Гипнотизируемые hosts, они становятся то безудержно болтливы, то, молчаливые, западают в кресла.
В литературе и науке теле уже воздвигло, к несчастью, свои фальшивые параллельные иерархии. Минковский, Шварценберг — лучшие ли доктора во Фракции? Нуриссье, д'Ормэссон, Филипп Лабро — лучшие ли писатели? (Вообще для здоровья литературы было бы полезнее, если бы теле оставило ее в покое.) Тоталитарное, теле внушает населению ready-made «гениев» сегодняшнего дня. Можно было бы не заботиться о сфабрикованных телевидением «гениях», но другой, параллельной, могущественной иерархии не существует сегодня. У «гениев» теле нет конкурентов. Потому что могущественнее, тоталитарнее теле нет в санатории средства внушения. Старая добрая молва «из уст в уши» и профессиональная критика в прессе способны указать на своих гениев трем-пяти тысячам читателей. Потому можно без преувеличения утверждать, что влияние Бернара Пиво на французскую литературу губительнее постановлений сталинского министра культуры Жданова. 15 лет фабриковал Пиво фальшивых писателей-«гениев», пятерых в неделю.
В таких условиях именно принцип селекции, личные пристрастия ведущего, структура и классовость его сознания (это всегда миддл-классовое сознание) приобрели могущественное значение. Как бы ни представляли сами себя hosts-инспектора, функции, ими выполняемые, есть жандармские функции охранителей средней нормы в культуре в ущерб исключительности, а именно она и есть высшая форма таланта. И гипнотизирующий ящик дал hosts тоталитарные возможности.
Фильмы — иллюстрируемые актерами живые новеллы — пользуются популярностью благодаря своему несложному построению. Именно потому СИНЕМА — развлечение в основном слаборазвитых стран (Китай, Индия, Египет). Большинство телеаудитории так или иначе ассоциирует фильмы с действительностью. Разумеется, реальность синема — это не действительность, но ее подмена, в лучшем случае — точка зрения на действительность кинорежиссера, разрешенного к работе администрацией. Большинство современных фильмов принадлежит к расплывчатому жанру бытового реализма («реализм» в кино всегда условен, послевоенный итальянский неореализм также не исключение). Говорящие на популярном жаргоне, облаченные в современные одежды, персонажи фильмов есть, по сути дела, условные типы условной реальности, и это заранее известно зрителю. Условностей за без малого сотню лет активной истории синема обнажилось такое множество, что они саморазрушили фундаментальную иллюзию реальности фильма. (Телеинтервью с актерами и актрисами добавили немало ложек дегтя в медовую бочку с надписью «Синема».) У современных зрителей не осталось и минимальной доли способности предыдущих поколений — плакать, восхищаться или негодовать. Наши дедушки и бабушки знали, что Голливуд — «фабрика грез», но их не испорченное еще визуальной инфляцией воображение с удовольствием предавалось этим грезам. Современный зритель катастрофически теряет способность грезить, глядя на движущиеся картинки, по техническим причинам. Смысл демонстрации фокуса потерян, ибо аудитория давно знает секрет. Потому с сюжета фильма интерес зрителя переместился на детали. Откровенно условные фильмы о Джеймсе Бонде или первые фильмы Спилберга смотрятся лучше. В них зритель не должен верить в правдоподобие и отдает свое восхищение экзотическим пейзажам, эффектам и техническим игрушкам. Телезритель выродился в охотника за редкостями, он целый вечер обыкновенно переключает каналы, ища чего-нибудь особенного. Так же, как в performance лидеров на экране, в фильмах его интересуют случайные детали — предмет его гурманства. «Le petit detail» в речи Ле Пена соответствует неожиданно свежий показ отрубленной руки в полицейском фильме или фильме ужасов. Можно лишь догадываться о степени безграничного удовольствия, какое получил бы зритель, если бы Ле Пен (или Миттеран, или Рейган) заговорил бы с ним нормальным, «открытым языком», каким он говорит со «своими». А в фильме ему показали бы, не жалея его, всю серьезную мрачность убийства, так же, как убийства запечатлены на фотографиях в полицейских архивах. Однако, несмотря на реки крови в полицейских фильмах и фильмах ужасов (а может быть, именно благодаря рекам крови и карикатурному изобилию револьверов и выстрелов), насилие подается зрителю, как ребенку, в облегченном, разбавленном, уже высмеянном виде. Даже порнофильмы, парии культуры, не избежали чистки, несерьезность — в них заранее заданный элемент. Телезрителя твердо и уверенно воспитывают, скрывая от него возможность мужественного взгляда на жизнь. Прогрессизм, легкий гуманизм и оптимизм без принуждения создают искусственный, санаторный климат, в котором фильмы выполняют те же функции, что нормандский пейзаж для коровы, в то время как она, жуя траву, производит молоко и увеличивает свой вес. Фильм развлекает санаторного больного, избегая его раздражать. (Почему нельзя его раздражать? Считается, что граждане не созрели для взгляда на жизнь в полную силу. Их таки относят к недочеловекам.) Жанр художественного фильма находится в кризисе не потому ли, что даже самые невинные больные потеряли интерес к условным, облегченным историям? Фильмы одинаково неинтересны и в кинозале и на теле, но телеэкран в нескольких метрах, возможно выбрать один из нескольких фильмов, разогреть телеобед и жевать, а синема находится на бульваре Монпарнас или на Мэйн-стрит, до него нужно еще доехать или дойти.
