Прямо тут, возле рабочего места писателя. Возле его, если можно сказать, станка! — Я приподнял бывший садовый столик, потряс им в воздухе и поставил на место. — Покойник, Принц и Миронова пусть что-нибудь сочинят. На тему дня! Они это быстро делают.
Миронова подняла руку и сказала:
— Принц уже…
— Ничего, сочинит еще. Ему ведь недолго! А Глеб вспомнит какую-нибудь историю из жизни дедушки.
У Наташи на руке были часики. Другие ребята, которые носят часы, все время о них помнят, то и дело задирают руку, будто всегда куда-нибудь торопятся.
А Наташа взглядывала на свои часики незаметно: просто опускала глаза — и все.
— Электричка — в семнадцать… — сказала она. — Я надеюсь на тебя, Алик!
Она на меня надеялась. Не на Глеба. Не на Принца. Не на Покойника. А на меня! В эту минуту я был благодарен Племяннику, который запер нас в подземелье. Ведь если бы он не запер, я никогда не услышал бы этих слов.
— Их надо отвлечь, — сказал я Наташе. — Пусть они сочиняют и не мешают мне думать. Искать!.. Поверь: я оправдаю твои надежды. Мы успеем на электричку!
Она ничего не ответила.
— Итак, начинаем заседание кружка, — объявил я громко. — Смотрите, у каждого будет свое рабочее место: ровно пять ящиков.
Миронова подняла руку и сказала:
— Но нас шестеро.
— Я не буду садиться. Я буду ходить…
Я читал, что у знаменитых сыщиков были разные привычки, которые помогали им мыслить и распутывать преступления. Один, например, обязательно курил трубку. Это ему помогало. А я должен был непременно ходить взад и вперед. И хотя говорят, что «в ногах правды нет», я докапывался до правды именно на ногах.
Заложив руки за спину, я стал бродить по подвалу. А все остальные присели на ящики.
Наташа просто отдыхала. Глеб пригнулся, будто сидел на своей последней парте в среднем ряду, и боялся, что его могут вызвать к доске. Миронова сразу же раскрыла тетрадку и стала писать. Я был уверен, что она делает очередную зарисовку. Принц Датский шевелил губами, а длинные руки его двигались как бы в такт словам, которых не было слышно, которые оставались где-то внутри и там же складывались в рифмованные строчки.
Покойник был похож на покойника. Я подошел к нему.
— Все кончено… — сказал он.
— Значит, сбудется твоя мечта!
— Какая?
— Ты ведь давно хотел умереть.
— Пожить бы еще немного… — прошептал он.
— Я буду искать выход из положения. А ты возьми себя в руки. Отвлекись!
Сочини стихотворение этой своей В. Э.
— Она не прочтет его…
— Почему? А может, когда-нибудь обнаружат наши скелеты, и рядом с твоим будет лежать стихотворение. Она прочтет — и вздохнет украдкой…
— Она не вздохнет.
— Почему?
— Потому что ее нету…
— Как — нету?
— Так… Не существует. Я не могу лгать тебе в эти последние часы своей жизни.
— А другая? А. Я.?.. Ее тоже нет?
— Тоже.
— А Б. Ю.?
— И ее…
— Ты что же, брал первые попавшиеся буквы?
— Почему первые попавшиеся? У меня была своя поэтическая система. Свой метод.
— Какой метод? Скажи. Раскрой тайну! Все равно нам немного осталось…
— Поэтому я и скажу. Да, был у меня свой принцип! Я брал первую букву алфавита и последнюю, потом вторую от начала и вторую от конца, третью от начала и третью от конца. Так и получались: «А. Я.», «Б. Ю.», «В. Э.».
Понимаешь?
— Ты здорово выучил алфавит! А любви, значит, не было?
— Почему? Я влюблялся, хотел умереть, потом охладевал, возвращался к жизни и снова влюблялся!
— В никого?
О, сколько на свете неожиданного и необъяснимого!
— Разве это первый случай в литературе? Разве и другие поэты не придумывали, не воображали себе образы любимых? И разве не поклонялись им, как живым людям?
— Я об этом не слышал.
— И не догадывался?
— Нет, не догадывался.
— Ну, как же ты так? Разве это не ясно?..
— Что?
— А то, что выдуманный образ почти всегда лучше реального.
— Ну уж прости…
— Разве я могу простить, когда ты не понимаешь элементарных вещей?
Он снова заговорил в своей любимой манере, вопросами, чего я просто не выносил. Он все время недоумевал: как это я не знаю, не слышал, не читал!
— Слушай, Покойник, хоть в этот последний час разговаривай по-человечески, — сказал я с плохо скрываемым раздражением. — Если хочешь, то объясни, а не хочешь…
— Почему бы мне не хотеть?
— Опять ты…
— Пойми, у каждою человека есть свой стиль разговора; это его индивидуальность. Разве это… Я решительно сделал шаг в сторону.
