Сестра Фоина находилась в «неисходном содержании под прикрытием сержанта Сарычева».
- Жалятся благоуветливые старицы на Фоину, - шепотом сообщала попадья. - Мирской мятеж проявляет и доходит до остервенения злобы. Игуменье Досифее постоянно встречные слова говорит, ссорится и супротивничает. Холопками сестер величает…
- Легко ли ей в затворе-то сидеть, голубке? - жалела воеводша, качая головой. - Сказывают, из знатных персон она, а тут в отишие попала… Тоже живой человек.
- Мать Досифея бьется-бьется с ней… Шелепами, слышь, наказывала как-то за непослушание.
- Ох, страсть какая! Статошное ли это дело?
Келья матери игуменьи стояла вблизи церкви. Это была бревенчатая пятистенная изба со светелкой и деревянным шатровым крылечком. В сенях встретила гостей маленькая послушница в черной плисовой повязке. Она низко поклонилась и, как мышь, исчезла неслышными шагами в темноте.
- Ишь как выстрожила матушка сестер, - полюбовалась попадья. - Ходят, как тени.
Игуменская келья состояла из двух низеньких комнат с бревенчатыми стенами. В первой весь передний угол занят был образами, завешанными шелковою пеленой; перед киотом «всех скорбящих радости» горела «неугасимая» и стоял кожаный аналой. У стены помещены были две укладки с книгами. В церковь игуменья не могла выходить и молилась у себя дома. В обители служил черный поп Пафнутий, он же монастырский келарь, или поп Мирон. Пол был устлан половиками своего монастырского дела. Игуменья лежала в другой комнате на деревянной кровати. Та же послушница пригласила гостей к самой.
- Кто там, крещеный человек? - спрашивал старушечий брюзжащий голос. - Никак ты, попадья?
- Я, многогрешная, матушка… А какую гостью тебе я привела: то-то спасибо попадье скажешь! Радость всей вашей обители.
Игуменья Досифея была худая, как сушеная рыба, старуха, с пожелтевшими от старости волосами. Ей было восемьдесят лет, из которых она провела в своей обители шестьдесят. Строгое восковое лицо глядело мутными глазами. Черное монашеское одеяние резко выделяло и эту седину и эту старость: казалось, в игуменье не оставалось ни одной капли крови. Она встретила воеводшу со слезами на глазах и благословила ее своею высохшею, дрожавшею рукой, а воеводша поклонилась ей до земли.
- Трудница ты наша, матушка, побеспокоила я тебя, - извинялась воеводша. - Давно я собиралась к тебе, да все недосужилось…
Мутные старческие глаза пытливо смотрели на воеводшу, а сухие побелевшие губы шептали беззвучные слова.
- Игумен Моисей помереть не дает, - заговорила игуменья, усаживаясь на кровати; она теперь походила на привидение. - Обитель рушится… все развалилось… а он одно твердит, што изничтожит нас вконец. Лесу не дает на поправку… теснит… Вот я и не могу помереть: сестер жаль. Куда они без меня-то денутся?.. Три десятка сестер, а кто промыслит про них все?.. Тоже надо и обуть, и одеть, и накормить. Облютел игумен Моисей на нашу обитель… Соблазн, говорит, монастырю… Вот какие дела, Дарья Никитишна! Когда игумен Поликарп монастырские стены клал, так обещался и Дивью обитель подновить, да только бог веку ему не дал. А теперь все у нас повалилось да сгнило, скоро и затвориться будет нечем…
- Жалеем мы все тебя, матушка… да што с игумном Моисеем поделаешь? Лютует он на всех…
- Жаль и мне его, - устало проговорила игуменья, опуская глаза. - Воздай ему бог за зло добром, а только жалею я…
Попадья и воеводша переглянулись: игуменья Досифея слыла за прозорливицу и неспроста пожалела гордого игумена Моисея.
- А надо бы нам стенки-то подкрепить, - точно бредила игуменья. - Ох, как надо! И ворота вон совсем развалились… Башенки прежде на углах-то стояли, когда орда приходила. Когда Алдар-бай с башкирью набегал, так крестьяне со всех деревень укрывались в Дивьей обители… Тоже и от Пепени с Тулкучарой… под самые стены набегала орда, и господь ущитил.
- Што же, матушка, опять орда набежит? - спрашивала воеводша.
- Горе будет, миленькие… Тогда и моя смертынька.
Потом игуменья сразу спохватилась:
- Што же это я томлю вас, миленькие?.. Анфиса, сбегай в келарню к сестре Маремьяне и накажи ей… Она знает порядок.
- Мы не за угощеньем пришли, матушка, а тебя проведать, - говорила воеводша. - Чего тебе беспокоиться-то для нас?
Игуменья взглянула на воеводшу, пожевала губами и проговорила, обращаясь к попадье:
- Ступай-ка ты сама, попадейка, в келарню… Пожалуй, лучше будет.
