«Клотильда, душенька Кло! - сказал он. - Не надо так шутить. Мне больно… Хочешь совет друга? Выходи замуж… Я буду просто счастлив!» И она ответила ему, что, конечно, так и поступит, и начала совершенно идиотский разговор о вещах. Что, мол, он собирается забрать, а что оставить? Это, дескать, важно и очень хочется, чтобы было по-честному… «Все - твое!» - сказал он и положил трубку.
Она так и эдак перебирала их жизнь, раскладывала по дням и фактам, классифицировала по чувствам. Ничего не получалось. Ничем не отличался день первый от дня последнего. При ней он бросил фотокорить в газете и ушел «в дизайнеры пропаганды». Его выражение. Всякие там стенды, выставки - это было по его части. Друзья-приятели говорили: «Дурак! Как можно уйти от этого? Ты же художник!..» И все тыкали его носом в снятый им когда-то пейзаж, который обошел все специальные журналы, а он улюлюкал. Она же, Вика, - чем несказанно гордилась в то время, - на пути мужа не становилась, решение его приняла должным образом: «Раз ты этого хочешь…» Потом, правда, удивлялась про себя, тихонько: за все три года, что она с ним прожила после этого, а всего они прожили пять лет, он не принес больше в дом ни одного пейзажа, ни одной картинки (его определение). И когда они украшали свою новую квартиру и она вытащила из стола этот самый пейзаж с черной водой и стала прилаживать его к стене, где бы он лучше смотрелся, он взял его у нее из рук и сказал: «Ни за что, Марфуша, ни за что!» Она поняла это так: он подавил в себе что-то ценное, дорогое и не хочет напоминаний! Полезла к нему с этими своими соображениями, и он сказал: «Давай не будем, а? Но чтоб ты не волновалась, скажу одно: никакой внутренней неврастении у меня нет.
Я не пациент для психоаналитиков». Дело прошлое, не как она его тогда любила! Как он ей нравился своей мужской настоящестью, а ведь был некрасивым, невзрачным, роста небольшого, лысый и нос шляпочкой на конце. Алексей по сравнению с ним - Давид. И вообще Алексей - это другая история, другая жизнь, она сама - другая Вика. Та ее часть, что любила Федорова, умерла и рассыпалась в прах. Какое-то время она жила с ощущением увечности. Ей даже казалось, что со стороны заметно, как зияет в ней пустотой эта выгоревшая половина, что и ходить она стала криво, потому что потеряла равновесие. Она так и не сумела живым зарастить внутреннюю пустоту. Она заложила ее камнем. И к Алексею прибилась другой половинкой своего существа и обнаружила, что в другой ее части все по-другому - другие слова, другие мысли, другие силы притяжения… Алеша - робкий, неуверенный в себе человек… Не то чтобы он совсем уж безвольная натура, нет, но приятель его - циник, скажет что-нибудь, а Алексей будет мучиться, страдать. Поэтому она боится этого их разговора.
Вечером Алексей сказал ей про вариант с Ленкой. Вика прямо задохнулась. Не зря она боялась, не зря закололо у нее сердце, когда из окна высмотрела его в столовой. Но она увидела в глазах Алексея такое желание поддержать его в этой идее, что как там ни скрючилось все у нее внутри, а сказала она бодро: «Конечно, ты должен ей это предложить!»
Ночью, ворочаясь на неразложенном диване - она никогда не раскладывала его, если спала одна, - размышляя о том, что Ленка в их отношениях не что иное, как «пятая колонна», она вдруг враз и навсегда успокоилась, потому что то ли поняла, то ли почувствовала: никогда им с Ленкой не жить. Бывали у нее минуты такого вот прозрения, когда выход, итог виделся четко, ясно.
Только раз в жизни она ничего не предугадала - когда уходил Федоров. А тут поняла - с Ленкой ей не жить. Какая она молодец, что, еще не зная этого, среагировала правильно. Пусть Алексей предложит дочери остаться с ним, это усилит позицию, Анне на это сказать будет нечего. Он предложит, Ленка откажется, а Алексей от ее отказа станет сильнее, это тот самый случай, когда, теряя, приобретаешь. Вика совсем успокоилась и подумала, что в общем все хорошо.
В свое время Федорова это ее умение брать себя в руки всегда поражало, и умение логически мыслить - тоже. Он как-то сказал ей: «Знаешь, ты сама себе мужик». Она не обиделась, они были еще вместе, спросила: «Это что - плохо?» Юн ответил загадочно: «Сам себе - это сам себе… Это не хорошо, не плохо, Феклуша… Это другое измерение…» А когда Федоров ушел - пришло другое. Он уже тогда обрекал ее на одиночество, потому что считал: она это вынесет. Господи, спасибо Алексею за то, что он другой, за то, что он есть, за то, что у них все хорошо, и за то, что он уведет ее из этой квартиры, в которой живет дух Федорова. Интересно, почему ей никогда, никогда не приходила мысль поменять квартиру? Не хочет она об этом думать, не хочет! Не поменяла - не поменяла. Теперь съедет, и все.
