Зачем вы выскочили? Еще несколько шагов — и мы все равно удержали бы их общим полем.
Как, как объяснить мудрому оххру, что погнал аптекаря вперед не разум, а древняя и вечно юная ярость воина защитника?
Ах да, он же ранен, подумал Александр Яковлевич и теперь испугался. Здесь же нет ничего дезинфицирующего, абсолютно никаких перевязочных материалов, да и без антибиотиков дело может быть дрянь.
Ранение, наверное, было нешуточное, потому что правое плечо так и скручивало, оно непроизвольно подергивалось. По-видимому, поврежден сустав. Александр Яковлевич осторожно потрогал плечо левой рукой. Что за наваждение, плечо было целым. Попробовал поднять руку — поднималась. Но он же ясно ощутил удар, когда бежал. Ах да, как же он забыл? Ведь не из земной плоти и крови он, а из бог знает чего, что и пули, оказывается, не боится…
И ощутил Александр Яковлевич вместе с радостью и сожаление, потому что успел уже где-то в самых глубинах сознания представить себе взволнованный испуг Татьяны, да вы же ранены, льстящие хлопоты женщины, перевязывающей воина, ничего, пустяки, я потерплю…
И вот пожалуйста, синтетическая плоть его подергалась, покрутило ее — и затянуло рану мгновенно, как будто ее и не было, попробуй убеди теперь Танечку, только посмеется.
— Что с вами? — кинулась к нему Татьяна Владимировна.
— Да, пустяки, ничего особенного, — небрежно сказал Александр Яковлевич и оттого, что не сказал ничего про рану, почувствовал себя настоящим мужчиной — сдержанным и сильным, будто всю жизнь был воином, защитником и никогда даже не слышал таких слов, как дибазол с папаверином, корвалол или экстракт крушины.
— Какие пустяки, когда они же в вас почти в упор стреляли! — сказала Татьяна.
Интересно, подумал Александр Яковлевич, почему это у нее дрожат губы? Неужели из-за меня испугалась? Нежность, целый водопад нежности обрушился на него, и он прерывисто вздохнул, чтобы не задохнуться. А не задохнуться было трудно еще и потому, что Татьяна висела на шее старого аптекаря и тело ее вздрагивало от беззвучного плача, настоящего бабьего плача, в котором были и радость, и горе, и чувство вины. Скоро сорок, муж законный дома остался, дочь Верка, а она здесь… Да что говорить, когда сказать нечего, а сердце так и схватывает, так и схватывает.
— М-да, однако, — послышался голос Ивана Андреевича, — картина более чем неожиданная. На далекой планете под двумя голубыми солнцами обнимаются два, казалось бы, солидных человека, и на них смотрит десяток оххров и два оцепеневших паука…
Иван Андреевич хотел произнести этот маленький монолог эдак небрежно, шутливо, в нынешнем, так сказать, молодежном стиле, но сам заметил, что шутка еще и горчила почему-то. Уж не завидует ли он? Глупости, сказал он себе, еще не хватало ревновать призрак аптекаря к призраку бухгалтера. И кому? Призраку редактора. Уважаемые читатели, сегодня статьей «Призрак ревности» мы начинаем дискуссию «Откуда берутся предрассудки»…
Что, однако, за глупости лезут в голову! Чтобы преградить им дорогу, Иван Андреевич помотал головой. Хватит, делом заниматься нужно.
— Так что будем делать с пауками? — спросил он.
— Придавить их, и дело с концом, — нахмурилась Татьяна Владимировна. — Они же стреляли в Александра Яковлевича!
Как, как он мог прожить целую жизнь, подумал Александр Яковлевич, между рецептурным и ручным отделом и не знать, даже не подозревать о том, что на свете существует такая горделивая и воинственная любовь, которую он испытывал к этой необыкновенной женщине с курносым прекрасным носиком и светлыми пышными волосами…
Нет, настоящим верующим он, конечно, никогда не был, но только теперь, пережив любовь и схватку с врагом, понял: его любимые цитатки и изречения вроде того, что все суета сует, все эти слова призывали лишь к трусливой пассивности. И бесконечно жаль было сухих своих, одиноких лет без любви и страстей, и бесконечно свободным чувствовал он себя сейчас.
— Придавить! Как это у вас просто все получается, — покачал иронически головой Иван Андреевич. Все-таки хорошо, что в этой группе землян есть люди, способные не забываться и смотреть на вещи в более широкой перспективе. — Боюсь, что вы несколько упрощаете ситуацию. Во-первых, вы забыли о нашем генеральном плане. Оххр не может жить в вечном страхе нового нападения. Значит, или нужно вооружиться, или постараться ликвидировать сам источник опасности. Поэтому-то Павел и четверо оххров отправляются в виде пленников на Онир. В том-то и заключается вся соль плана: пауки должны быть твердо уверены, что все идет нормально, что оххры такие же, как всегда. А вы — придавить!
