За все годы войны Василий Игнатьевич не видел ничего ужаснее полураспавшегося личика младенца, торчащего из-под материнской руки.
И вот тут Василий Игнатьевич внезапно, сам себе удивляясь, ощутил душный приступ истерики. Хотелось плакать и кричать. Хотелось схватить кого-то, трясти за плечи, отчаянно на пределе, хрипло прокричать: ЗА ЧТО?! КТО ПОЗВОЛИЛ?!
Впервые он понял, что страшно устал от войны. Нет, с него хватит: Отец Хосе прав. Если суждено вернуться — нужно сделать что-то такое, что будет больше и важнее того, что происходило с ним последние девять лет. Чтобы не война была самым сильным ощущением в его жизни — уже потому, что нельзя к Престолу Господню идти ТАКИМ…
Если его делает таким кольцо — то, может быть, и кольцо побоку? Если он стал таким, потому что выбрал себе такую судьбу, — надо отказаться от самоизбранничества, и пусть будет, что будет.
А спустя несколько минут Василия Игнатьевича ранили. Позже Василий Игнатьевич узнал, что колонну обстреляли из леса, но в этот момент он почувствовал даже не боль, а какой-то тупой удар, и вдруг мир словно бы захлопнулся…
Позже он много раз вспоминал свое ощущение и не мог найти слов поточнее. Потерял сознание? Это менее точно, потому что ничего он не терял. Упал в обморок? Вообще непонятно, потому что никуда он не падал. Мир именно захлопнулся.
Вокруг него всегда был широкий, на все 360 градусов, мир. А в это мгновение с обеих сторон, словно бы из-за спины, начала сходиться темнота… Две полосы темноты, от земли до неба. Они очень быстро сошлись вместе, но Василий Игнатьевич прекрасно запомнил, как они сходились. И пока сходились полосы тьмы, ноги у Василия Игнатьевича подламывались, и он с ужасом почувствовал, что падает.
Василий Игнатьевич пришел в себя и понял, что лежит на земле, что люди из его отряда заглядывают ему в лицо. Он пытался улыбнуться им и помахать рукой. Но руки он не смог поднять, а чтобы улыбнуться, надо было глубже вздохнуть. Василий Игнатьевич попытался и сразу потерял сознание — ему показалось, что от пронзившей грудь резкой, очень сильной боли.
В ближайшие полчаса он несколько раз то терял сознание, то снова понимал происходящее. Он чувствовал, что его несут на его собственной шинели. Он видел серую каменную стену и понимал, что его заносят в какой-го одиноко стоящий дом. Кажется, он краем глаза видел этот большой дом, в стороне от дороги. Как раз к нему подъезжал большой автомобиль.
Кто-то о чем-то быстро говорил по-испански. Совсем рядом, но в стороне, фыркал автомобиль. Потом Василия Игнатьевича переложили на кровать, и мир в очередной раз захлопнулся.
Из небытия его вырвал мерзкий запах, проникающий в ноздри, казалось, до самого мозга. Василий Игнатьевич жадно дышал, и в этот момент ему на рот и нос упал ком ваты, и он, втягивая странно пахнущий, ставший вязким и душным воздух, опять ушел куда-то, но уже совсем по-другому.
ГЛАВА 4
Тишина благодатного юга
А когда Василий Игнатьевич пришел в себя снова, он уже мог вдыхать воздух — и даже глубоко. А вся грудь у него была замотана бинтами крест-накрест. И был он так слаб, что не мог сесть… и даже просто поднять руку.
Но мир больше не схлопывался, и спустя какое-то время Василий Игнатьевич почувствовал, что сильно хочет есть.
А возле кровати сидела совершенно незнакомая полная женщина лет сорока, в черном, со скорбным лицом. Дама улыбнулась, склонилась, спрашивая, как он себя чувствует. Вопрос был дурацкий — он еще и сам не знал, как себя чувствует. Вот что хорошо — получилось улыбнуться, пожать плечами и притом не потерять сознание.
Дама выплыла из комнаты, и вскоре на ее месте возник плотно сложенный мужчина средних лет. Приятное, мягкое лицо человека, живущего не только в мире песет, обедов и растущих цен на петрушку. Лицо, сформированное чтением философов, созерцанием картин, звуков музыки, общением с неглупыми людьми.
Михель Мендоза, землевладелец, когда-то и алькальд. Медленная, четкая речь и наблюдение за собеседником, раз уж собеседник — иностранец.
Это дом семьи Мендоза. Этот дом построили очень давно, предки семьи, и он не переходил в другие руки. Это он подчеркнул дважды, явно гордясь родовым гнездом. Всякий офицер из армии каудильо здесь — дома. А раненый офицер будет лежать в его доме, пока это будет нужно.
