Толпа тут же превратилась в медленно движущееся скопище красок, отражающихся в воде, столь же нематериальное, как сам дождь, растворяющийся в безмолвном тумане.
— За тебя, — прошептал он воздуху, небу и окружавшему его материально-эфемерному чуду, — за тебя, любая и всякая жертва, моя кровь, мой пот, моя совесть. — Закрыв глаза, он качнулся под порывом ветра. Ему нравилось, как ветер остужает его кожу, и нравилось пребывать в состоянии такого восхитительного опьянения, что не чувствовались ни боль, ни скорбь. — За тебя я убиваю, — прошептал он. — За тебя я убью.
Он открыл глаза. Патрициев в красных мантиях уже не было. И на миг он представил себе — испытав при этом весьма приятное чувство, — что они один за другим утонули в море.
— Ваше превосходительство, позвольте отвезти вас домой.
Он обернулся. Это был Федерико, нагловатый парень, считавший себя его слугой, а не просто браво. И бренди оказалось у его губ раньше, чем он принял решение выпить.
— Сейчас, сейчас... — Он хотел что-то сказать, но почувствовал, как на глаза навернулась пелена слез, размывая пригрезившееся видение: пустые комнаты, пустая кровать, ее платья, все еще висящие на крючках, и даже аромат ее духов, все еще витающий в воздухе. — Время не притупляет ничего, — произнес он вслух. — Ни смерть, ни потерю, ни тот факт, что даже на смертном одре она произнесла его имя!
— Синьор!
Федерико глазами указал на темный силуэт, тут же попытавшийся скрыться из виду. Это был один из ненавистных шпионов государства, попадавшихся на каждом шагу.
Карло рассмеялся.
— Донеси на меня! Эй, ты, слышишь? «Он напился допьяна, потому что его жену под землей грызут черви!»
Он оттолкнул слугу.
Толпа разбухала, как живое существо, и размыкалась только для того, чтобы сомкнуться вновь. Под порывами ветра дождь колотил его по векам, бил по губам, растянутым в улыбке, искажавшей все его лицо. Он закачался, но тут же выпрямился и, сделав следующий глоток, сказал:
— Время.
Сказал громко, с той безрассудностью, на которую способен лишь пьяный вдребезги человек, и подумал: «Когда время не дает ничего», а потом прошептал:
— И опьянение тоже. Не дает ничего, кроме возможности раз за разом видеть эту красоту и скрывающийся за ней смысл всего.
Тучи были обрамлены серебром, золотая мозаика сверкала и казалась живой. Интересно, а что грезилось во время опьянения ей, в те минуты, когда она вырывала вино из его рук, а он просил ее: «Марианна, останься со мной, не пей, останься со мной!»? И вообще, снились ли ей сны, когда она лежала без сознания в своей постели?
— Ваше превосходительство, — прошептал Федерико.
— Оставь меня одного!
Бренди обжигало его, казалось ему жидким огнем; тепло напитка поддерживало Карло, не пропуская ледяной воздух, и вдруг его поразила мысль о том, что вся эта красота оказывается больше всего нужна тогда, когда кто-то сам доходит до грани, за которой не чувствует боли.
Дождь с новой силой хлынул с небес. Его косые струи с шипеньем разбрызгивали огромную лужу, простиравшуюся перед ним.
— Что ж, очень скоро он будет с тобою, любовь моя, — прошептал Карло, скривив губы. — Он будет с тобой, и в великой постели земли вы будете лежать вместе.
До чего, однако, она дошла под конец! «Я поеду к нему! Понимаешь, я поеду к нему! И ты не смеешь держать меня здесь своей пленницей! Он в Риме, и я поеду к нему!» А он отвечал ей: «Ах, моя дорогая, да разве ты в состоянии сама найти хотя бы свои туфли или гребешок для волос?»
— Да-а-а-а! Вы будете снова вместе. — Эти слова вырвались у него, как вздох. — И тогда, и тогда я смогу дышать!
Он закрыл глаза, надеясь, открыв их, снова увидеть эту красоту, серебристый взрыв солнечного света и золотые башни, возносящиеся над сверкающей мозаикой.
— Смерть исправит все ошибки моего прошлого, смерть сделает так, что больше не будет никакого Тонио, Тонио-евнуха, Тонио-певца! — прошептал он. — На смертном одре она призывала тебя, понимаешь? Она произносила твое имя!
Он сделал еще один глоток бренди, вызвавший приятную дрожь во всем теле, и облизал губы, чтобы продлить вкус.
— И ты узнаешь, как я заплатил за все это, как я страдал, как дорого стоил мне каждый момент, который я тебе отдал! А теперь мне уже нечего отдать тебе, мой незаконнорожденный сын, мой неукротимый и неотвратимый соперник! И теперь ты умрешь, умрешь для того, чтобы я смог жить!