— А что же с ними делать? — спросил Александр Яковлевич. — Они же теперь видели, что что-то не так…
— Позвольте, — сказал Штангист, — я думаю, вы недооцениваете наши возможности…
— А именно? — спросил Иван Андреевич.
— Сейчас я немножко покопаюсь у них в головах, и все будет в порядке.
— В каком смысле?
— Они ничего не будут помнить.
Удивительная все же штука эти эмоции, подумал Штангист, вытягивая поле. Вот стоят перед ним два паука с далекой планеты. Совсем еще недавно он бы не испытал ровным счетом ничего, глядя на асов. Сколько он видел их, жителей разных миров, двуногих, трехногих, четырехногих, десятиногих, безногих, ходящих, ползающих, плавающих, летающих, неподвижных… И вот теперь он стоит перед двумя жалкими асами, и ему хочется, да, хочется — какое, кстати, необыкновенное это чувство — хотеть! — причинить им боль, наказать за тупое и самодовольное их невежество, за исчезнувших братьев, за нападение на мирный Оххр…
Когда хочешь проникнуть в чужой мозг, главное — сделать поле, его края как можно более тонкими. Тогда оно легко проникает в самые глубины сознания. Так, еще немного… Он почувствовал, что края поля истончились до такой степени, что трудно было уже определить, где оно кончается.
Начнем со старшего. Он взмахнул полем, оно легко прошло через шлем, голову и мягко погрузилось в мозг. Какая удивительная бедность! Как мало знания и мыслей, как все жестко закреплено в дознании, сколько надменного презрения, ненависти и страха!
И опять Штангист подивился тому, как изменился. Раньше он бы бесстрастно перебирал этот мозг и содержимое его волновало бы не больше, чем песчинка, промелькнувшая тень. А сейчас он с трудом удерживается, чтобы не сжать этот злой разум, не выдавить, выкрутить его так, чтобы закапал на каменистую землю густой липкий страх, брызнуло чванливое невежество.
Он слегка двигал самым краешком поля, осторожно перебирал содержимое мозга старшего охотника. Ага, вот в его памяти зафиксировалось, как они вышли с корабля. Что-то беспокоит его. Что же именно? Вот в память улеглась мысль о появившейся новой башне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Как, как объяснить мудрому оххру, что погнал аптекаря вперед не разум, а древняя и вечно юная ярость воина защитника?
Ах да, он же ранен, подумал Александр Яковлевич и теперь испугался. Здесь же нет ничего дезинфицирующего, абсолютно никаких перевязочных материалов, да и без антибиотиков дело может быть дрянь.
Ранение, наверное, было нешуточное, потому что правое плечо так и скручивало, оно непроизвольно подергивалось. По-видимому, поврежден сустав. Александр Яковлевич осторожно потрогал плечо левой рукой. Что за наваждение, плечо было целым. Попробовал поднять руку — поднималась. Но он же ясно ощутил удар, когда бежал. Ах да, как же он забыл? Ведь не из земной плоти и крови он, а из бог знает чего, что и пули, оказывается, не боится…
И ощутил Александр Яковлевич вместе с радостью и сожаление, потому что успел уже где-то в самых глубинах сознания представить себе взволнованный испуг Татьяны, да вы же ранены, льстящие хлопоты женщины, перевязывающей воина, ничего, пустяки, я потерплю…
И вот пожалуйста, синтетическая плоть его подергалась, покрутило ее — и затянуло рану мгновенно, как будто ее и не было, попробуй убеди теперь Танечку, только посмеется.
— Что с вами? — кинулась к нему Татьяна Владимировна.
— Да, пустяки, ничего особенного, — небрежно сказал Александр Яковлевич и оттого, что не сказал ничего про рану, почувствовал себя настоящим мужчиной — сдержанным и сильным, будто всю жизнь был воином, защитником и никогда даже не слышал таких слов, как дибазол с папаверином, корвалол или экстракт крушины.
— Какие пустяки, когда они же в вас почти в упор стреляли! — сказала Татьяна.
Интересно, подумал Александр Яковлевич, почему это у нее дрожат губы? Неужели из-за меня испугалась? Нежность, целый водопад нежности обрушился на него, и он прерывисто вздохнул, чтобы не задохнуться. А не задохнуться было трудно еще и потому, что Татьяна висела на шее старого аптекаря и тело ее вздрагивало от беззвучного плача, настоящего бабьего плача, в котором были и радость, и горе, и чувство вины. Скоро сорок, муж законный дома остался, дочь Верка, а она здесь… Да что говорить, когда сказать нечего, а сердце так и схватывает, так и схватывает.
