-- Что ты там... Катя? -- услышала она из смежной комнаты дедушкин хрип, напоминавший хрип льва, раненного смертельно. -- Я что-то устал... Помоги мне. Вызови Васю.
-- Зачем, дедушка?
Катя босиком, со статьей в руке подскочила к нему.
-- Я же сам написал заявление, что не могу принять должность ректора. По причине плохого здоровья... И что вообще мне пора отдохнуть. Так что не о себе беспокоюсь. И не о маме даже... Знаешь, что самое непереносимое?
-- Что? -- прошептала Катя.
-- То, что и тебя тронули. Не пощадили! Этого пережить не могу.
"Переживи, дедушка! Я прошу тебя... Я очень прошу... Переживи! Мы с мамой не сможем без тебя. Переживи... Я тебя умоляю!" -- шептала Катя возле белой двери реанимационной палаты. И обнимала Юлию Александровну за ее по-девичьи беззащитные плечи.
7
Соня поступила в высшее музыкальное училище. Возле него она и была поймана Катей.
Училище расположилось в добротно отреставрированном, вальяжном здании, которое, как значилось на гранитной доске, охранялось государством. Колонны, изображая руки богатырей, держали на себе верхнюю часть фасада, украшенную лепными фигурами в длинных одеяниях, с лирами и лютнями в руках. На столь благородном фоне Кате легко было задать Соне прямой вопрос:
-- Это ты написала?
-- Я...
-- Про нашу семью?!
-- Не про вашу... Совсем не про вашу! У папы болела рука -- и он попросил меня... Продиктовал. Он объяснил, что от этого зависит, продолжатся традиции Алексея Алексеевича или умрут вместе с ним. Я слово в слово запомнила. Он так объяснил.
-- А почему же не подписался?
-- Когда напечатают на машинке, он подпишется. Но один! Не хочет тревожить твоего дедушку... Все знают, что дедушка был лучшим другом Алексея Алексеевича и что он больше всех дорожит тумановскими традициями. Но, щадя его сердце, папа просил не рассказывать ни ему, ни тебе... Мы и от мамы нашей все скрыли.
-- А я на нее чуть было не погрешила.
-- На маму? Да разве она хоть когда-нибудь... против кого-нибудь...
-- Значит, Василий Кульков продолжает служить законам братства и верности? -- перебила ее Катя.
-- Продолжает.
-- Дура ты, Соня! Но и я была дурой. Поэтому прощаю тебя.
"Нет, мы с дедушкой были обмануты не глупостью, а чем-то другим, --неожиданно подумала Катя. -- Что-то совсем иное застлало нам глаза и помешало увидеть истину. Хотя она была на поверхности. На самой что ни на есть поверхности! Почему так случилось? Наверное, потому, что если тебя (тебя персонально!) чем-то одаривает плохой человек, ты иногда начинаешь числить его... в хороших. И даже начинаешь любить... Кульков спасал дедушку, служил нам, пока ему это было выгодно, -- и мы эгоистично судили о нем лишь по этим поступкам. "Кабы знала я, кабы ведала", каким злом обернется потом это добро! "Что дороже -- своя выгода или истина?" Такую дискуссию устраивать стыдно. Но своя выгода, свой интерес, увы, столь часто оказываются дороже. Однако, столкнувшись с истиной, мнимый выигрыш неминуемо обернется проигрышем..."
Соня со своим бесцветным, унылым лицом и нелепой шеей была вызывающе некрасива. Но румянец стыда немного украсил ее. Она готова была честно рассказывать дальше, но успела лишь вдогонку предупредить.
-- Это между нами! Прошу тебя... Там не про вас! Катя обернулась:
-- У меня просьба есть. Выполнишь?
-- Какую угодно.
-- Передай своему папе, что он иезуит. И убийца! Впрочем, не надо... Я сама скажу!
Мужчина, которого в тот день называли "комиссией", был достоин такого имени: его призванием было отыскивать отклонения от норм даже там, где их и сквозь лупу разглядеть было трудно; вызывать людей для бесед, напоминавших допросы, отвлекая их от главных обязанностей и тем самым властно подчеркивая, что его обязанности в данный момент важнее тех, которые они выполняют.
Дома он был "подкаблучником", у себя в учреждении был подавлен умом и волей начальника, поэтому обожал, когда его включали в комиссии для проверки сигналов: там уж перед ним трепетали, там он ощущал себя властителем судеб. Даже от сутулости своей он в дни таких проверок освобождался. Голос его жена и сослуживцы вряд ли узнали бы: каждая интонация была призвана породить убеждение, что он может низвергнуть, а может спасти, может исковеркать жизнь, а может оставить ее в покое. Низвергал и спасал он не во имя общественной пользы, а во имя насыщения своего изголодавшегося честолюбия.
Эпидемия гриппа его вполне устраивала: он не рисковал натолкнуться на сопротивление других членов комиссии. Нередко ощущая такое противодействие, он поспешно ретировался, ибо по сути-то своей был "подкаблучником".
Катю он, естественно, не вызывал. Но поначалу обрадовался ее появлению: каждый лишний свидетель удлинял отчет, по которому судили о его добросовестности.
-- Я член той самой "родовой общины", которая в институте все разрастается, -- представилась Катя. -- И хочу заявить вам, что знаю автора письма, нацарапанного невинным детским почерком. На этот раз детским почерком истина не глаголет!
-- Дыма без огня не бывает. Поверь, милая! -- Не верю... Бывает!
-- Любопытно... Ты что, его видела?
-- Сейчас вижу. Такой едкий, разъедающий душу дым. А где огонь? Его нет!
-- Заблуждаешься, милая!
-- Называйте меня на "вы". Я уже совершеннолетняя.
-- Простите, пожалуйста. Но вы в таком случае сверхмолодо выглядите.
-- Это вы молодо выглядите. А я действительно молода! Катя на миг затихла. Но не потому, что испугалась собственной смелости. Это было затишье перед решительным и, быть может, самым отчаянным поступком в ее жизни.
Она встрепенулась, как бы очнувшись, готовая проявить отвагу. Но перед броском на амбразуру оглянулась назад...
В комнату декана Катя вошла, до зубов вооруженная воспоминаниями. Она поняла, что один поступок человека (всею лишь один!) может иногда представить всю его жизнь в новом свете, который и будет светом истины.
Вася Кульков сгорбил шею над деканским столом, за который его когда-то усадил Александр Степанович... Увидев Катю, он медленно и неотвратимо, как под воздействием гипноза, стал вытягиваться во весь рост.
-- Я пришла выразить вам презрение и поставить условие. Выслушайте меня до конца. Потому что я вас отсюда не выпущу.
-- Пожалуйста, -- все еще находясь под гипнозом, проговорил он.
-- Вы сегодня же открыто признаетесь, что подметное письмо принадлежит вам. И публично принесете дедушке свои извинения.
-- О чем ты, Катя? -- освобождаясь из-под власти гипноза, своим тонким, почти женским голосом воскликнул он. -- Ты видела письмо? Там же почерк не мой...
-- Почерк ваш!
-- Как тебе может прийти в голову такая несправедливая мысль? Тебе, которая всегда готова была умереть за справедливость! Ты же знаешь, сколько раз я помогал дедушке. Ты видела это!
-- Для себя спасали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15