Ветер развевал его волосы, обжигал лицо, проникал даже сквозь тонкую ткань камзола, заметая между ног полы длинного черного табарро.
Но, даже качнувшись вбок, отмахиваясь от видения комнаты смерти, от которого в эти последние недели ему ни на миг не удавалось освободиться, Карло заметил, что прямо к нему через всю площадь движется — совершенно реальная — фигура женщины в траурном одеянии, которую он уже не раз видел в эти последние пьяные, полные враждебности, горькие дни на улочке, на набережной и снова на улочке.
Он прищурился, свесив голову набок.
Ее юбки так медленно плыли над сверкающей водой, что казалось, будто она движется не за счет напряжения мышц, а усилием его лихорадочного скорбящего сознания.
— А ты часть всего этого, моя дорогая, — прошептал он, наслаждаясь звуком собственного голоса в голове, хотя никто другой не замечал ни его самого, ни откупоренной бутылки в его руке. — Ты знаешь это? Ты часть этого, о безымянное, безликое, но такое красивое создание! Как будто собственной красоты недоставало этому месту, и оно породило тебя, одетую как смерть, черную как смерть, вечно приближающуюся ко мне, словно мы любовники, ты и я, смерть...
Площадь качнулась и снова встала на свое место.
И тут бренди, вино и его собственные страдания, каким-то образом смешавшись, сделали свое дело: наступил момент, когда он мог вынести все. «Да, Тонио придется умереть, потому что у меня нет выбора, потому что я не могу поступить иначе! И пусть — если нужно — это растворится в поэзии, о моя певчая птичка, мой певец, мой сын-евнух! Моя длинная рука дотянется до Рима, схватит тебя за горло, и ты замолкнешь навсегда, зато я тогда смогу наконец дышать!»
По аркадой маячили его бравос, никогда не отходившие от него далеко.
Карло захотелось снова улыбнуться, почувствовать улыбку на своем лице. Площадь, сверкающая так ярко, должна просто взорваться бесформенным сиянием.
Но уже другое чувство давило на него, другое видение, что-то, растворяющее это приятное удовольствие и предлагающее ему вкус... чего? Чего-то похожего на беззвучный крик из разинутого рта.
Он выпил бренди. Может, всему виной эта женщина, или что-то в движении ее юбок, в ее вуали, прилипающей под ветром к лицу, вызывало в нем странную легкую панику, заставляющую делать глоток за глотком?
Она приближалась к нему, так же как приближалась к нему раньше!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
— За тебя, — прошептал он воздуху, небу и окружавшему его материально-эфемерному чуду, — за тебя, любая и всякая жертва, моя кровь, мой пот, моя совесть. — Закрыв глаза, он качнулся под порывом ветра. Ему нравилось, как ветер остужает его кожу, и нравилось пребывать в состоянии такого восхитительного опьянения, что не чувствовались ни боль, ни скорбь. — За тебя я убиваю, — прошептал он. — За тебя я убью.
Он открыл глаза. Патрициев в красных мантиях уже не было. И на миг он представил себе — испытав при этом весьма приятное чувство, — что они один за другим утонули в море.
— Ваше превосходительство, позвольте отвезти вас домой.
Он обернулся. Это был Федерико, нагловатый парень, считавший себя его слугой, а не просто браво. И бренди оказалось у его губ раньше, чем он принял решение выпить.
— Сейчас, сейчас... — Он хотел что-то сказать, но почувствовал, как на глаза навернулась пелена слез, размывая пригрезившееся видение: пустые комнаты, пустая кровать, ее платья, все еще висящие на крючках, и даже аромат ее духов, все еще витающий в воздухе. — Время не притупляет ничего, — произнес он вслух. — Ни смерть, ни потерю, ни тот факт, что даже на смертном одре она произнесла его имя!
— Синьор!
Федерико глазами указал на темный силуэт, тут же попытавшийся скрыться из виду. Это был один из ненавистных шпионов государства, попадавшихся на каждом шагу.
Карло рассмеялся.
— Донеси на меня! Эй, ты, слышишь? «Он напился допьяна, потому что его жену под землей грызут черви!»
Он оттолкнул слугу.
Толпа разбухала, как живое существо, и размыкалась только для того, чтобы сомкнуться вновь. Под порывами ветра дождь колотил его по векам, бил по губам, растянутым в улыбке, искажавшей все его лицо. Он закачался, но тут же выпрямился и, сделав следующий глоток, сказал:
— Время.
Сказал громко, с той безрассудностью, на которую способен лишь пьяный вдребезги человек, и подумал: «Когда время не дает ничего», а потом прошептал:
— И опьянение тоже. Не дает ничего, кроме возможности раз за разом видеть эту красоту и скрывающийся за ней смысл всего.
