Каюсь, приглашал только потому, что был в депрессии, и был счастлив, когда она не приехала".
"У нее не было денег", -- сказала Даян, защищая подругу.
"Перестань, -- сказал я. -- Она могла мне написать, что у нее нет денег, я бы ей прислал".
"Да, -- согласилась Даян. -- Вообще-то она могла приехать, конечно, если бы не Боб. Он ее очень любит и очень ревнует".
"Именно, -- сказал я. -- Ты знаешь, что я за человек. Я не чувствую, что я имею право связывать кого-нибудь. Завтра я бы спал с новыми и новыми женщинами, а она бы страдала. Глупо, не так ли? Я хочу всех иметь, но я ни с кем не хочу жить. Хочу жить и умереть один".
"Я тоже", -- сказала Даян и закурила. Девушка принесла нам следующий дринк. Ей -- джин-энд-тоник, мне -- мой "Джэй энд Би".
"Она думала, что ты ее любишь", -- сказала Даян.
"Я и тебя люблю, -- сказал я. Потом после паузы добавил: -- Если я ей так нужен, то почему она ничего для этого не сделает. Пусть сделает что-нибудь. Докажет, заслужит. Если бы я кого-то любил, я бы добивался этого человека, захватил бы, в конце концов. Ты думаешь, это неприятно, когда тебя добиваются? Это приятно. Это внимание".
"Пойдем теперь поедим в другом месте, -- сказала она. -- Только я плачу".
"Ни хуя, -- сказал я. -- Я привез с собой деньги. Пока они у меня есть. Я тебя угощаю. Когда не будет денег, я скажу".
Был август. Она повела меня во втиснутый между двумя пыльными улицами в Гринвич Вилледж ресторан -- пародия на террасы парижских ресторанов. Пришлось ждать, но в конце концов мы сидели под чахлым деревом, и возле нас горели красные свечи в стаканах.
Я пил "Божоле" и слушал ее, рассказывающую мне, как она боится старости. "И Элен боится, -- говорила Даян. -- В последний раз... она была у меня несколько дней назад, мы напились и переругались. А что же дальше.. Что же дальше? -- спросила она меня. -- Ты писатель, и ты умный".
Умный писатель оторвался от свиных ребер, которые он в этот момент обгладывал. Что я мог ей сказать? Рецептов для будущего, годящихся для 32-летних женщин, у меня не было. Были рецепты для юношей 18 лет, были для тридцатилетних мужчин, но женщинам 32 лет мне нечего было посоветовать. У Даян был боевой темперамент, ей не хватало размаху, конечно, но она, скажем, могла поехать в Бейрут, пройти тренировку в лагере для террористов, вернуться в Штаты и взорвать Вайт-Хауз или еще что-то взорвать. А что еще я мог ей посоветовать? Завести ребенка? Банально-идиотское решение. Вырастет ребенок, уйдет, через пятнадцать лет придется решать все ту же проблему. Тогда уже будет непоправимо поздно. Может, и сейчас уже непоправимо поздно. Элен, конечно, следует держаться за своего любящего ее мужика. А Даян?
Одна из неприятных сторон жизни писателя -- -они думают, я должен знать. Да я знаю, все позади, если считать себя только женщиной. Если человеческим существом, злым, свободным и горячим, -- все еще впереди. Я мог ей предложить самое невероятное, скажем, стать женщиной-мафиози, убирать за деньги людей. Да хуй знает что можно сделать в мире за остающиеся ей 25 лет активной жизни если быть открытым, непредубежденным и сильным человеком, мужчиной ли, женщиной, не имеет значения. Можно иметь фан.
Она заговорила сама, спасла меня. Не о себе заговорила, об Элен. Именно потому, что боится она старости, Элен живет с Бобом.
"Слушай, -- сказал я. -- Я знаю все эти истории. Нормальная, ненормальная человеческая жизнь, перевалившая во вторую половину. Давай переменим тему. Не пойти ли нам на парти? Нет ли где-нибудь парти сегодня вечером? Я хочу кого-нибудь выебать".
"Нет, -- сказала она, подумав и доедая свою форель. -- Никаких парти сегодня. -- И добавила улыбнувшись: -- Если хочешь, можешь выебать меня".
Я посмотрел на нее заинтересованно-рассеянно, но на всякий случай спросил еще: "Мне казалось, что мужчины не доставляют тебе особенного удовольствия?"
"Доставляют. Иногда, -- сказала она и посмотрела на меня. -- Пойдем ко мне?"
"Пойдем к тебе", -- сказал я.
На Первой авеню мы купили в грязном магазине бутылку "Зоави Болла" за пять долларов. Так получилось, что я стал спать с Даян. С сестричкой.