Дом и поместье разгромлены, все их предприятия стоят, и доходы у них не те, что раньше. Почти все члены семьи погибли, а прислуга разбежалась или ушла воевать. Поэтому постоянной сиделки у него, у Базилио, не будет, но прислуга будет часто заходить. Сам он, Михель Мендоза, всегда к услугам господина офицера, и визиты врача он обеспечит.
Василий Игнатьевич пытался благодарить… голос звучал и тихо, и как-то нехорошо. Прямо скажем, голос звучал жалко. Оставалось улыбаться, делать жесты рукой, пока ему представлялись остальные: Мария Бермудес, экономка; две служаночки — просто деревенские девчонки, имена которых Василий моментально забыл; и Инесса Мендоза, племянница Михеля. Экономка и была та женщина в черном, улыбчивая и шумная. А Инесса была тоненькая, гибкая, и в ее тонком нервном лице, в черных блестящих глазах плескалось то же нечто, что и у хозяина дома, — привычка жить в мире сложных, не только бытовых явлений.
Странно, что при виде девушки что-то словно толкнуло Василия, и сердце его сильно стукнуло. Что было скорее неприятно — Василий Игнатьевич привык считать себя неподверженным таким внезапным толчкам. Это было давно, в юности, в совсем другой стране и в другой жизни. Да и вообще — Испания, чужой, аристократичный дом с традициями… Все это он прекрасно помнил.
И еще Василию показалось, что он физически ощущает взгляды девушки, совсем не пылкие, спокойные, но как будто имевшие вес и прикасавшиеся к его лицу, как солнечные лучики или как тепло от бликов огня.
Девушка улыбалась — мягко, приветливо, и голос был такой же — тихий, мягкий. В ее голосе, в позе, выражении лица проявлялся явный интерес — этот русский попал сюда из такой невероятной дали — и откровенное сочувствие к раненому офицеру.
В какой степени? Чем был этот интерес? Чтобы думать всерьез, Василий был чересчур слаб. Психологическая вспышка, напряжение расточили небольшой запас его энергии. Скоро он спал, и ему, впервые за девять лет, приснилась мама. Во сне он плыл по озеру Глубокому, собирался шторм, и лодка только-только успевала стукнуться о скрипучие доски причала, а на берегу стояла мама в белом платье и белой косынке.
И была странная мысль: если ему лет двенадцать и если он плывет по Глубокому, значит, он дома, и мама жива, и это все вовсе не сон? Наверное, сон — это все, что случилось потом. Василий Игнатьевич не помнил, что именно потом с ним случилось, но был уверен, что это что-то нехорошее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
И вот тут Василий Игнатьевич внезапно, сам себе удивляясь, ощутил душный приступ истерики. Хотелось плакать и кричать. Хотелось схватить кого-то, трясти за плечи, отчаянно на пределе, хрипло прокричать: ЗА ЧТО?! КТО ПОЗВОЛИЛ?!
Впервые он понял, что страшно устал от войны. Нет, с него хватит: Отец Хосе прав. Если суждено вернуться — нужно сделать что-то такое, что будет больше и важнее того, что происходило с ним последние девять лет. Чтобы не война была самым сильным ощущением в его жизни — уже потому, что нельзя к Престолу Господню идти ТАКИМ…
Если его делает таким кольцо — то, может быть, и кольцо побоку? Если он стал таким, потому что выбрал себе такую судьбу, — надо отказаться от самоизбранничества, и пусть будет, что будет.
А спустя несколько минут Василия Игнатьевича ранили. Позже Василий Игнатьевич узнал, что колонну обстреляли из леса, но в этот момент он почувствовал даже не боль, а какой-то тупой удар, и вдруг мир словно бы захлопнулся…
Позже он много раз вспоминал свое ощущение и не мог найти слов поточнее. Потерял сознание? Это менее точно, потому что ничего он не терял. Упал в обморок? Вообще непонятно, потому что никуда он не падал. Мир именно захлопнулся.
Вокруг него всегда был широкий, на все 360 градусов, мир. А в это мгновение с обеих сторон, словно бы из-за спины, начала сходиться темнота… Две полосы темноты, от земли до неба. Они очень быстро сошлись вместе, но Василий Игнатьевич прекрасно запомнил, как они сходились. И пока сходились полосы тьмы, ноги у Василия Игнатьевича подламывались, и он с ужасом почувствовал, что падает.
Василий Игнатьевич пришел в себя и понял, что лежит на земле, что люди из его отряда заглядывают ему в лицо. Он пытался улыбнуться им и помахать рукой. Но руки он не смог поднять, а чтобы улыбнуться, надо было глубже вздохнуть. Василий Игнатьевич попытался и сразу потерял сознание — ему показалось, что от пронзившей грудь резкой, очень сильной боли.