— М-да, однако, — послышался голос Ивана Андреевича, — картина более чем неожиданная. На далекой планете под двумя голубыми солнцами обнимаются два, казалось бы, солидных человека, и на них смотрит десяток оххров и два оцепеневших паука…
Иван Андреевич хотел произнести этот маленький монолог эдак небрежно, шутливо, в нынешнем, так сказать, молодежном стиле, но сам заметил, что шутка еще и горчила почему-то. Уж не завидует ли он? Глупости, сказал он себе, еще не хватало ревновать призрак аптекаря к призраку бухгалтера. И кому? Призраку редактора. Уважаемые читатели, сегодня статьей «Призрак ревности» мы начинаем дискуссию «Откуда берутся предрассудки»…
Что, однако, за глупости лезут в голову! Чтобы преградить им дорогу, Иван Андреевич помотал головой. Хватит, делом заниматься нужно.
— Так что будем делать с пауками? — спросил он.
— Придавить их, и дело с концом, — нахмурилась Татьяна Владимировна. — Они же стреляли в Александра Яковлевича!
Как, как он мог прожить целую жизнь, подумал Александр Яковлевич, между рецептурным и ручным отделом и не знать, даже не подозревать о том, что на свете существует такая горделивая и воинственная любовь, которую он испытывал к этой необыкновенной женщине с курносым прекрасным носиком и светлыми пышными волосами…
Нет, настоящим верующим он, конечно, никогда не был, но только теперь, пережив любовь и схватку с врагом, понял: его любимые цитатки и изречения вроде того, что все суета сует, все эти слова призывали лишь к трусливой пассивности. И бесконечно жаль было сухих своих, одиноких лет без любви и страстей, и бесконечно свободным чувствовал он себя сейчас.
— Придавить! Как это у вас просто все получается, — покачал иронически головой Иван Андреевич. Все-таки хорошо, что в этой группе землян есть люди, способные не забываться и смотреть на вещи в более широкой перспективе. — Боюсь, что вы несколько упрощаете ситуацию. Во-первых, вы забыли о нашем генеральном плане. Оххр не может жить в вечном страхе нового нападения. Значит, или нужно вооружиться, или постараться ликвидировать сам источник опасности. Поэтому-то Павел и четверо оххров отправляются в виде пленников на Онир. В том-то и заключается вся соль плана: пауки должны быть твердо уверены, что все идет нормально, что оххры такие же, как всегда. А вы — придавить!
— А что же с ними делать? — спросил Александр Яковлевич. — Они же теперь видели, что что-то не так…
— Позвольте, — сказал Штангист, — я думаю, вы недооцениваете наши возможности…
— А именно? — спросил Иван Андреевич.
— Сейчас я немножко покопаюсь у них в головах, и все будет в порядке.
— В каком смысле?
— Они ничего не будут помнить.
Удивительная все же штука эти эмоции, подумал Штангист, вытягивая поле. Вот стоят перед ним два паука с далекой планеты. Совсем еще недавно он бы не испытал ровным счетом ничего, глядя на асов. Сколько он видел их, жителей разных миров, двуногих, трехногих, четырехногих, десятиногих, безногих, ходящих, ползающих, плавающих, летающих, неподвижных… И вот теперь он стоит перед двумя жалкими асами, и ему хочется, да, хочется — какое, кстати, необыкновенное это чувство — хотеть! — причинить им боль, наказать за тупое и самодовольное их невежество, за исчезнувших братьев, за нападение на мирный Оххр…
Когда хочешь проникнуть в чужой мозг, главное — сделать поле, его края как можно более тонкими. Тогда оно легко проникает в самые глубины сознания. Так, еще немного… Он почувствовал, что края поля истончились до такой степени, что трудно было уже определить, где оно кончается.
Начнем со старшего. Он взмахнул полем, оно легко прошло через шлем, голову и мягко погрузилось в мозг. Какая удивительная бедность! Как мало знания и мыслей, как все жестко закреплено в дознании, сколько надменного презрения, ненависти и страха!
И опять Штангист подивился тому, как изменился. Раньше он бы бесстрастно перебирал этот мозг и содержимое его волновало бы не больше, чем песчинка, промелькнувшая тень. А сейчас он с трудом удерживается, чтобы не сжать этот злой разум, не выдавить, выкрутить его так, чтобы закапал на каменистую землю густой липкий страх, брызнуло чванливое невежество.
Он слегка двигал самым краешком поля, осторожно перебирал содержимое мозга старшего охотника. Ага, вот в его памяти зафиксировалось, как они вышли с корабля. Что-то беспокоит его. Что же именно? Вот в память улеглась мысль о появившейся новой башне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78