У нее несколько старомодный, эпохи второй мировой войны тип лица. Чуть-чуть тяжеловатый, на мой взгляд, подбородок. Такое лицо, не удивясь, можно обнаружить на выцветшем снимке рядом с плечом офицера-нациста. Лейтенант Даян Клюге. Во всяком случае, когда я ее ебал, я казался себе молодым оберштурмбаннфюрером. Не знаю откуда пришло ко мне это сравнение-определение, я не торчу на нацистах, я думаю о них не более чем о какой-либо другой группе исторических личностей. Я предполагаю, что от Даян, с ее решительностью и этим ее лицом, дунуло на меня ветерком прошлой войны. В один из антрактов между актами я вылез голый в ливинг-рум, достать из кармана пиджака джойнт, на пиджаке сидела собака. Одна ставня была приоткрыта, и в окне разрушенного дома напротив светился огонек, наверное, свечки. Может быть, там жили беженцы. Война. Я и Даян, сбросивши мундиры войск СС, ебемся в перерыве между военными действиями. Завтра, может быть, убьют ее или меня. Вообще-то я выебал бы кого-нибудь еще на оккупированной территории, но так случилось, что лейтенант Клюге оказалась рядом. Поглядев задумчиво на военный разрушенный пейзаж за окном, я закурил джойнт и вернулся к ней в постель. Лейтенант лежала на спине, согнув одну ногу в колене, вокруг талии у нее вилась тонкая золотая цепочка. Лейтенантский, войск СС шик?
Я сел рядом с ней, закурил свой джойнт. Она не любит -- она алкоголик. Докурив, я вернулся к ее телу. Здоровая нацистская ебля -- только хуем, не применяя никакого декадентства. Свободно и сильно я ебал моего лейтенанта, поставив его в дог-позицию, сжимая лейтенантскую попку. Как символ хулиганства и независимости на одной ягодице у нее была выколота совсем маленькая одинокая звездочка. Другая, тоже маленькая, была выколота, я знал, вокруг левого соска. Сосок был не женский, несмотря на ее 32, детский, и грудь небольшая. Они все у меня с небольшой грудью.
Кончил я с ревом, и тоже свободно и сильно. Может быть, с каким-то ясным убеждением, что кончаю в нужную женщину, в нужный, разрешенный сосуд. Когда я кончал в евреек, например, а у меня было немало еврейских женщин, я испытывал всегда странное чувство непозволительности того, что я делаю, нездоровости моего секса, хотя и чрезвычайно приятной нездоровости, но все-таки недозволенности; как бы тяжелой болезнью объясняющейся. С лейтенантом было совсем другое чувство. Как бы законно я должен был хранить мое семя в ней. И общество и мир одобряли мое с нею соитие.
Потом я ебался с ней две-три ночи в неделю. Она никогда не показывала особенной радости по этому поводу; никогда не настаивала, чтоб я пришел опять, но когда я звонил, она неизменно соглашалась встретиться, и мы неизменно шли в ее постель.
1 2 3 4 5
"У нее не было денег", -- сказала Даян, защищая подругу.
"Перестань, -- сказал я. -- Она могла мне написать, что у нее нет денег, я бы ей прислал".
"Да, -- согласилась Даян. -- Вообще-то она могла приехать, конечно, если бы не Боб. Он ее очень любит и очень ревнует".
"Именно, -- сказал я. -- Ты знаешь, что я за человек. Я не чувствую, что я имею право связывать кого-нибудь. Завтра я бы спал с новыми и новыми женщинами, а она бы страдала. Глупо, не так ли? Я хочу всех иметь, но я ни с кем не хочу жить. Хочу жить и умереть один".
"Я тоже", -- сказала Даян и закурила. Девушка принесла нам следующий дринк. Ей -- джин-энд-тоник, мне -- мой "Джэй энд Би".
"Она думала, что ты ее любишь", -- сказала Даян.
"Я и тебя люблю, -- сказал я. Потом после паузы добавил: -- Если я ей так нужен, то почему она ничего для этого не сделает. Пусть сделает что-нибудь. Докажет, заслужит. Если бы я кого-то любил, я бы добивался этого человека, захватил бы, в конце концов. Ты думаешь, это неприятно, когда тебя добиваются? Это приятно. Это внимание".
"Пойдем теперь поедим в другом месте, -- сказала она. -- Только я плачу".
"Ни хуя, -- сказал я. -- Я привез с собой деньги. Пока они у меня есть. Я тебя угощаю. Когда не будет денег, я скажу".
Был август. Она повела меня во втиснутый между двумя пыльными улицами в Гринвич Вилледж ресторан -- пародия на террасы парижских ресторанов. Пришлось ждать, но в конце концов мы сидели под чахлым деревом, и возле нас горели красные свечи в стаканах.
Я пил "Божоле" и слушал ее, рассказывающую мне, как она боится старости. "И Элен боится, -- говорила Даян. -- В последний раз... она была у меня несколько дней назад, мы напились и переругались. А что же дальше.. Что же дальше? -- спросила она меня. -- Ты писатель, и ты умный".