***
Ленка стояла в коридоре, широко расставив ноги и заложив за пояс джинсов руки. Вся ее фигурка под «мальчика-ковбоя у салуна» излучала не то что презрение - нечеловеческое омерзение.- Алексей Николаевич споткнулся об это омерзение, как о камень, готов был повернуть назад, но рванулся вперед, прошел сквозь омерзение и услышал вслед: «Ну и ну!»
Он быстро закрыл дверь в кабинете. И, еще держась за ручку, подумал: что это я? В собственном доме собственной дочери боюсь? И он открыл дверь. Так как сделал он это неожиданно, то увидел на лице дочери совсем другое выражение - испуганное и жалкое. Не успела она превратиться в американского мальчика у салуна, проклюнулась в ней русская девочка, у которой в семье плохо, и предстоит ей жить в этой плохой семье не день, не два - может, все оставшееся детство. Ничего подобного не подозревал он в своей дочери, которая раздражала его все последние годы, а тут вдруг…
Он видел, как старательно прятала от него Ленка свою беду и растерянность, как облачалась она в наглость и разухабистость.
– Не надо, - сказал он ей.
– Это ты мне? - спросила она. - О чем изволите?
– Девочка моя! - Алексей Николаевич даже прикрыл глаза, чтобы не видеть перевоплощение агнца в чудовище. - Девочка моя! - повторил он. - Не надо ссориться. Ни я не хочу этого, ни - я уверен - мама.
– Он хочет мира и дружбы! - из кухни появилась Анна в мокром фартуке, надетом на старенький сарафан. Перепутались на ее полных плечах бретельки лифчика, и сарафана, и комбинации, и выглядело это неопрятно и непристойно.
– Борец за мир! - издевалась Анна. - Бенджамин Спок!
И то, что он на самом деле хотел мира, а она издевалась над этим, и то, что она завершила работу па формированию чудовища - на носках снова покачивался, заложив руки за пояс, мальчик-бой у салуна, и то, что бретельки - белая, синяя и розовая - перекрутились друг с другом - все взорвало его.
Но, начав говорить, он тут же сглотнул слова, потому что нельзя так при Ленке, и полупроизнесенная, наполовину сжеванная и проглоченная брань повисла в воздухе и висела тяжело и недвижно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Она так и эдак перебирала их жизнь, раскладывала по дням и фактам, классифицировала по чувствам. Ничего не получалось. Ничем не отличался день первый от дня последнего. При ней он бросил фотокорить в газете и ушел «в дизайнеры пропаганды». Его выражение. Всякие там стенды, выставки - это было по его части. Друзья-приятели говорили: «Дурак! Как можно уйти от этого? Ты же художник!..» И все тыкали его носом в снятый им когда-то пейзаж, который обошел все специальные журналы, а он улюлюкал. Она же, Вика, - чем несказанно гордилась в то время, - на пути мужа не становилась, решение его приняла должным образом: «Раз ты этого хочешь…» Потом, правда, удивлялась про себя, тихонько: за все три года, что она с ним прожила после этого, а всего они прожили пять лет, он не принес больше в дом ни одного пейзажа, ни одной картинки (его определение). И когда они украшали свою новую квартиру и она вытащила из стола этот самый пейзаж с черной водой и стала прилаживать его к стене, где бы он лучше смотрелся, он взял его у нее из рук и сказал: «Ни за что, Марфуша, ни за что!» Она поняла это так: он подавил в себе что-то ценное, дорогое и не хочет напоминаний! Полезла к нему с этими своими соображениями, и он сказал: «Давай не будем, а? Но чтоб ты не волновалась, скажу одно: никакой внутренней неврастении у меня нет.
Я не пациент для психоаналитиков». Дело прошлое, не как она его тогда любила! Как он ей нравился своей мужской настоящестью, а ведь был некрасивым, невзрачным, роста небольшого, лысый и нос шляпочкой на конце. Алексей по сравнению с ним - Давид. И вообще Алексей - это другая история, другая жизнь, она сама - другая Вика. Та ее часть, что любила Федорова, умерла и рассыпалась в прах. Какое-то время она жила с ощущением увечности. Ей даже казалось, что со стороны заметно, как зияет в ней пустотой эта выгоревшая половина, что и ходить она стала криво, потому что потеряла равновесие. Она так и не сумела живым зарастить внутреннюю пустоту. Она заложила ее камнем. И к Алексею прибилась другой половинкой своего существа и обнаружила, что в другой ее части все по-другому - другие слова, другие мысли, другие силы притяжения… Алеша - робкий, неуверенный в себе человек… Не то чтобы он совсем уж безвольная натура, нет, но приятель его - циник, скажет что-нибудь, а Алексей будет мучиться, страдать. Поэтому она боится этого их разговора.