— Не уходи! — Покойник схватил меня за руку. — Я хочу все объяснить тебе…
Может быть, ты случайно спасешься — и тогда откроешь тайну моих «посвящений»! Видишь ли, живые люди всегда обладают разными недостатками, слабостями. А вымышленный образ может быть без сучка и задоринки. Так сказать, идеальным! Ему как-то приятнее поклоняться. Как мечте! А люди всегда с недостатками…
— Зато ведь они живые!
— Разве это существенно?
— А разве нет?
Покойник взглянул на меня с жалостью:
— Когда-нибудь ты поймешь. В общем, если ты случайно… Тогда прокомментируй мои стихи, чтобы не возникали вопросы. А то станут разыскивать всех этих «А. Я.» и «В. Э.», наткнутся на кого-нибудь не того…
— Покойник, не будь таким мрачным. Твой вид действует на других.
Он изобразил на лице «последнюю улыбку».
— Вот видите, какое у Покойника хорошее настроение! — сказал я. — А у тебя, Принц? Что ты там сочинил?
Я тоски в сыром подвале
Не испытываю, нет!
Здесь, в подвале, мы узнали,
Как прекрасен яркий свет!
Сердце радостное бьется:
Все в сравненье познается!
Принц Датский виновато развел свои огромные руки в стороны:
— Вот… Пришло на ум. Может, вам будет приятно? Физическая сила упорно продолжала сочетаться в нем с детской застенчивостью!
Добрый Принц хотел доставить нам радость, но стихи его никому особой радости не доставляли, потому что все уже к ним как-то привыкли. Кажется, первый раз в жизни Принц почувствовал это и, спрятав за спиной свои руки (он всегда не знал, куда их девать), тихо произнес:
— Тогда простите…
— За что?! Ты очень точно выразил наше общее настроение! — воскликнул я с плохо скрываемым сочувствием.
Мое сочувствие не понравилось Принцу. Он вдруг разорвал стихи и выбросил в темноту. В ту самую, которая помогла ему оценить свет!
— Разве это не обычно? — задал свой очередной вопрос Покойник.
— Что? — не понял я.
— То, что произошло. Разве классики не уничтожали своих произведений? Не сжигали их?
— Но на это всегда были причины, — возразил я. — Их не признавали, не понимали… А мы Принца всегда понимаем. Но ничего… Заседание кружка продолжается!
Миронова подняла руку и сказала:
— Можно мне?
— Конечно. Чем ты нас порадуешь, Миронова? Зарисовкой? Названия ее зарисовок всегда начинались со слов «мой», «моя» или «мое»: «Мой день»,
«Мое утро», «Моя сестра», «Моя комната»… Эта зарисовка называлась «Мое воскресенье».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Миронова подняла руку и сказала:
— Принц уже…
— Ничего, сочинит еще. Ему ведь недолго! А Глеб вспомнит какую-нибудь историю из жизни дедушки.
У Наташи на руке были часики. Другие ребята, которые носят часы, все время о них помнят, то и дело задирают руку, будто всегда куда-нибудь торопятся.
А Наташа взглядывала на свои часики незаметно: просто опускала глаза — и все.
— Электричка — в семнадцать… — сказала она. — Я надеюсь на тебя, Алик!
Она на меня надеялась. Не на Глеба. Не на Принца. Не на Покойника. А на меня! В эту минуту я был благодарен Племяннику, который запер нас в подземелье. Ведь если бы он не запер, я никогда не услышал бы этих слов.
— Их надо отвлечь, — сказал я Наташе. — Пусть они сочиняют и не мешают мне думать. Искать!.. Поверь: я оправдаю твои надежды. Мы успеем на электричку!
Она ничего не ответила.
— Итак, начинаем заседание кружка, — объявил я громко. — Смотрите, у каждого будет свое рабочее место: ровно пять ящиков.
Миронова подняла руку и сказала:
— Но нас шестеро.
— Я не буду садиться. Я буду ходить…
Я читал, что у знаменитых сыщиков были разные привычки, которые помогали им мыслить и распутывать преступления. Один, например, обязательно курил трубку. Это ему помогало. А я должен был непременно ходить взад и вперед. И хотя говорят, что «в ногах правды нет», я докапывался до правды именно на ногах.
Заложив руки за спину, я стал бродить по подвалу. А все остальные присели на ящики.
Наташа просто отдыхала. Глеб пригнулся, будто сидел на своей последней парте в среднем ряду, и боялся, что его могут вызвать к доске. Миронова сразу же раскрыла тетрадку и стала писать. Я был уверен, что она делает очередную зарисовку. Принц Датский шевелил губами, а длинные руки его двигались как бы в такт словам, которых не было слышно, которые оставались где-то внутри и там же складывались в рифмованные строчки.
Покойник был похож на покойника. Я подошел к нему.
— Все кончено… — сказал он.
— Значит, сбудется твоя мечта!
— Какая?
— Ты ведь давно хотел умереть.
— Пожить бы еще немного… — прошептал он.
— Я буду искать выход из положения. А ты возьми себя в руки. Отвлекись!
