Я повторяю вам: мне нужен заместитель.
- Зачем? - спросил Баркан.
- А вы не догадываетесь?
Баркан на мгновение опустил свою квадратную голову. Лоб его пошел морщинами, он запыхтел. Потом взглянул на Левина и ответил почти резко:
- Ну, знаю. Ну, догадываюсь. Но вы меня терпеть не можете.
- Дело не в личных симпатиях и антипатиях, - сказал Левин, - дело в моем отделении и в его будущем. Дело также в некоторых традициях нашего госпиталя. Ольга Ивановна прекрасный врач, но она молода и у нее пылкая голова. Мне нужен заместитель. Понимаете?
- Я и замещаю вас, - ответил Баркан, - я же ваш помощник. Но, кажется, вы говорите не об этом.
- Да, я говорю не об этом, - жестко сказал Левин.-Впрочем, мне некогда нынче разводить антимонии. Пока я справляюсь с собою, вы будете у меня кое-чему учиться. Потом вы останетесь тут сами. Понимаете? Ну, пришлют еще врача, а я хотел бы знать, что тут вы. Но, черт подери, не тот вы, которого я грубо ругал, а тот вы, который еще может из вас вылупиться. Послушайте, Баркан, в глубине души вы думаете, что я самодур, а вы хороший, знающий доктор, так ведь?
- Я знающий доктор, но вы не самодур, - сурово сказал Баркан.
- В общем, не будем больше говорить об этом сейчас, - сказал Левин, - такие вещи не решаются разговорами. Надо немного поспать, а потом опять заняться делами. Хотите еще чаю?
Когда Баркан ушел, Левин сел на окно и закурил еще одну папиросу. По-прежнему кричали и дрались чайки. Светлое облако - пушистое и легкое - неслось по небу. Лора стояла на крыльце в халате и косынке, а давешний старшина с усиками влюбленно и нежно смотрел ей в глаза, держа ее руки в cвoих ладонях.
"С добрым утром!" - сказал диктор. А доктор Ленин сидел на своем подоконнике с искаженным страданием лицом. Нет, ему не было больно. Ему просто было хорошо и легко, и от этого так ужасно трудно.
Почти со злобой он захлопнул окно. Но тут же, стиснув зубы, он вновь открыл створки и заставил себя еще поглядеть на весеннее утро, на блеск воды в заливе, на косо летящих чаек. Лицо его разгладилось. Сердце стало биться почти спокойно.
И ровной походкой, шаркая подошвами, он пошел к себе в палату. Теперь он жил в палате, потому что все-таки в подвале было страшновато. Или не страшновато, но одиноко. Или даже не одиноко, но скучно, да, да, скучно. И зачем ему подвал? В палатах есть места, и раненые ближе, и мало ли что.
Плотников спал, лежа на спине. Лицо у него было строгое, командирское. Недаром он жаловался, что по ночам ему снится, как он приказывает. "Все военные сны, - говорил он улыбаясь, - гражданских больше не вижу. Пропишите мне, подполковник, один хороший гражданский сон".
26
Утром он опять был в операционной. Сам он не оперировал, он только смотрел и советовал. Потом военфельдшер Леднев доставил на бывшем спасательном самолете шестерых тяжелых, и одного из них прооперировал Александр Маркович. Спасательный самолет сейчас работал и как санитарный, и Бобров это теперь одобрял. Накануне они вытащили из фиорда летчика - это тоже чего-нибудь да стоило.
- Ну как? - спросил Александр Маркович.
- Кончаем фрица, - поглаживая макушку, сказал Бобров. - Труба его дело.
Он улыбался, стоя в ординаторской, покуривал и балагурил.
- Коньяку дать? - спросил Левин.
Точно почуяв коньяк, пришел Калугин с большой папкой, выпил рюмку и отправился к Курочке показывать свой последний аэровокзал.
- На конкурс посылаю, - похвастался он Левину, - уверяю вас, что это лучший проект из всех возможных. Не верите? Впрочем, Курочка разругает. Он всегда ругает, и довольно верно.
Курочка уже ходил, и Плотников ходил, и ленивый Гурьев тоже мог ходить, но больше полеживал - он любил лежать и теперь отлеживался за все километры, которые прошел пешком. Лежал у раскрытого настежь окна на легком сквознячке, перелистывал журналы и вдруг говорил:
- А то есть еще кушанье - вареники с вишнями. Подают их на стол холодными, и сметану к ним в глечике, и еще отдельно холодный вишневый сок с сахаром. Я в одном санатории кушал, так я до того докушался, что у меня сделалась температура сорок и положили меня в изолятор. Было подозрение на менингит.
Или говорил, что хорошо бы сейчас выпить одну бутылочку пивка с солеными сухариками.
- Ты морально деградируешь! - сказал ему Плотников.
- Я не деградирую, а нахожусь в отпуску, - ответил Гурьев. - В отпуску человек должен отдыхать и набираться сил. Верно, товарищ подполковник?