В ближайшие полчаса он несколько раз то терял сознание, то снова понимал происходящее. Он чувствовал, что его несут на его собственной шинели. Он видел серую каменную стену и понимал, что его заносят в какой-го одиноко стоящий дом. Кажется, он краем глаза видел этот большой дом, в стороне от дороги. Как раз к нему подъезжал большой автомобиль.
Кто-то о чем-то быстро говорил по-испански. Совсем рядом, но в стороне, фыркал автомобиль. Потом Василия Игнатьевича переложили на кровать, и мир в очередной раз захлопнулся.
Из небытия его вырвал мерзкий запах, проникающий в ноздри, казалось, до самого мозга. Василий Игнатьевич жадно дышал, и в этот момент ему на рот и нос упал ком ваты, и он, втягивая странно пахнущий, ставший вязким и душным воздух, опять ушел куда-то, но уже совсем по-другому.
ГЛАВА 4
Тишина благодатного юга
А когда Василий Игнатьевич пришел в себя снова, он уже мог вдыхать воздух — и даже глубоко. А вся грудь у него была замотана бинтами крест-накрест. И был он так слаб, что не мог сесть… и даже просто поднять руку.
Но мир больше не схлопывался, и спустя какое-то время Василий Игнатьевич почувствовал, что сильно хочет есть.
А возле кровати сидела совершенно незнакомая полная женщина лет сорока, в черном, со скорбным лицом. Дама улыбнулась, склонилась, спрашивая, как он себя чувствует. Вопрос был дурацкий — он еще и сам не знал, как себя чувствует. Вот что хорошо — получилось улыбнуться, пожать плечами и притом не потерять сознание.
Дама выплыла из комнаты, и вскоре на ее месте возник плотно сложенный мужчина средних лет. Приятное, мягкое лицо человека, живущего не только в мире песет, обедов и растущих цен на петрушку. Лицо, сформированное чтением философов, созерцанием картин, звуков музыки, общением с неглупыми людьми.
Михель Мендоза, землевладелец, когда-то и алькальд. Медленная, четкая речь и наблюдение за собеседником, раз уж собеседник — иностранец.
Это дом семьи Мендоза. Этот дом построили очень давно, предки семьи, и он не переходил в другие руки. Это он подчеркнул дважды, явно гордясь родовым гнездом. Всякий офицер из армии каудильо здесь — дома. А раненый офицер будет лежать в его доме, пока это будет нужно.
Дом и поместье разгромлены, все их предприятия стоят, и доходы у них не те, что раньше. Почти все члены семьи погибли, а прислуга разбежалась или ушла воевать. Поэтому постоянной сиделки у него, у Базилио, не будет, но прислуга будет часто заходить. Сам он, Михель Мендоза, всегда к услугам господина офицера, и визиты врача он обеспечит.
Василий Игнатьевич пытался благодарить… голос звучал и тихо, и как-то нехорошо. Прямо скажем, голос звучал жалко. Оставалось улыбаться, делать жесты рукой, пока ему представлялись остальные: Мария Бермудес, экономка; две служаночки — просто деревенские девчонки, имена которых Василий моментально забыл; и Инесса Мендоза, племянница Михеля. Экономка и была та женщина в черном, улыбчивая и шумная. А Инесса была тоненькая, гибкая, и в ее тонком нервном лице, в черных блестящих глазах плескалось то же нечто, что и у хозяина дома, — привычка жить в мире сложных, не только бытовых явлений.
Странно, что при виде девушки что-то словно толкнуло Василия, и сердце его сильно стукнуло. Что было скорее неприятно — Василий Игнатьевич привык считать себя неподверженным таким внезапным толчкам. Это было давно, в юности, в совсем другой стране и в другой жизни. Да и вообще — Испания, чужой, аристократичный дом с традициями… Все это он прекрасно помнил.
И еще Василию показалось, что он физически ощущает взгляды девушки, совсем не пылкие, спокойные, но как будто имевшие вес и прикасавшиеся к его лицу, как солнечные лучики или как тепло от бликов огня.
Девушка улыбалась — мягко, приветливо, и голос был такой же — тихий, мягкий. В ее голосе, в позе, выражении лица проявлялся явный интерес — этот русский попал сюда из такой невероятной дали — и откровенное сочувствие к раненому офицеру.
В какой степени? Чем был этот интерес? Чтобы думать всерьез, Василий был чересчур слаб. Психологическая вспышка, напряжение расточили небольшой запас его энергии. Скоро он спал, и ему, впервые за девять лет, приснилась мама. Во сне он плыл по озеру Глубокому, собирался шторм, и лодка только-только успевала стукнуться о скрипучие доски причала, а на берегу стояла мама в белом платье и белой косынке.
И была странная мысль: если ему лет двенадцать и если он плывет по Глубокому, значит, он дома, и мама жива, и это все вовсе не сон? Наверное, сон — это все, что случилось потом. Василий Игнатьевич не помнил, что именно потом с ним случилось, но был уверен, что это что-то нехорошее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141