Теле пришло, чтобы остаться с человеком. Вынуть телезрителя из кресла невозможно. Теле часто противопоставляют жизни, но оно есть всего-навсего добровольная замена гражданином части жизни разглядыванием движущихся картинок. И гражданин, больной, будет добровольно отказываться от части жизни для теле до тех пор, пока жизнь не станет интереснее, экзотичнее (или суровее и страшнее), чем теле. Качественные же, изобретательные фильмы еще прочнее привяжут телезрителя к креслу. Телевидение — невиданное в истории явление даже в его профанированном, примитивном виде, и человечеству не избавиться от его чар.
Общность же телеменю сплачивает общество санатория и санатории. Сидя в деревне нормандской, возможно видеть на экране тот же фильм, что и в деревне американского Среднего Запада. Теле — более могучее средство унификации мира, нежели некогда было христианство. И телескорость ослепительна. Телеколлектив более реален сегодня, чем реальные соседи по улице или соседи по деревне. Он реальнее нации.
Телепаблисити, развившееся в отточенную и острую форму, так или иначе воспроизводит грезу производителя продукции об идеальном клиенте. Идеальный покупатель должен со взрывчатой энергией радоваться эффективной марке нового стирального порошка (потому вскоре, погрузив в воды Северного моря ступню, можно будет вынуть ее без кожи), должен быть бездумен, красив, зловеще молод… Паблисити (так же, как и музыкальный видеоклип) довольно часто — маленький шедевр и оставляет многие фильмы далеко позади по качеству исполнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
В литературе и науке теле уже воздвигло, к несчастью, свои фальшивые параллельные иерархии. Минковский, Шварценберг — лучшие ли доктора во Фракции? Нуриссье, д'Ормэссон, Филипп Лабро — лучшие ли писатели? (Вообще для здоровья литературы было бы полезнее, если бы теле оставило ее в покое.) Тоталитарное, теле внушает населению ready-made «гениев» сегодняшнего дня. Можно было бы не заботиться о сфабрикованных телевидением «гениях», но другой, параллельной, могущественной иерархии не существует сегодня. У «гениев» теле нет конкурентов. Потому что могущественнее, тоталитарнее теле нет в санатории средства внушения. Старая добрая молва «из уст в уши» и профессиональная критика в прессе способны указать на своих гениев трем-пяти тысячам читателей. Потому можно без преувеличения утверждать, что влияние Бернара Пиво на французскую литературу губительнее постановлений сталинского министра культуры Жданова. 15 лет фабриковал Пиво фальшивых писателей-«гениев», пятерых в неделю.
В таких условиях именно принцип селекции, личные пристрастия ведущего, структура и классовость его сознания (это всегда миддл-классовое сознание) приобрели могущественное значение. Как бы ни представляли сами себя hosts-инспектора, функции, ими выполняемые, есть жандармские функции охранителей средней нормы в культуре в ущерб исключительности, а именно она и есть высшая форма таланта. И гипнотизирующий ящик дал hosts тоталитарные возможности.