Левин посмеивался молча. Ему нравилось сидеть у них, когда они вот так пререкались ленивыми голосами. Нравились их шутки, их голоса, нравилась Шура, которая как-то принесла в палату толстого маленького сына Гурьева, нравилось, как отец с некоторым испугом посмотрел на своего сына и сказал:
- А что, хороший парень. Видишь, шевелится весь. Шура с укоризной посмотрела на мужа, а он щелкал мальчику пальцами и говорил издали:
- У-ту-ту, какие мы этого… толстые… у-ту-ту…
Плотников стоял поодаль, иронически прищурившись и высвистывая вальс. И всем было видно, что Гурьев боится остаться наедине с Плотниковым, боится, что тот будет его дразнить, и потому сам над собою подсмеивается, надеясь этим способом парализовать будущие шутки.
Стрелок-радист плотниковского экипажа - огромный и молчаливый Черешкев - тоже был симпатичен Левину. Он лежал долго, дольше всех, и был очень слаб, но даже в трудные для себя дни читал толстые книги из госпитальной библиотеки и делал из них выписки на блокнотных листиках. И было почему-то приятно смотреть, как он пишет маленькими, бисерными буквочками и подчеркивает со значением: три черты, две, одна волнистая, дна прямая.
- Что это вы изучаете? - спросил его как-то Левин.
- Да ничего, товарищ военврач, культурки маловато- вот и работаю, - сказал он. - Из госпиталя меня демобилизуют, поеду на работу в район, неудобно…
Он вдруг покраснел пятнами и добавил:
- Заслуженный, награжденный, можно сказать большой человек, а кроме как рацию обладить или из пулемета дать огоньку, знаний не имеется. Мне майор Плотников общие указания дает, а я уж сам кое-что прорабатываю.
Иногда возле Черешнева сидела девушка - высокая, розовая, с круглыми бровями, и они шептались, а то просто молчали, подолгу вместе глядя в окно, за которым бежали пушистые белые облака. И было видно, что они любят друг друга и что им даже молчать вдвоем нескучно.
Как-то вечером во второе хирургическое пришел командующий. Раненые и выздоравливающие только что поужинали, няньки собирали по палатам тарелки и чашки, где-то на втором этаже тихонько пели хором. Вечер был холодный, как часто случалось тут, за полярным кругом, небо заволокло тяжелыми тучами, каждую минуту мог пойти снег, и все-таки в палатах было уютно, светло и в некоторых даже весело.
- Смирно! - скомандовал Жакомбай в вестибюле, и няньки, догадавшись, кто пришел, опрометью побежали со своими подносами, утками и суднами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
- Зачем? - спросил Баркан.
- А вы не догадываетесь?
Баркан на мгновение опустил свою квадратную голову. Лоб его пошел морщинами, он запыхтел. Потом взглянул на Левина и ответил почти резко:
- Ну, знаю. Ну, догадываюсь. Но вы меня терпеть не можете.
- Дело не в личных симпатиях и антипатиях, - сказал Левин, - дело в моем отделении и в его будущем. Дело также в некоторых традициях нашего госпиталя. Ольга Ивановна прекрасный врач, но она молода и у нее пылкая голова. Мне нужен заместитель. Понимаете?
- Я и замещаю вас, - ответил Баркан, - я же ваш помощник. Но, кажется, вы говорите не об этом.
- Да, я говорю не об этом, - жестко сказал Левин.-Впрочем, мне некогда нынче разводить антимонии. Пока я справляюсь с собою, вы будете у меня кое-чему учиться. Потом вы останетесь тут сами. Понимаете? Ну, пришлют еще врача, а я хотел бы знать, что тут вы. Но, черт подери, не тот вы, которого я грубо ругал, а тот вы, который еще может из вас вылупиться. Послушайте, Баркан, в глубине души вы думаете, что я самодур, а вы хороший, знающий доктор, так ведь?
- Я знающий доктор, но вы не самодур, - сурово сказал Баркан.
- В общем, не будем больше говорить об этом сейчас, - сказал Левин, - такие вещи не решаются разговорами. Надо немного поспать, а потом опять заняться делами. Хотите еще чаю?
Когда Баркан ушел, Левин сел на окно и закурил еще одну папиросу. По-прежнему кричали и дрались чайки. Светлое облако - пушистое и легкое - неслось по небу. Лора стояла на крыльце в халате и косынке, а давешний старшина с усиками влюбленно и нежно смотрел ей в глаза, держа ее руки в cвoих ладонях.
"С добрым утром!" - сказал диктор. А доктор Ленин сидел на своем подоконнике с искаженным страданием лицом. Нет, ему не было больно. Ему просто было хорошо и легко, и от этого так ужасно трудно.
Почти со злобой он захлопнул окно. Но тут же, стиснув зубы, он вновь открыл створки и заставил себя еще поглядеть на весеннее утро, на блеск воды в заливе, на косо летящих чаек. Лицо его разгладилось. Сердце стало биться почти спокойно.
