. И вот на десятом году жизни ее сын Владимир умирает.
Марколавна всхлипывает. Инженер Вошкин открывает безумные глаза, хрипит: «Пить», — и вновь теряет сознание.
На шестые сутки, перед утром, когда прощальная луна одевала голубым сияньем морозные узоры на окне, болящий сбросил с головы ледяной мешок, приподнялся на кровати, сказал Емельяну Кузьмичу:
— Кажись, помираю… Изобрел, — лег и тихо вытянулся.
12. ЗАБАВА. ВПРАВО-ВЛЕВО
Этап ушел. Амельку с Ванькой Графом и прочими старожилами опять перевели в прежнюю камеру, уплотнив ее новичками. Было тесновато. Пятеро спали на столе.
Сегодня день отдыха. Назначены перевыборы культкомиссии на шестимесячный срок. Общее собрание прошло вяло. Из всей массы заключенных явились восемьдесят два. Интеллигенция отсутствовала. Вывешено постановление об организации курсов профессионального обучения, скорейшем переизбрании кружка камерных корреспондентов, выписке для камер газет, пополнении библиотеки современной беллетристикой, об организации товарищеского суда и спортивного кружка с занятиями на открытом воздухе.
Амелькина камера переизбрала в культурники Дениса. В благодарность за доверие он обещал сегодня же после ужина устроить вечер самодеятельности.
Действительно, не успели еще убрать посуду, в камеру вошел высокий, с монгольским желтым лицом, Денис:
— Товарищи, по местам! Спустите койки! Садитесь на койки! Вечер самодеятельного искусства объявляется открытым. Таланты, выходи!
Все переглядывались, с напускной застенчивостью пофыркивали в горсть. Никто не шел.
— Неужели у вас нет самобытных талантов? Странно! — ухмыльнулся Денис калмыцкими глазами.
— Как нет талантов? Таланты завсегда есть! Дай срок лапти обуть, — послышался из темного угла смешливый, располагающий к веселью голос. — Частушки можно ежели?
— Вали, вали!.. Просим!.. — закричала, захлопала в ладоши камера.
Вдруг на середину выскочил с балалайкой узкоплечий, с бульдожьей рожей, веселый лишенец Петька Маз. Он ударил по лаптям ладонями; крутнулся вприсядку и, затренькав на трех струнах, загнусавил:
Трынцы-брынцы — балалайка,
Трынцы-брынцы — поиграй-ка.
Трынцы-брынцы — не хочу!
Трынцы-брынцы — заплачу!
Говорят, что в исправдоме
Стены затрещали
Оттого, что заключенных
Множество нагнали!..
Камера дружно, злобно засмеялась. Польщенный певец вновь пустился в пляс, ударяя себя по лаптям:
В исправдоме женщины
Начинают драться!
Ежли их не поцелуешь,
Будут обижаться!
При слове женщины — у всех, даже у стариков, блеснул огонь в глазах. Амелька защурился, крикнул: «Ух ты, бабы!» — и потянулся, словно кот.
Следующие номера программы: мастерская игра на гармошке, старинные разбойничьи песни на три голоса, чтение своих стихов.
Потом сам Денис, перестав быть Денисом, вдруг превратился в заправского китайца и неподражаемо закричал на китайском жаргоне:
— А вот, тувариши, покус… Шибака шанко… Вот, тувариши, тудой-сюдой сыматли… Денга, шанго денга есть?.. Сыматли!.. Тудой-сюдой, нету денга!..
Он проделал несколько ловких фокусов с деньгами, с шариками, с мышью. Он бросил три шарика в воздух, они исчезли: один оказался в кармане у толстяка, другой — за шиворотом у Ваньки Графа, третий — в руке удивленного Амельки, Затем шли опыты гипноза. Их проделывал медицинский фельдшер, спровадивший на тот свет двух женщин через грязно сделанный аборт. Затем, под громкий смех аудитории, толстяк-актер искусно прочел на память юмористический рассказ Зощенко «Аристократка». И вечер самодеятельности закрылся.
Под шумок, в уголке, при свете сального огарка, бородатый старик в холщовых казенных штанах и рубахе, сгорбившись на ящике, клеил из газет игральные карты «стирки». Звали его: Сережа Стирошник. Он склеил их, настриг и высушил еще вчера, а вот теперь через трафаретку изображает черной краской цифры. Туз — 1, король — 2, дама — 3, валет — 4 и т. д. Стирки имеют огромный сбыт. Сережа Стирошник зарабатывает прилично: он сыт и пьян.