Умный писатель оторвался от свиных ребер, которые он в этот момент обгладывал. Что я мог ей сказать? Рецептов для будущего, годящихся для 32-летних женщин, у меня не было. Были рецепты для юношей 18 лет, были для тридцатилетних мужчин, но женщинам 32 лет мне нечего было посоветовать. У Даян был боевой темперамент, ей не хватало размаху, конечно, но она, скажем, могла поехать в Бейрут, пройти тренировку в лагере для террористов, вернуться в Штаты и взорвать Вайт-Хауз или еще что-то взорвать. А что еще я мог ей посоветовать? Завести ребенка? Банально-идиотское решение. Вырастет ребенок, уйдет, через пятнадцать лет придется решать все ту же проблему. Тогда уже будет непоправимо поздно. Может, и сейчас уже непоправимо поздно. Элен, конечно, следует держаться за своего любящего ее мужика. А Даян?
Одна из неприятных сторон жизни писателя -- -они думают, я должен знать. Да я знаю, все позади, если считать себя только женщиной. Если человеческим существом, злым, свободным и горячим, -- все еще впереди. Я мог ей предложить самое невероятное, скажем, стать женщиной-мафиози, убирать за деньги людей. Да хуй знает что можно сделать в мире за остающиеся ей 25 лет активной жизни если быть открытым, непредубежденным и сильным человеком, мужчиной ли, женщиной, не имеет значения. Можно иметь фан.
Она заговорила сама, спасла меня. Не о себе заговорила, об Элен. Именно потому, что боится она старости, Элен живет с Бобом.
"Слушай, -- сказал я. -- Я знаю все эти истории. Нормальная, ненормальная человеческая жизнь, перевалившая во вторую половину. Давай переменим тему. Не пойти ли нам на парти? Нет ли где-нибудь парти сегодня вечером? Я хочу кого-нибудь выебать".
"Нет, -- сказала она, подумав и доедая свою форель. -- Никаких парти сегодня. -- И добавила улыбнувшись: -- Если хочешь, можешь выебать меня".
Я посмотрел на нее заинтересованно-рассеянно, но на всякий случай спросил еще: "Мне казалось, что мужчины не доставляют тебе особенного удовольствия?"
"Доставляют. Иногда, -- сказала она и посмотрела на меня. -- Пойдем ко мне?"
"Пойдем к тебе", -- сказал я.
На Первой авеню мы купили в грязном магазине бутылку "Зоави Болла" за пять долларов. Так получилось, что я стал спать с Даян. С сестричкой.
У нее несколько старомодный, эпохи второй мировой войны тип лица. Чуть-чуть тяжеловатый, на мой взгляд, подбородок. Такое лицо, не удивясь, можно обнаружить на выцветшем снимке рядом с плечом офицера-нациста. Лейтенант Даян Клюге. Во всяком случае, когда я ее ебал, я казался себе молодым оберштурмбаннфюрером. Не знаю откуда пришло ко мне это сравнение-определение, я не торчу на нацистах, я думаю о них не более чем о какой-либо другой группе исторических личностей. Я предполагаю, что от Даян, с ее решительностью и этим ее лицом, дунуло на меня ветерком прошлой войны. В один из антрактов между актами я вылез голый в ливинг-рум, достать из кармана пиджака джойнт, на пиджаке сидела собака. Одна ставня была приоткрыта, и в окне разрушенного дома напротив светился огонек, наверное, свечки. Может быть, там жили беженцы. Война. Я и Даян, сбросивши мундиры войск СС, ебемся в перерыве между военными действиями. Завтра, может быть, убьют ее или меня. Вообще-то я выебал бы кого-нибудь еще на оккупированной территории, но так случилось, что лейтенант Клюге оказалась рядом. Поглядев задумчиво на военный разрушенный пейзаж за окном, я закурил джойнт и вернулся к ней в постель. Лейтенант лежала на спине, согнув одну ногу в колене, вокруг талии у нее вилась тонкая золотая цепочка. Лейтенантский, войск СС шик?
Я сел рядом с ней, закурил свой джойнт. Она не любит -- она алкоголик. Докурив, я вернулся к ее телу. Здоровая нацистская ебля -- только хуем, не применяя никакого декадентства. Свободно и сильно я ебал моего лейтенанта, поставив его в дог-позицию, сжимая лейтенантскую попку. Как символ хулиганства и независимости на одной ягодице у нее была выколота совсем маленькая одинокая звездочка. Другая, тоже маленькая, была выколота, я знал, вокруг левого соска. Сосок был не женский, несмотря на ее 32, детский, и грудь небольшая. Они все у меня с небольшой грудью.
Кончил я с ревом, и тоже свободно и сильно. Может быть, с каким-то ясным убеждением, что кончаю в нужную женщину, в нужный, разрешенный сосуд. Когда я кончал в евреек, например, а у меня было немало еврейских женщин, я испытывал всегда странное чувство непозволительности того, что я делаю, нездоровости моего секса, хотя и чрезвычайно приятной нездоровости, но все-таки недозволенности; как бы тяжелой болезнью объясняющейся. С лейтенантом было совсем другое чувство. Как бы законно я должен был хранить мое семя в ней. И общество и мир одобряли мое с нею соитие.
Потом я ебался с ней две-три ночи в неделю. Она никогда не показывала особенной радости по этому поводу; никогда не настаивала, чтоб я пришел опять, но когда я звонил, она неизменно соглашалась встретиться, и мы неизменно шли в ее постель.
1 2 3 4 5