Бородаев таскал его на руках.
Я уже говорил, что прозвища стали у нас в школе «повальным бедствием»: почти никого не называли по имени. Я до того привык к этому, что, знакомясь с каким-нибудь человеком, сразу же мысленно давал ему прозвище. Григория я стал про себя называть Племянником. Очень как-то не подходило к нему это милое семейное слово, вот я его и прозвал: мы часто давали прозвища как бы в насмешку. Низкорослому кричали: «Эй, Паганель!», а длинному: «Пригнись, Лилипутик!» Племянник поднялся со стула.
Можно было подумать, что ему от рождения досталась не своя голова: она была очень маленькой. И на лице было так мало места, что на нем не умещалось ничего, кроме усмешки. Усмехался Племянник все время.
— Ну, чего вам показывать?
— Нам все интересно! — сказала Миронова.
— В этой комнате тот самый чудак жил, который пропал. Залез сюда под Новый год — и баста. Провалился, как будто мать родная не родила. Соображаете?
Миронова сразу стала записывать. Она на всяких докладах, лекциях или творческих встречах записывала буквально каждое слово. Скажет докладчик:
«Здравствуйте!» — она начинает писать. Скажет он: «До свидания!» — она тоже запишет и захлопнет тетрадь.
«Туго, как струны, натянутые провода чуть не касались окна его комнаты…» — вспомнил я строки из повести. Провода в самом деле «чуть не касались».
Тут не было домысла.
«Пора уже наконец по-настоящему оправдать свое прозвище!» — решил я. И произнес:
— Мне помнится, в повести сказано: «В полночь на даче потух свет. Утонул во тьме и весь дачный поселок…» — Слушай, парнек, ты не выскакивай!.. — Племянник отмахнулся, будто на том месте, где я стоял, вдруг зажужжал комар. В слове «паренек» он почему-то пропустил первое "е".
Я очень любил, чтобы на меня при Наташе Кулагиной поглядывали девчонки и чтобы она это замечала. Я был счастлив, если при ней ко мне обращались за помощью, просили что-нибудь объяснить: задачку или там теорему… Но когда при ней ко мне относились пренебрежительно, я ужасно страдал.
— Понимаете, — стал я объяснять сразу всем, — напрашивается такая догадка: раз электричества не было, Дачник мог вылезти через окно, схватиться за провода (они были в тот миг безопасны!), потом мог долезть, цепляясь за них, как циркач, до первого столба, а потом спуститься на землю. И навсегда скрыться от родственников! Поэтому и следов на дачном участке не было. Это, как говорят, гипотеза… То есть предположение.
— Окно было заперто изнутри, — сказал Глеб.
— Тогда гипотеза отпадает!
— Если ты, парнек… — угрожающе начал Племянник. Слово «паренек» он упорно сокращал на одно "е", и слово звучало пренебрежительно. Сердце мое сжалось от боли: ведь рядом была Наташа.
— Гипотеза отпадает! — громко повторил я, трепеща всем телом при мысли о том, что он совсем уж унизит меня при н е й. И я не смогу потребовать удовлетворения: все-таки он был в два раза длинней меня.
Он снова махнул ручищей, словно прогнал комара. Но все-таки оскорбительные слова не слетели с его насмешливых губ.
Мы спустились по «ворчливо-скрипучей» лестнице, которая не скрипела.
Племянник распахнул какую-то дверь, пригнулся и вошел в комнату. Мы тоже вошли. Комната переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор.
— Хороший был писатель, — сказал Племянник. — Он у тетки дачу сразу на полгода, а то и на год снимал. И деньги вперед платил. Хороший писатель!
— В этой комнате он создавал «Старую дачу»? — спросил я.
— Слушай, парнек, если ты будешь выскакивать… Если ты будешь…
— Понятно! Понятно! — перебил я. — Я нарушаю ваш план? Это, поверьте, от нетерпения!
Опять он не успел унизить меня при ней.
— Писатель здесь не писал, — сообщил нам Племянник. — Он про Дачника в подвале писал. В подземелье… Миронова продолжала записывать.
— Здесь есть подземелье? — шепотом спросил я.
— Он утром залезет туда — и баста. До обеда не видно, будто мать родная не родила… Соображаете?
— Философ Диоген сочинял в бочке, — лениво изрек Покойник. — А этот, значит, в подвале?
— Он там страху на себя нагонял, — объяснил нам Племянник. — Там сыро, темно…
— Понимаю: входил в настроение! — продолжал выхваляться Покойник.
Племянник Григорий почему-то не крикнул ему: «Слушай, парнек!..» — а рассказывал дальше:
— Я там бумажки какие-то нашел, листочки… Хотел выбросить, а тетка говорит: «Снеси-ка в музей!» Я и снес. Есть у нас музей на соседней станции.
— Видимо, краеведческий, — высказал предположение Покойник.