Вечером Алексей сказал ей про вариант с Ленкой. Вика прямо задохнулась. Не зря она боялась, не зря закололо у нее сердце, когда из окна высмотрела его в столовой. Но она увидела в глазах Алексея такое желание поддержать его в этой идее, что как там ни скрючилось все у нее внутри, а сказала она бодро: «Конечно, ты должен ей это предложить!»
Ночью, ворочаясь на неразложенном диване - она никогда не раскладывала его, если спала одна, - размышляя о том, что Ленка в их отношениях не что иное, как «пятая колонна», она вдруг враз и навсегда успокоилась, потому что то ли поняла, то ли почувствовала: никогда им с Ленкой не жить. Бывали у нее минуты такого вот прозрения, когда выход, итог виделся четко, ясно.
Только раз в жизни она ничего не предугадала - когда уходил Федоров. А тут поняла - с Ленкой ей не жить. Какая она молодец, что, еще не зная этого, среагировала правильно. Пусть Алексей предложит дочери остаться с ним, это усилит позицию, Анне на это сказать будет нечего. Он предложит, Ленка откажется, а Алексей от ее отказа станет сильнее, это тот самый случай, когда, теряя, приобретаешь. Вика совсем успокоилась и подумала, что в общем все хорошо.
В свое время Федорова это ее умение брать себя в руки всегда поражало, и умение логически мыслить - тоже. Он как-то сказал ей: «Знаешь, ты сама себе мужик». Она не обиделась, они были еще вместе, спросила: «Это что - плохо?» Юн ответил загадочно: «Сам себе - это сам себе… Это не хорошо, не плохо, Феклуша… Это другое измерение…» А когда Федоров ушел - пришло другое. Он уже тогда обрекал ее на одиночество, потому что считал: она это вынесет. Господи, спасибо Алексею за то, что он другой, за то, что он есть, за то, что у них все хорошо, и за то, что он уведет ее из этой квартиры, в которой живет дух Федорова. Интересно, почему ей никогда, никогда не приходила мысль поменять квартиру? Не хочет она об этом думать, не хочет! Не поменяла - не поменяла. Теперь съедет, и все.
***
Ленка стояла в коридоре, широко расставив ноги и заложив за пояс джинсов руки. Вся ее фигурка под «мальчика-ковбоя у салуна» излучала не то что презрение - нечеловеческое омерзение.- Алексей Николаевич споткнулся об это омерзение, как о камень, готов был повернуть назад, но рванулся вперед, прошел сквозь омерзение и услышал вслед: «Ну и ну!»
Он быстро закрыл дверь в кабинете. И, еще держась за ручку, подумал: что это я? В собственном доме собственной дочери боюсь? И он открыл дверь. Так как сделал он это неожиданно, то увидел на лице дочери совсем другое выражение - испуганное и жалкое. Не успела она превратиться в американского мальчика у салуна, проклюнулась в ней русская девочка, у которой в семье плохо, и предстоит ей жить в этой плохой семье не день, не два - может, все оставшееся детство. Ничего подобного не подозревал он в своей дочери, которая раздражала его все последние годы, а тут вдруг…
Он видел, как старательно прятала от него Ленка свою беду и растерянность, как облачалась она в наглость и разухабистость.
– Не надо, - сказал он ей.
– Это ты мне? - спросила она. - О чем изволите?
– Девочка моя! - Алексей Николаевич даже прикрыл глаза, чтобы не видеть перевоплощение агнца в чудовище. - Девочка моя! - повторил он. - Не надо ссориться. Ни я не хочу этого, ни - я уверен - мама.
– Он хочет мира и дружбы! - из кухни появилась Анна в мокром фартуке, надетом на старенький сарафан. Перепутались на ее полных плечах бретельки лифчика, и сарафана, и комбинации, и выглядело это неопрятно и непристойно.
– Борец за мир! - издевалась Анна. - Бенджамин Спок!
И то, что он на самом деле хотел мира, а она издевалась над этим, и то, что она завершила работу па формированию чудовища - на носках снова покачивался, заложив руки за пояс, мальчик-бой у салуна, и то, что бретельки - белая, синяя и розовая - перекрутились друг с другом - все взорвало его.
Но, начав говорить, он тут же сглотнул слова, потому что нельзя так при Ленке, и полупроизнесенная, наполовину сжеванная и проглоченная брань повисла в воздухе и висела тяжело и недвижно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58