Вскоре прошла по камерам проверка. А через четверть часа пудовый колокол тремя резкими ударами возвестил всему исправдому, что проверка сошлась, побегов нет, время ложиться на покой.
* * *
Денис улегся и, кажется, успел уснуть. Завалились на койки и остальные.
Но таланты не желают спать:
— Братва! Садись заводи игру. Ванька Граф! Чечетка, Маз!
Человек семь усаживаются в укромное местечко, на выступ уборной, чтоб не видала стража, зажигают огарок и начинают метать карты вправо-влево, в стосс, в «буру». Среди картежников — Панька Чечетка. Шея у него длинная, хрящеватая, с бегающим вверх-вниз кадыком. Голова от ушей сплюснута, словно ее прихлопнули в воротах; белесые глаза расставлены широко, загнаны, как у зайца, под виски. Он без устали все время, даже и во сне, выбивает ногами чечетку. Всем страшно надоел. Вот и теперь, сдает карты, выбрякивает каблуками и носками дробь. И кажется со стороны, что вся его воля, мысли, думы, вся духовная жизнь не в голове, а в пятках.
— Рой, братва!..
— Сыпь!.. Восемь!..
— Эх, портки заложил, рубаху в гору!..
Возле играющих трутся с несчастными лицами два тюремных нищих — Левка Шкет и Ястребок. Они до сих пор еще не могут выбиться из карточного долга Ваньке Графу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
— Нервная горячка. Не вынесет. Одним меньше.
Больной четверо суток метался в жару без памяти. На него со всех сторон ползли змеи, жабы, плескалось море; по морю, как корабль, кит плыл, на ките — Майский Цветок сидит: в одной руке у нее арбуз, в другой — письмо от Дизинтёра.
— Амелька! Филька! Дизинтёр! — вскакивает он и, не открывая сонных глаз, со всех сил колотит в стену кулаками.
Марколавна с Емельяном Кузьмичом просиживали возле него дни и ночи. Емельян Кузьмич с горя, что мальчонка умирает, попивать стал.
Как-то Инженер Вошкин открыл провалившиеся глаза, спросил учителя:
— Ты — Амелька?
— Да, Амелька, — хмельным голосом ответил тот. — Хотя, вернее, я Емельян Кузьмич. Ну, как? Легче, что ли? Эх ты, беспризорничек бывший… А я теперешний… Плохо мне, братишка, плохо, Кругом бегом… Дело мое — бамбук.
— Ничего, уедем, Рыба-кит… — шепчет болящий, и глаза его смежаются.
А Марколавна, когда сидела возле него одна, не могла оторвать от его лица взгляда, жарко шептала ему, сонному:
— Милый, хороший мой… Сынишка мой… Володечка.
Воспоминания юности наседают на нее и при мерцании луны представляются ей выпукло и ясно. Ушедшие сроки приблизились вплотную: она смотрела в прошлое, как в настоящий день. Вот жениха ее забирают на японскую войну; она бросает родительский богатый дом, едет с милым, становится его женой. Он убит. Она, едва добравшись до сибирского села, родит сына, остается в селе учительствовать. И вот на десятом году жизни ее сын Владимир умирает.
Марколавна всхлипывает. Инженер Вошкин открывает безумные глаза, хрипит: «Пить», — и вновь теряет сознание.
На шестые сутки, перед утром, когда прощальная луна одевала голубым сияньем морозные узоры на окне, болящий сбросил с головы ледяной мешок, приподнялся на кровати, сказал Емельяну Кузьмичу:
— Кажись, помираю… Изобрел, — лег и тихо вытянулся.
12. ЗАБАВА. ВПРАВО-ВЛЕВО
Этап ушел. Амельку с Ванькой Графом и прочими старожилами опять перевели в прежнюю камеру, уплотнив ее новичками. Было тесновато. Пятеро спали на столе.
Сегодня день отдыха. Назначены перевыборы культкомиссии на шестимесячный срок. Общее собрание прошло вяло. Из всей массы заключенных явились восемьдесят два. Интеллигенция отсутствовала. Вывешено постановление об организации курсов профессионального обучения, скорейшем переизбрании кружка камерных корреспондентов, выписке для камер газет, пополнении библиотеки современной беллетристикой, об организации товарищеского суда и спортивного кружка с занятиями на открытом воздухе.
Амелькина камера переизбрала в культурники Дениса. В благодарность за доверие он обещал сегодня же после ужина устроить вечер самодеятельности.
