Ровно через сорок минут все опустили оружие, переоделись и чинно прошли на рабочие места. Что же за люди такие эти американы, я просто торчу и зависаю! Правда, потом они все же не выдержали и продолжили обливание уже на рабочих местах, правда уже скромнее, тоненькими струйками, исподтишка, и уже без диких и страшных воплей, а только с легкими повизгиваниями и восклицаниями.
Надеюсь, что сегодня я был достаточно friendly. Во всяком случае, босса я облил с головы до ног, и он меня тоже.
18.05.98
Сегодня меня разбудили пейджером в пять утра и призвали к выполнению авральных работ. Опять грохнулась одна из многочисленных баз данных, филиал в Аризоне остался без информации, и оттуда сыпались отчаянные звонки. Часам к девяти утра я восстановил базу, и Аризона затихла. Потом ко мне подошел босс и сказал, что после ланча я могу отправляться домой, что я и сделал.
Спать, правда, уже совсем не хочется. В голове слегка шумит. Что скверно, так это то, что я до сих пор не научился быстро просыпаться и быстро засыпать. И поэтому ранним утром, толком не проснувшись, мне очень трудно вести машину. Все время норовлю во что-нибудь врезаться. Чаще всего – в соседние машины. В Америке жить без машины нельзя – разве что только в Нью-Йорке, где есть метро и автобусы. Сначала мне нравилось сидеть за баранкой, а потом меня это стало угнетать. Как хорошо в метро – сидишь себе, или чаще стоишь, дремлешь или мечтаешь о чем-нибудь, а тебя везут, везут… А тут надо всюду везти себя самого, и при этом ни в кого не врезаться. А чтобы ни в кого не врезаться, надо все время смотреть во все стороны, да еще и в зеркала. А это значит, что думать и мечтать во время поездки уже некогда.
А я люблю думать и мечтать. Вот и сейчас я сижу и о чем-то думаю. О чем? Ну конечно, опять о Ленке, о тех днях, что я провел вместе с ней. Кажется, я остановился на том, как Ленка уехала к сестре на майские праздники. Ну да, точно, я как раз об этом писал в прошлый раз.
Первого мая я позвонил Тине и сказал «Доброе утро». «Доброе утро» – откликнулся тихий, вкрадчивый лисий голосок. Я сообщил, что я Ленкин супруг, что мне надлежит выполнить супружеское обязательство, отдав Тине оставленный для нее пакет. Мы договорились встретиться на набережной Москва-реки напротив Университета. Хотя я Тину никогда не видел, я почему-то предложил ей на свой страх и риск погулять по набережной, сославшись на то, что в праздничный день одному гулять уж больно тоскливо. Тина, как ни странно, согласилась не только с готовностью, но даже как бы и с радостью. Я сразу несколько приуныл и подумал, что наверняка эта Тина какая-нибудь страшная уродина. Иначе она бы отмечала праздник в своей компании или хотя бы в компании бойфренда. Но отступать было уже поздно и не к лицу.
Я шел на рандеву с неведомой мне Тиной через территорию Московского Университета, и закипавшая весна приятно радовала взор кучей праздничного и не праздничного мусора на асфальте и на траве, обилием вокруг молодых людей с радостными лицами, держащих в руках стеклопосуду в различной стадии опорожнения, и невероятным количеством корректных милиционеров в чистых, нарядных мундирах. Атмосфера праздника передалась даже местным воронам, которые взмахивали крыльями как-то чересчур уж нервно, с каким-то неуместным для такой солидной птицы пафосом и воодушевлением. Шпиль на Главном Здании ослепительно сиял в ярком голубом небе и напоминал своим волнующим блеском про триединство святой троицы и про горний ангелов полет, а воздух был чист и свеж и вдыхался с удовольствием. Короче, праздник, как праздник.
Но по мере приближения к набережной на моем пути стали появляться милицейские заслоны и так называемый волчатник – ленты с красными метками, закрывавшие мне путь. В воздухе явно обозначилась копоть и гарь. И тут я понял, что все эти предзнаменования плюс постоянный и несмолкающий отдаленный рев вокруг обозачают только одно – автогонки.
Я очень люблю автогонки, но не тогда, когда они закрывают мне путь к намеченной цели. Я лавнровал как мог, просачивался между густых кустов, перелезал через высокие и низкие заборы и кое-как вышел к Воробьевскому шоссе, где гадкая лента-волчатник окончательно преградила мне путь. Перелезть через ленту я не мог, потому что рядом расхаживал молоденький сержант с погонами войск МВД, небрежно помахивая длинной резиновой палкой на поясе. Не той короткой пухлой дрянью, которой милиционеры отрезвляют пьяных граждан, а настоящей, длинной палкой, с боковой ручкой, деревянный аналог которой называется «тонфу».
Я попросил сержанта, чтобы он на секунду отвернулся, и я моментально буду на той стороне, на что тот только виновато улыбнулся и ответил, что нельзя. Я стал настаивать и даже занес ногу над ленточкой. Сержант подошел ближе, твердо взялся правой рукой за палку, а левую прижал к груди жестом крайнего смущения и улыбнулся еще более виноватой и смущенной улыбкой. Я понял, что если я поставлю ногу за лентой, сержант профессионально перетянет меня своей палкой, не убирая виноватой улыбки с лица и не отнимая левую руку от груди. Я убрал ногу, и сержант одновременно со мной убрал руку с палки, опустил левую руку и улыбнулся уже не принужденной, выдавленной виноватой улыбкой, а широкой, добродушной, праздничной улыбкой.
Вообще, хорошая улыбка от души – сама по себе праздник. Так редко ее видишь. Особенно здесь в Америке. Честертон в свое время писал: где лучше всего спрятать сухой лист? В груде сухих листьев. А где лучше всего спрятать настоящую улыбку? (это уже я добавляю) В груде фальшивых улыбок, похожих на настоящие, искренние, как две капли воды. Америка – это страна фальшивых улыбок. Я от них страдаю неимоверно. Искренний жест души, превращенный американцами в знак этикета, в формальный символ, в подобие социального признания типа «я тебя заметил и признал за человека», почему-то страшно меня угнетает. Несомненно, это часть общего культурного шока.
Эх, черт! Опять у меня дневник наехал на рассказ. Стоп, деятель! Ты же вообще-то, с дневника и начинал. Когда это ты рассказы писать начал? Ну ладно, нечего об этом думать. Буду писать по наитию. Вот сейчас опять будет рассказ.
Итак, я отошел от ленты, собираясь идти в обход, но в этот момент сержанта позвал другой человек в форме, стоявший шагах в ста от него. Сержант повернулся ко мне спиной и быстрой, четкой, немного разболтанной походкой направился к звавшему. Когда он отдалился от меня на достаточное расстояние, я единым махом перепрыгнул ленту, перелетел через улицу, перескочил через ленту на другой стороне и очутился на тротуаре у набережной.
На часах было без пятнадцати двенадцать, то есть у меня было еще пятнадцать минут, чтобы дойти до смотровой площадки и найти там Тину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20