Воеводша виновато опустила голову: проникла ее тайную мысль прозорливица. Наступило неловкое молчание. Игуменья откинулась на подушку и лежала с закрытыми глазами.
- Ну, рассказывай, зачем пришла, - тихо прошептала она. - Вижу, што неспроста… Говори. По лицу вижу, што не с добром пришла. Ох, грехи!..
Эти слова сразу разжалобили воеводшу, и она опять повалилась в ноги прозорливице. Все время крепилась и ничем не выдала себя ни попадье, ни дьячихе, а теперь ее прорвало… Она долго плакала, прежде чем поведала свое бабье горе и мужнюю обиду. Игуменья лежала по-прежнему, с закрытыми глазами, и только сухие губы продолжали шевелиться.
- Жизнь прожили душа в душу, а тут вон какая пакость приключилась, - причитала воеводша, - всю душеньку истомило…
- Монастырские служки привели ко мне Охоню, - ответила игуменья. - Игумен прислал за выклики… Ну, я ее в келарню посадила. Девка-то не причинна тут, Дарья Никитишна, а так она… роковая. Как зародилась, так и помрет…
- Охота мне на нее поглядеть, матушка: какая-такая моя лютая беда завелась? На што польстился Полуехт-то Степаныч?
- И глядеть нечего, - сурово ответила игуменья. - Девка как девка… Пытала она убиваться даве: так рекой и разливается. Прибегала к ней матка, дьячиха, да я не пустила. Соблазн один…
Воеводша посидела малым делом, прикушала обительского взварцу да сыченого меду, а потом стала прощаться.
- Ничего, твоя беда износится, - успокоила ее на прощанье игуменья. - А воеводу твоего игумен утихомирит… Постыдится воевода твой, да поздненько будет. А ты не кручинься без пути… Мы не выпустим Охоню.
Простившись с игуменьей, воеводша не утерпела и на обратном пути завернула в келарню, где сидела попадья. Чернички в келарне разбирали прошлогоднюю сушеную рыбу, присланную из Тобольска богатой купчихой. Между ними пряталась и Охоня, резко выделявшаяся своим девичьим румянцем и союзными бровями. Попадья успела малым делом клюкнуть какой-то обительской настойки и совсем разомлела.
- Вон она, Охоня, - ткнула она на дьячковскую дочь. - Ишь какая гладкая!.. Ягода, а не девка…
- Ну-ка, подойди ко мне, отецкая дочь, - проговорила воеводша.
Зарделась Охоня, как маков цвет, и не двигалась с места, пока чернички не окружили ее и не стали подталкивать.
- Подойди, не бойся, - проговорила воеводша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
- Жалятся благоуветливые старицы на Фоину, - шепотом сообщала попадья. - Мирской мятеж проявляет и доходит до остервенения злобы. Игуменье Досифее постоянно встречные слова говорит, ссорится и супротивничает. Холопками сестер величает…
- Легко ли ей в затворе-то сидеть, голубке? - жалела воеводша, качая головой. - Сказывают, из знатных персон она, а тут в отишие попала… Тоже живой человек.
- Мать Досифея бьется-бьется с ней… Шелепами, слышь, наказывала как-то за непослушание.
- Ох, страсть какая! Статошное ли это дело?
Келья матери игуменьи стояла вблизи церкви. Это была бревенчатая пятистенная изба со светелкой и деревянным шатровым крылечком. В сенях встретила гостей маленькая послушница в черной плисовой повязке. Она низко поклонилась и, как мышь, исчезла неслышными шагами в темноте.
- Ишь как выстрожила матушка сестер, - полюбовалась попадья. - Ходят, как тени.
Игуменская келья состояла из двух низеньких комнат с бревенчатыми стенами. В первой весь передний угол занят был образами, завешанными шелковою пеленой; перед киотом «всех скорбящих радости» горела «неугасимая» и стоял кожаный аналой. У стены помещены были две укладки с книгами. В церковь игуменья не могла выходить и молилась у себя дома. В обители служил черный поп Пафнутий, он же монастырский келарь, или поп Мирон. Пол был устлан половиками своего монастырского дела. Игуменья лежала в другой комнате на деревянной кровати. Та же послушница пригласила гостей к самой.
- Кто там, крещеный человек? - спрашивал старушечий брюзжащий голос. - Никак ты, попадья?
- Я, многогрешная, матушка… А какую гостью тебе я привела: то-то спасибо попадье скажешь! Радость всей вашей обители.
Игуменья Досифея была худая, как сушеная рыба, старуха, с пожелтевшими от старости волосами. Ей было восемьдесят лет, из которых она провела в своей обители шестьдесят. Строгое восковое лицо глядело мутными глазами. Черное монашеское одеяние резко выделяло и эту седину и эту старость: казалось, в игуменье не оставалось ни одной капли крови. Она встретила воеводшу со слезами на глазах и благословила ее своею высохшею, дрожавшею рукой, а воеводша поклонилась ей до земли.