Племянник и тут не цыкнул на него, а спокойно сказал:
— Ага, этот самый. Мне благодарность в письменном виде выдали! Бумажки эти под стеклом разложили и написали:
«Найдены и доставлены Григорием Шавкиным». Теперь все читают. Экскурсантам про меня рассказывают… Соображаете?
— Еще бы: рукописи, черновики! — снова вмешался Покойник.
— Они самые! — согласился Племянник.
Я давно заметил, что личности вроде Племянника обычно выбирают одного какого-нибудь человека и начинают к нему придираться: "Ну, чего смотришь?
Чего уставился? Чего тут стоишь? Чего тут сидишь?" Хотя все остальные тоже смотрят, тоже стоят и тоже сидят. Но типы вроде Племянника выбирают кого-нибудь одного и, как правило, самого симпатичного, самого интеллигентного человека. Племянник выбрал меня…
— Слушай, парнек, чего в пол уставился? Слушать не хочешь?
— Он, вероятно, задумался, — сказал Покойник. Все посмотрели на него с благодарностью: он вроде бы меня защитил. Это было невыносимо!
— Скорее туда! — крикнул я. — В подземелье!.. К рабочему месту писателя!
— Если не дрейфите, то айда! — сказал Племянник. Это мое предложение его почему-то не разозлило. Позже я узнал почему. Но в ту минуту… В ту минуту догадка не захотела меня озарить, хотя вообще она делала это очень охотно.
Бледный Покойник топтался на месте.
— Боишься? — спросил я шепотом, но так, чтобы услышала Наташа Кулагина. Я должен был раскрыть ей глаза!
Мы стали спускаться по ступеням, на которых скользила нога: может быть, это была сырость, а может быть, даже плесень… Радостное волнение охватило меня; по таким вот ступеням спускались в подземелья настоящие сыщики. Они спускались, зная, что могут уже никогда не подняться!..
«О, если бы нас поджидала там какая-нибудь опасность! — мечтал я. — Наташа бы в страхе бросилась не к Покойнику, а ко мне, и я бы нашел выход из положения. Я спас бы ее! Но, к несчастью… Раз туда каждый день залезал Гл. Бородаев, значит, ничего опасного там быть не может. И я не смогу доказать ей…» — Эй, парнек, опять ты того… поперек батьки в подвал лезешь! Я свет зажгу.
Он повернул выключатель. И сквозь приоткрытую дверь, обитую, как и полагается, ржавым железом, выползла полоска тусклого света. В повести Гл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Я уже говорил, что прозвища стали у нас в школе «повальным бедствием»: почти никого не называли по имени. Я до того привык к этому, что, знакомясь с каким-нибудь человеком, сразу же мысленно давал ему прозвище. Григория я стал про себя называть Племянником. Очень как-то не подходило к нему это милое семейное слово, вот я его и прозвал: мы часто давали прозвища как бы в насмешку. Низкорослому кричали: «Эй, Паганель!», а длинному: «Пригнись, Лилипутик!» Племянник поднялся со стула.
Можно было подумать, что ему от рождения досталась не своя голова: она была очень маленькой. И на лице было так мало места, что на нем не умещалось ничего, кроме усмешки. Усмехался Племянник все время.
— Ну, чего вам показывать?
— Нам все интересно! — сказала Миронова.
— В этой комнате тот самый чудак жил, который пропал. Залез сюда под Новый год — и баста. Провалился, как будто мать родная не родила. Соображаете?
Миронова сразу стала записывать. Она на всяких докладах, лекциях или творческих встречах записывала буквально каждое слово. Скажет докладчик:
«Здравствуйте!» — она начинает писать. Скажет он: «До свидания!» — она тоже запишет и захлопнет тетрадь.
«Туго, как струны, натянутые провода чуть не касались окна его комнаты…» — вспомнил я строки из повести. Провода в самом деле «чуть не касались».
Тут не было домысла.
«Пора уже наконец по-настоящему оправдать свое прозвище!» — решил я. И произнес:
— Мне помнится, в повести сказано: «В полночь на даче потух свет. Утонул во тьме и весь дачный поселок…» — Слушай, парнек, ты не выскакивай!.. — Племянник отмахнулся, будто на том месте, где я стоял, вдруг зажужжал комар. В слове «паренек» он почему-то пропустил первое "е".
Я очень любил, чтобы на меня при Наташе Кулагиной поглядывали девчонки и чтобы она это замечала. Я был счастлив, если при ней ко мне обращались за помощью, просили что-нибудь объяснить: задачку или там теорему… Но когда при ней ко мне относились пренебрежительно, я ужасно страдал.
— Понимаете, — стал я объяснять сразу всем, — напрашивается такая догадка: раз электричества не было, Дачник мог вылезти через окно, схватиться за провода (они были в тот миг безопасны!), потом мог долезть, цепляясь за них, как циркач, до первого столба, а потом спуститься на землю. И навсегда скрыться от родственников! Поэтому и следов на дачном участке не было. Это, как говорят, гипотеза… То есть предположение.