И ровной походкой, шаркая подошвами, он пошел к себе в палату. Теперь он жил в палате, потому что все-таки в подвале было страшновато. Или не страшновато, но одиноко. Или даже не одиноко, но скучно, да, да, скучно. И зачем ему подвал? В палатах есть места, и раненые ближе, и мало ли что.
Плотников спал, лежа на спине. Лицо у него было строгое, командирское. Недаром он жаловался, что по ночам ему снится, как он приказывает. "Все военные сны, - говорил он улыбаясь, - гражданских больше не вижу. Пропишите мне, подполковник, один хороший гражданский сон".
26
Утром он опять был в операционной. Сам он не оперировал, он только смотрел и советовал. Потом военфельдшер Леднев доставил на бывшем спасательном самолете шестерых тяжелых, и одного из них прооперировал Александр Маркович. Спасательный самолет сейчас работал и как санитарный, и Бобров это теперь одобрял. Накануне они вытащили из фиорда летчика - это тоже чего-нибудь да стоило.
- Ну как? - спросил Александр Маркович.
- Кончаем фрица, - поглаживая макушку, сказал Бобров. - Труба его дело.
Он улыбался, стоя в ординаторской, покуривал и балагурил.
- Коньяку дать? - спросил Левин.
Точно почуяв коньяк, пришел Калугин с большой папкой, выпил рюмку и отправился к Курочке показывать свой последний аэровокзал.
- На конкурс посылаю, - похвастался он Левину, - уверяю вас, что это лучший проект из всех возможных. Не верите? Впрочем, Курочка разругает. Он всегда ругает, и довольно верно.
Курочка уже ходил, и Плотников ходил, и ленивый Гурьев тоже мог ходить, но больше полеживал - он любил лежать и теперь отлеживался за все километры, которые прошел пешком. Лежал у раскрытого настежь окна на легком сквознячке, перелистывал журналы и вдруг говорил:
- А то есть еще кушанье - вареники с вишнями. Подают их на стол холодными, и сметану к ним в глечике, и еще отдельно холодный вишневый сок с сахаром. Я в одном санатории кушал, так я до того докушался, что у меня сделалась температура сорок и положили меня в изолятор. Было подозрение на менингит.
Или говорил, что хорошо бы сейчас выпить одну бутылочку пивка с солеными сухариками.
- Ты морально деградируешь! - сказал ему Плотников.
- Я не деградирую, а нахожусь в отпуску, - ответил Гурьев. - В отпуску человек должен отдыхать и набираться сил. Верно, товарищ подполковник?
Левин посмеивался молча. Ему нравилось сидеть у них, когда они вот так пререкались ленивыми голосами. Нравились их шутки, их голоса, нравилась Шура, которая как-то принесла в палату толстого маленького сына Гурьева, нравилось, как отец с некоторым испугом посмотрел на своего сына и сказал:
- А что, хороший парень. Видишь, шевелится весь. Шура с укоризной посмотрела на мужа, а он щелкал мальчику пальцами и говорил издали:
- У-ту-ту, какие мы этого… толстые… у-ту-ту…
Плотников стоял поодаль, иронически прищурившись и высвистывая вальс. И всем было видно, что Гурьев боится остаться наедине с Плотниковым, боится, что тот будет его дразнить, и потому сам над собою подсмеивается, надеясь этим способом парализовать будущие шутки.
Стрелок-радист плотниковского экипажа - огромный и молчаливый Черешкев - тоже был симпатичен Левину. Он лежал долго, дольше всех, и был очень слаб, но даже в трудные для себя дни читал толстые книги из госпитальной библиотеки и делал из них выписки на блокнотных листиках. И было почему-то приятно смотреть, как он пишет маленькими, бисерными буквочками и подчеркивает со значением: три черты, две, одна волнистая, дна прямая.
- Что это вы изучаете? - спросил его как-то Левин.
- Да ничего, товарищ военврач, культурки маловато- вот и работаю, - сказал он. - Из госпиталя меня демобилизуют, поеду на работу в район, неудобно…
Он вдруг покраснел пятнами и добавил:
- Заслуженный, награжденный, можно сказать большой человек, а кроме как рацию обладить или из пулемета дать огоньку, знаний не имеется. Мне майор Плотников общие указания дает, а я уж сам кое-что прорабатываю.
Иногда возле Черешнева сидела девушка - высокая, розовая, с круглыми бровями, и они шептались, а то просто молчали, подолгу вместе глядя в окно, за которым бежали пушистые белые облака. И было видно, что они любят друг друга и что им даже молчать вдвоем нескучно.
Как-то вечером во второе хирургическое пришел командующий. Раненые и выздоравливающие только что поужинали, няньки собирали по палатам тарелки и чашки, где-то на втором этаже тихонько пели хором. Вечер был холодный, как часто случалось тут, за полярным кругом, небо заволокло тяжелыми тучами, каждую минуту мог пойти снег, и все-таки в палатах было уютно, светло и в некоторых даже весело.
- Смирно! - скомандовал Жакомбай в вестибюле, и няньки, догадавшись, кто пришел, опрометью побежали со своими подносами, утками и суднами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57