- Трудница ты наша, матушка, побеспокоила я тебя, - извинялась воеводша. - Давно я собиралась к тебе, да все недосужилось…
Мутные старческие глаза пытливо смотрели на воеводшу, а сухие побелевшие губы шептали беззвучные слова.
- Игумен Моисей помереть не дает, - заговорила игуменья, усаживаясь на кровати; она теперь походила на привидение. - Обитель рушится… все развалилось… а он одно твердит, што изничтожит нас вконец. Лесу не дает на поправку… теснит… Вот я и не могу помереть: сестер жаль. Куда они без меня-то денутся?.. Три десятка сестер, а кто промыслит про них все?.. Тоже надо и обуть, и одеть, и накормить. Облютел игумен Моисей на нашу обитель… Соблазн, говорит, монастырю… Вот какие дела, Дарья Никитишна! Когда игумен Поликарп монастырские стены клал, так обещался и Дивью обитель подновить, да только бог веку ему не дал. А теперь все у нас повалилось да сгнило, скоро и затвориться будет нечем…
- Жалеем мы все тебя, матушка… да што с игумном Моисеем поделаешь? Лютует он на всех…
- Жаль и мне его, - устало проговорила игуменья, опуская глаза. - Воздай ему бог за зло добром, а только жалею я…
Попадья и воеводша переглянулись: игуменья Досифея слыла за прозорливицу и неспроста пожалела гордого игумена Моисея.
- А надо бы нам стенки-то подкрепить, - точно бредила игуменья. - Ох, как надо! И ворота вон совсем развалились… Башенки прежде на углах-то стояли, когда орда приходила. Когда Алдар-бай с башкирью набегал, так крестьяне со всех деревень укрывались в Дивьей обители… Тоже и от Пепени с Тулкучарой… под самые стены набегала орда, и господь ущитил.
- Што же, матушка, опять орда набежит? - спрашивала воеводша.
- Горе будет, миленькие… Тогда и моя смертынька.
Потом игуменья сразу спохватилась:
- Што же это я томлю вас, миленькие?.. Анфиса, сбегай в келарню к сестре Маремьяне и накажи ей… Она знает порядок.
- Мы не за угощеньем пришли, матушка, а тебя проведать, - говорила воеводша. - Чего тебе беспокоиться-то для нас?
Игуменья взглянула на воеводшу, пожевала губами и проговорила, обращаясь к попадье:
- Ступай-ка ты сама, попадейка, в келарню… Пожалуй, лучше будет.
Воеводша виновато опустила голову: проникла ее тайную мысль прозорливица. Наступило неловкое молчание. Игуменья откинулась на подушку и лежала с закрытыми глазами.
- Ну, рассказывай, зачем пришла, - тихо прошептала она. - Вижу, што неспроста… Говори. По лицу вижу, што не с добром пришла. Ох, грехи!..
Эти слова сразу разжалобили воеводшу, и она опять повалилась в ноги прозорливице. Все время крепилась и ничем не выдала себя ни попадье, ни дьячихе, а теперь ее прорвало… Она долго плакала, прежде чем поведала свое бабье горе и мужнюю обиду. Игуменья лежала по-прежнему, с закрытыми глазами, и только сухие губы продолжали шевелиться.
- Жизнь прожили душа в душу, а тут вон какая пакость приключилась, - причитала воеводша, - всю душеньку истомило…
- Монастырские служки привели ко мне Охоню, - ответила игуменья. - Игумен прислал за выклики… Ну, я ее в келарню посадила. Девка-то не причинна тут, Дарья Никитишна, а так она… роковая. Как зародилась, так и помрет…
- Охота мне на нее поглядеть, матушка: какая-такая моя лютая беда завелась? На што польстился Полуехт-то Степаныч?
- И глядеть нечего, - сурово ответила игуменья. - Девка как девка… Пытала она убиваться даве: так рекой и разливается. Прибегала к ней матка, дьячиха, да я не пустила. Соблазн один…
Воеводша посидела малым делом, прикушала обительского взварцу да сыченого меду, а потом стала прощаться.
- Ничего, твоя беда износится, - успокоила ее на прощанье игуменья. - А воеводу твоего игумен утихомирит… Постыдится воевода твой, да поздненько будет. А ты не кручинься без пути… Мы не выпустим Охоню.
Простившись с игуменьей, воеводша не утерпела и на обратном пути завернула в келарню, где сидела попадья. Чернички в келарне разбирали прошлогоднюю сушеную рыбу, присланную из Тобольска богатой купчихой. Между ними пряталась и Охоня, резко выделявшаяся своим девичьим румянцем и союзными бровями. Попадья успела малым делом клюкнуть какой-то обительской настойки и совсем разомлела.
- Вон она, Охоня, - ткнула она на дьячковскую дочь. - Ишь какая гладкая!.. Ягода, а не девка…
- Ну-ка, подойди ко мне, отецкая дочь, - проговорила воеводша.
Зарделась Охоня, как маков цвет, и не двигалась с места, пока чернички не окружили ее и не стали подталкивать.
- Подойди, не бойся, - проговорила воеводша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32