Фильмы — иллюстрируемые актерами живые новеллы — пользуются популярностью благодаря своему несложному построению. Именно потому СИНЕМА — развлечение в основном слаборазвитых стран (Китай, Индия, Египет). Большинство телеаудитории так или иначе ассоциирует фильмы с действительностью. Разумеется, реальность синема — это не действительность, но ее подмена, в лучшем случае — точка зрения на действительность кинорежиссера, разрешенного к работе администрацией. Большинство современных фильмов принадлежит к расплывчатому жанру бытового реализма («реализм» в кино всегда условен, послевоенный итальянский неореализм также не исключение). Говорящие на популярном жаргоне, облаченные в современные одежды, персонажи фильмов есть, по сути дела, условные типы условной реальности, и это заранее известно зрителю. Условностей за без малого сотню лет активной истории синема обнажилось такое множество, что они саморазрушили фундаментальную иллюзию реальности фильма. (Телеинтервью с актерами и актрисами добавили немало ложек дегтя в медовую бочку с надписью «Синема».) У современных зрителей не осталось и минимальной доли способности предыдущих поколений — плакать, восхищаться или негодовать. Наши дедушки и бабушки знали, что Голливуд — «фабрика грез», но их не испорченное еще визуальной инфляцией воображение с удовольствием предавалось этим грезам. Современный зритель катастрофически теряет способность грезить, глядя на движущиеся картинки, по техническим причинам. Смысл демонстрации фокуса потерян, ибо аудитория давно знает секрет. Потому с сюжета фильма интерес зрителя переместился на детали. Откровенно условные фильмы о Джеймсе Бонде или первые фильмы Спилберга смотрятся лучше. В них зритель не должен верить в правдоподобие и отдает свое восхищение экзотическим пейзажам, эффектам и техническим игрушкам. Телезритель выродился в охотника за редкостями, он целый вечер обыкновенно переключает каналы, ища чего-нибудь особенного. Так же, как в performance лидеров на экране, в фильмах его интересуют случайные детали — предмет его гурманства. «Le petit detail» в речи Ле Пена соответствует неожиданно свежий показ отрубленной руки в полицейском фильме или фильме ужасов. Можно лишь догадываться о степени безграничного удовольствия, какое получил бы зритель, если бы Ле Пен (или Миттеран, или Рейган) заговорил бы с ним нормальным, «открытым языком», каким он говорит со «своими». А в фильме ему показали бы, не жалея его, всю серьезную мрачность убийства, так же, как убийства запечатлены на фотографиях в полицейских архивах. Однако, несмотря на реки крови в полицейских фильмах и фильмах ужасов (а может быть, именно благодаря рекам крови и карикатурному изобилию револьверов и выстрелов), насилие подается зрителю, как ребенку, в облегченном, разбавленном, уже высмеянном виде. Даже порнофильмы, парии культуры, не избежали чистки, несерьезность — в них заранее заданный элемент. Телезрителя твердо и уверенно воспитывают, скрывая от него возможность мужественного взгляда на жизнь. Прогрессизм, легкий гуманизм и оптимизм без принуждения создают искусственный, санаторный климат, в котором фильмы выполняют те же функции, что нормандский пейзаж для коровы, в то время как она, жуя траву, производит молоко и увеличивает свой вес. Фильм развлекает санаторного больного, избегая его раздражать. (Почему нельзя его раздражать? Считается, что граждане не созрели для взгляда на жизнь в полную силу. Их таки относят к недочеловекам.) Жанр художественного фильма находится в кризисе не потому ли, что даже самые невинные больные потеряли интерес к условным, облегченным историям? Фильмы одинаково неинтересны и в кинозале и на теле, но телеэкран в нескольких метрах, возможно выбрать один из нескольких фильмов, разогреть телеобед и жевать, а синема находится на бульваре Монпарнас или на Мэйн-стрит, до него нужно еще доехать или дойти.
Теле пришло, чтобы остаться с человеком. Вынуть телезрителя из кресла невозможно. Теле часто противопоставляют жизни, но оно есть всего-навсего добровольная замена гражданином части жизни разглядыванием движущихся картинок. И гражданин, больной, будет добровольно отказываться от части жизни для теле до тех пор, пока жизнь не станет интереснее, экзотичнее (или суровее и страшнее), чем теле. Качественные же, изобретательные фильмы еще прочнее привяжут телезрителя к креслу. Телевидение — невиданное в истории явление даже в его профанированном, примитивном виде, и человечеству не избавиться от его чар.
Общность же телеменю сплачивает общество санатория и санатории. Сидя в деревне нормандской, возможно видеть на экране тот же фильм, что и в деревне американского Среднего Запада. Теле — более могучее средство унификации мира, нежели некогда было христианство. И телескорость ослепительна. Телеколлектив более реален сегодня, чем реальные соседи по улице или соседи по деревне. Он реальнее нации.
Телепаблисити, развившееся в отточенную и острую форму, так или иначе воспроизводит грезу производителя продукции об идеальном клиенте. Идеальный покупатель должен со взрывчатой энергией радоваться эффективной марке нового стирального порошка (потому вскоре, погрузив в воды Северного моря ступню, можно будет вынуть ее без кожи), должен быть бездумен, красив, зловеще молод… Паблисити (так же, как и музыкальный видеоклип) довольно часто — маленький шедевр и оставляет многие фильмы далеко позади по качеству исполнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54