Действительно, не успели еще убрать посуду, в камеру вошел высокий, с монгольским желтым лицом, Денис:
— Товарищи, по местам! Спустите койки! Садитесь на койки! Вечер самодеятельного искусства объявляется открытым. Таланты, выходи!
Все переглядывались, с напускной застенчивостью пофыркивали в горсть. Никто не шел.
— Неужели у вас нет самобытных талантов? Странно! — ухмыльнулся Денис калмыцкими глазами.
— Как нет талантов? Таланты завсегда есть! Дай срок лапти обуть, — послышался из темного угла смешливый, располагающий к веселью голос. — Частушки можно ежели?
— Вали, вали!.. Просим!.. — закричала, захлопала в ладоши камера.
Вдруг на середину выскочил с балалайкой узкоплечий, с бульдожьей рожей, веселый лишенец Петька Маз. Он ударил по лаптям ладонями; крутнулся вприсядку и, затренькав на трех струнах, загнусавил:
Трынцы-брынцы — балалайка,
Трынцы-брынцы — поиграй-ка.
Трынцы-брынцы — не хочу!
Трынцы-брынцы — заплачу!
Говорят, что в исправдоме
Стены затрещали
Оттого, что заключенных
Множество нагнали!..
Камера дружно, злобно засмеялась. Польщенный певец вновь пустился в пляс, ударяя себя по лаптям:
В исправдоме женщины
Начинают драться!
Ежли их не поцелуешь,
Будут обижаться!
При слове женщины — у всех, даже у стариков, блеснул огонь в глазах. Амелька защурился, крикнул: «Ух ты, бабы!» — и потянулся, словно кот.
Следующие номера программы: мастерская игра на гармошке, старинные разбойничьи песни на три голоса, чтение своих стихов.
Потом сам Денис, перестав быть Денисом, вдруг превратился в заправского китайца и неподражаемо закричал на китайском жаргоне:
— А вот, тувариши, покус… Шибака шанко… Вот, тувариши, тудой-сюдой сыматли… Денга, шанго денга есть?.. Сыматли!.. Тудой-сюдой, нету денга!..
Он проделал несколько ловких фокусов с деньгами, с шариками, с мышью. Он бросил три шарика в воздух, они исчезли: один оказался в кармане у толстяка, другой — за шиворотом у Ваньки Графа, третий — в руке удивленного Амельки, Затем шли опыты гипноза. Их проделывал медицинский фельдшер, спровадивший на тот свет двух женщин через грязно сделанный аборт. Затем, под громкий смех аудитории, толстяк-актер искусно прочел на память юмористический рассказ Зощенко «Аристократка». И вечер самодеятельности закрылся.
Под шумок, в уголке, при свете сального огарка, бородатый старик в холщовых казенных штанах и рубахе, сгорбившись на ящике, клеил из газет игральные карты «стирки». Звали его: Сережа Стирошник. Он склеил их, настриг и высушил еще вчера, а вот теперь через трафаретку изображает черной краской цифры. Туз — 1, король — 2, дама — 3, валет — 4 и т. д. Стирки имеют огромный сбыт. Сережа Стирошник зарабатывает прилично: он сыт и пьян.
Вскоре прошла по камерам проверка. А через четверть часа пудовый колокол тремя резкими ударами возвестил всему исправдому, что проверка сошлась, побегов нет, время ложиться на покой.
* * *
Денис улегся и, кажется, успел уснуть. Завалились на койки и остальные.
Но таланты не желают спать:
— Братва! Садись заводи игру. Ванька Граф! Чечетка, Маз!
Человек семь усаживаются в укромное местечко, на выступ уборной, чтоб не видала стража, зажигают огарок и начинают метать карты вправо-влево, в стосс, в «буру». Среди картежников — Панька Чечетка. Шея у него длинная, хрящеватая, с бегающим вверх-вниз кадыком. Голова от ушей сплюснута, словно ее прихлопнули в воротах; белесые глаза расставлены широко, загнаны, как у зайца, под виски. Он без устали все время, даже и во сне, выбивает ногами чечетку. Всем страшно надоел. Вот и теперь, сдает карты, выбрякивает каблуками и носками дробь. И кажется со стороны, что вся его воля, мысли, думы, вся духовная жизнь не в голове, а в пятках.
— Рой, братва!..
— Сыпь!.. Восемь!..
— Эх, портки заложил, рубаху в гору!..
Возле играющих трутся с несчастными лицами два тюремных нищих — Левка Шкет и Ястребок. Они до сих пор еще не могут выбиться из карточного долга Ваньке Графу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119