— Окно было заперто изнутри, — сказал Глеб.
— Тогда гипотеза отпадает!
— Если ты, парнек… — угрожающе начал Племянник. Слово «паренек» он упорно сокращал на одно "е", и слово звучало пренебрежительно. Сердце мое сжалось от боли: ведь рядом была Наташа.
— Гипотеза отпадает! — громко повторил я, трепеща всем телом при мысли о том, что он совсем уж унизит меня при н е й. И я не смогу потребовать удовлетворения: все-таки он был в два раза длинней меня.
Он снова махнул ручищей, словно прогнал комара. Но все-таки оскорбительные слова не слетели с его насмешливых губ.
Мы спустились по «ворчливо-скрипучей» лестнице, которая не скрипела.
Племянник распахнул какую-то дверь, пригнулся и вошел в комнату. Мы тоже вошли. Комната переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор.
— Хороший был писатель, — сказал Племянник. — Он у тетки дачу сразу на полгода, а то и на год снимал. И деньги вперед платил. Хороший писатель!
— В этой комнате он создавал «Старую дачу»? — спросил я.
— Слушай, парнек, если ты будешь выскакивать… Если ты будешь…
— Понятно! Понятно! — перебил я. — Я нарушаю ваш план? Это, поверьте, от нетерпения!
Опять он не успел унизить меня при ней.
— Писатель здесь не писал, — сообщил нам Племянник. — Он про Дачника в подвале писал. В подземелье… Миронова продолжала записывать.
— Здесь есть подземелье? — шепотом спросил я.
— Он утром залезет туда — и баста. До обеда не видно, будто мать родная не родила… Соображаете?
— Философ Диоген сочинял в бочке, — лениво изрек Покойник. — А этот, значит, в подвале?
— Он там страху на себя нагонял, — объяснил нам Племянник. — Там сыро, темно…
— Понимаю: входил в настроение! — продолжал выхваляться Покойник.
Племянник Григорий почему-то не крикнул ему: «Слушай, парнек!..» — а рассказывал дальше:
— Я там бумажки какие-то нашел, листочки… Хотел выбросить, а тетка говорит: «Снеси-ка в музей!» Я и снес. Есть у нас музей на соседней станции.
— Видимо, краеведческий, — высказал предположение Покойник.
Племянник и тут не цыкнул на него, а спокойно сказал:
— Ага, этот самый. Мне благодарность в письменном виде выдали! Бумажки эти под стеклом разложили и написали:
«Найдены и доставлены Григорием Шавкиным». Теперь все читают. Экскурсантам про меня рассказывают… Соображаете?
— Еще бы: рукописи, черновики! — снова вмешался Покойник.
— Они самые! — согласился Племянник.
Я давно заметил, что личности вроде Племянника обычно выбирают одного какого-нибудь человека и начинают к нему придираться: "Ну, чего смотришь?
Чего уставился? Чего тут стоишь? Чего тут сидишь?" Хотя все остальные тоже смотрят, тоже стоят и тоже сидят. Но типы вроде Племянника выбирают кого-нибудь одного и, как правило, самого симпатичного, самого интеллигентного человека. Племянник выбрал меня…
— Слушай, парнек, чего в пол уставился? Слушать не хочешь?
— Он, вероятно, задумался, — сказал Покойник. Все посмотрели на него с благодарностью: он вроде бы меня защитил. Это было невыносимо!
— Скорее туда! — крикнул я. — В подземелье!.. К рабочему месту писателя!
— Если не дрейфите, то айда! — сказал Племянник. Это мое предложение его почему-то не разозлило. Позже я узнал почему. Но в ту минуту… В ту минуту догадка не захотела меня озарить, хотя вообще она делала это очень охотно.
Бледный Покойник топтался на месте.
— Боишься? — спросил я шепотом, но так, чтобы услышала Наташа Кулагина. Я должен был раскрыть ей глаза!
Мы стали спускаться по ступеням, на которых скользила нога: может быть, это была сырость, а может быть, даже плесень… Радостное волнение охватило меня; по таким вот ступеням спускались в подземелья настоящие сыщики. Они спускались, зная, что могут уже никогда не подняться!..
«О, если бы нас поджидала там какая-нибудь опасность! — мечтал я. — Наташа бы в страхе бросилась не к Покойнику, а ко мне, и я бы нашел выход из положения. Я спас бы ее! Но, к несчастью… Раз туда каждый день залезал Гл. Бородаев, значит, ничего опасного там быть не может. И я не смогу доказать ей…» — Эй, парнек, опять ты того… поперек батьки в подвал лезешь! Я свет зажгу.
Он повернул выключатель. И сквозь приоткрытую дверь, обитую, как и полагается, ржавым железом, выползла полоска тусклого света. В повести Гл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30