Тучи были обрамлены серебром, золотая мозаика сверкала и казалась живой. Интересно, а что грезилось во время опьянения ей, в те минуты, когда она вырывала вино из его рук, а он просил ее: «Марианна, останься со мной, не пей, останься со мной!»? И вообще, снились ли ей сны, когда она лежала без сознания в своей постели?
— Ваше превосходительство, — прошептал Федерико.
— Оставь меня одного!
Бренди обжигало его, казалось ему жидким огнем; тепло напитка поддерживало Карло, не пропуская ледяной воздух, и вдруг его поразила мысль о том, что вся эта красота оказывается больше всего нужна тогда, когда кто-то сам доходит до грани, за которой не чувствует боли.
Дождь с новой силой хлынул с небес. Его косые струи с шипеньем разбрызгивали огромную лужу, простиравшуюся перед ним.
— Что ж, очень скоро он будет с тобою, любовь моя, — прошептал Карло, скривив губы. — Он будет с тобой, и в великой постели земли вы будете лежать вместе.
До чего, однако, она дошла под конец! «Я поеду к нему! Понимаешь, я поеду к нему! И ты не смеешь держать меня здесь своей пленницей! Он в Риме, и я поеду к нему!» А он отвечал ей: «Ах, моя дорогая, да разве ты в состоянии сама найти хотя бы свои туфли или гребешок для волос?»
— Да-а-а-а! Вы будете снова вместе. — Эти слова вырвались у него, как вздох. — И тогда, и тогда я смогу дышать!
Он закрыл глаза, надеясь, открыв их, снова увидеть эту красоту, серебристый взрыв солнечного света и золотые башни, возносящиеся над сверкающей мозаикой.
— Смерть исправит все ошибки моего прошлого, смерть сделает так, что больше не будет никакого Тонио, Тонио-евнуха, Тонио-певца! — прошептал он. — На смертном одре она призывала тебя, понимаешь? Она произносила твое имя!
Он сделал еще один глоток бренди, вызвавший приятную дрожь во всем теле, и облизал губы, чтобы продлить вкус.
— И ты узнаешь, как я заплатил за все это, как я страдал, как дорого стоил мне каждый момент, который я тебе отдал! А теперь мне уже нечего отдать тебе, мой незаконнорожденный сын, мой неукротимый и неотвратимый соперник! И теперь ты умрешь, умрешь для того, чтобы я смог жить!
Ветер развевал его волосы, обжигал лицо, проникал даже сквозь тонкую ткань камзола, заметая между ног полы длинного черного табарро.
Но, даже качнувшись вбок, отмахиваясь от видения комнаты смерти, от которого в эти последние недели ему ни на миг не удавалось освободиться, Карло заметил, что прямо к нему через всю площадь движется — совершенно реальная — фигура женщины в траурном одеянии, которую он уже не раз видел в эти последние пьяные, полные враждебности, горькие дни на улочке, на набережной и снова на улочке.
Он прищурился, свесив голову набок.
Ее юбки так медленно плыли над сверкающей водой, что казалось, будто она движется не за счет напряжения мышц, а усилием его лихорадочного скорбящего сознания.
— А ты часть всего этого, моя дорогая, — прошептал он, наслаждаясь звуком собственного голоса в голове, хотя никто другой не замечал ни его самого, ни откупоренной бутылки в его руке. — Ты знаешь это? Ты часть этого, о безымянное, безликое, но такое красивое создание! Как будто собственной красоты недоставало этому месту, и оно породило тебя, одетую как смерть, черную как смерть, вечно приближающуюся ко мне, словно мы любовники, ты и я, смерть...
Площадь качнулась и снова встала на свое место.
И тут бренди, вино и его собственные страдания, каким-то образом смешавшись, сделали свое дело: наступил момент, когда он мог вынести все. «Да, Тонио придется умереть, потому что у меня нет выбора, потому что я не могу поступить иначе! И пусть — если нужно — это растворится в поэзии, о моя певчая птичка, мой певец, мой сын-евнух! Моя длинная рука дотянется до Рима, схватит тебя за горло, и ты замолкнешь навсегда, зато я тогда смогу наконец дышать!»
По аркадой маячили его бравос, никогда не отходившие от него далеко.
Карло захотелось снова улыбнуться, почувствовать улыбку на своем лице. Площадь, сверкающая так ярко, должна просто взорваться бесформенным сиянием.
Но уже другое чувство давило на него, другое видение, что-то, растворяющее это приятное удовольствие и предлагающее ему вкус... чего? Чего-то похожего на беззвучный крик из разинутого рта.
Он выпил бренди. Может, всему виной эта женщина, или что-то в движении ее юбок, в ее вуали, прилипающей под ветром к лицу, вызывало в нем странную легкую панику, заставляющую делать глоток за глотком?
Она приближалась к нему, так же как приближалась к нему раньше!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168