Сочини стихотворение этой своей В. Э.
— Она не прочтет его…
— Почему? А может, когда-нибудь обнаружат наши скелеты, и рядом с твоим будет лежать стихотворение. Она прочтет — и вздохнет украдкой…
— Она не вздохнет.
— Почему?
— Потому что ее нету…
— Как — нету?
— Так… Не существует. Я не могу лгать тебе в эти последние часы своей жизни.
— А другая? А. Я.?.. Ее тоже нет?
— Тоже.
— А Б. Ю.?
— И ее…
— Ты что же, брал первые попавшиеся буквы?
— Почему первые попавшиеся? У меня была своя поэтическая система. Свой метод.
— Какой метод? Скажи. Раскрой тайну! Все равно нам немного осталось…
— Поэтому я и скажу. Да, был у меня свой принцип! Я брал первую букву алфавита и последнюю, потом вторую от начала и вторую от конца, третью от начала и третью от конца. Так и получались: «А. Я.», «Б. Ю.», «В. Э.».
Понимаешь?
— Ты здорово выучил алфавит! А любви, значит, не было?
— Почему? Я влюблялся, хотел умереть, потом охладевал, возвращался к жизни и снова влюблялся!
— В никого?
О, сколько на свете неожиданного и необъяснимого!
— Разве это первый случай в литературе? Разве и другие поэты не придумывали, не воображали себе образы любимых? И разве не поклонялись им, как живым людям?
— Я об этом не слышал.
— И не догадывался?
— Нет, не догадывался.
— Ну, как же ты так? Разве это не ясно?..
— Что?
— А то, что выдуманный образ почти всегда лучше реального.
— Ну уж прости…
— Разве я могу простить, когда ты не понимаешь элементарных вещей?
Он снова заговорил в своей любимой манере, вопросами, чего я просто не выносил. Он все время недоумевал: как это я не знаю, не слышал, не читал!
— Слушай, Покойник, хоть в этот последний час разговаривай по-человечески, — сказал я с плохо скрываемым раздражением. — Если хочешь, то объясни, а не хочешь…
— Почему бы мне не хотеть?
— Опять ты…
— Пойми, у каждою человека есть свой стиль разговора; это его индивидуальность. Разве это… Я решительно сделал шаг в сторону.
— Не уходи! — Покойник схватил меня за руку. — Я хочу все объяснить тебе…
Может быть, ты случайно спасешься — и тогда откроешь тайну моих «посвящений»! Видишь ли, живые люди всегда обладают разными недостатками, слабостями. А вымышленный образ может быть без сучка и задоринки. Так сказать, идеальным! Ему как-то приятнее поклоняться. Как мечте! А люди всегда с недостатками…
— Зато ведь они живые!
— Разве это существенно?
— А разве нет?
Покойник взглянул на меня с жалостью:
— Когда-нибудь ты поймешь. В общем, если ты случайно… Тогда прокомментируй мои стихи, чтобы не возникали вопросы. А то станут разыскивать всех этих «А. Я.» и «В. Э.», наткнутся на кого-нибудь не того…
— Покойник, не будь таким мрачным. Твой вид действует на других.
Он изобразил на лице «последнюю улыбку».
— Вот видите, какое у Покойника хорошее настроение! — сказал я. — А у тебя, Принц? Что ты там сочинил?
Я тоски в сыром подвале
Не испытываю, нет!
Здесь, в подвале, мы узнали,
Как прекрасен яркий свет!
Сердце радостное бьется:
Все в сравненье познается!
Принц Датский виновато развел свои огромные руки в стороны:
— Вот… Пришло на ум. Может, вам будет приятно? Физическая сила упорно продолжала сочетаться в нем с детской застенчивостью!
Добрый Принц хотел доставить нам радость, но стихи его никому особой радости не доставляли, потому что все уже к ним как-то привыкли. Кажется, первый раз в жизни Принц почувствовал это и, спрятав за спиной свои руки (он всегда не знал, куда их девать), тихо произнес:
— Тогда простите…
— За что?! Ты очень точно выразил наше общее настроение! — воскликнул я с плохо скрываемым сочувствием.
Мое сочувствие не понравилось Принцу. Он вдруг разорвал стихи и выбросил в темноту. В ту самую, которая помогла ему оценить свет!
— Разве это не обычно? — задал свой очередной вопрос Покойник.
— Что? — не понял я.
— То, что произошло. Разве классики не уничтожали своих произведений? Не сжигали их?
— Но на это всегда были причины, — возразил я. — Их не признавали, не понимали… А мы Принца всегда понимаем. Но ничего… Заседание кружка продолжается!
Миронова подняла руку и сказала:
— Можно мне?
— Конечно. Чем ты нас порадуешь, Миронова? Зарисовкой? Названия ее зарисовок всегда начинались со слов «мой», «моя» или «мое»: «Мой день»,
«Мое утро», «Моя сестра», «Моя комната»… Эта зарисовка называлась «Мое воскресенье».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30