Она стояла над его койкой, и на мгновение выражение ее лица стало естественнее, в нем вдруг ожили боль и сочувствие.
Все это поза, – подумал он, – ее официозность, ее выдержка. Все поза, начиная с того, как она вошла. Она просто боится быть самой собой. И это можно понять.
Руфь склонилась над ним и прикоснулась холодными губами к его, сухим и горячим.
– Скоро ты будешь с нею, – торопливо шепнула она, выпрямилась, и губы ее словно плотно сомкнулись, возвращая на лицо маску отчуждения.
Она поправила и застегнула блузку, снова взглянула на него и движением глаз указала на зажатый в его руке пакетик.
– Прими это. Не откладывай, у тебя мало времени, – прошептала она и быстро отвернулась.
Он слушал, как удалялись ее шаги. Затем хлопнула дверь. Затем в замке повернулся ключ. Он закрыл глаза и почувствовал, как из-под опущенных век пробиваются горячие, сухие слезы.
Прощай, Руфь.
Прощайте, все и всё.
Он набрал в легкие побольше воздуха и, помогая себе руками, попытался сесть. В груди взорвалась боль, сталкивая его разум в бездонную пропасть коллапса, но он собрал все свои силы и удержался на краю. Он заскрипел зубами и встал. Ноги не слушались, ходили ходуном, он едва не упал, но поймал равновесие и сделал шаг к окну… Еще один…
Вцепившись руками в оконную раму, он глядел вниз. Улица была полна народа. Было раннее утро, еще не отступили ночные сумерки, и люди копошились внизу серой массой, издавая звук, похожий на гудение, словно скопище насекомых. Вцепившись бескровными пальцами в решетку, он лихорадочно вглядывался в них, пытаясь разглядеть их лица. И вдруг кто-то заметил его.
Мгновенный ропот прокатился по толпе, раздалось несколько криков, и все стихло.
Наступила тишина, словно толпу накрыли плотным одеялом. Они стояли и все, как один, смотрели на него, обратив к нему свои бледные лица. А он глядел на них. И вдруг он понял: это же я не в норме, а не они. Норма – это понятие большинства. Стандарт. Это решает большинство, а не одиночка, кто бы он ни был.
Это внезапное откровение соединилось в нем с тем, что он видел их лица, искаженные страхом, ужасом, ненавистью, – и он ощутил, как они боятся его, как он ужасен. Он – чудовищный выродок. Для них он куда опаснее той инфекции, жить с которой они уже приспособились. Он был монстром, которого до сих пор никто не мог поймать, никто не мог увидеть. Доказательством его существования были лишь окровавленные трупы их близких и возлюбленных – он ощутил и понял, кем он был для них, и глядел на них без ненависти.
Он сжал в пальцах пакетик с пилюлями.
Хватит жестокости. Хватит насилия. Пусть его смерть не станет еще одним кровавым спектаклем.
Роберт Нэвилль глядел на новых людей, владевших этим новым миром, и знал, что ему нет среди них места.
Он знал, что, как и вампиры, он стал проклятьем, ночным кошмаром. Он нес людям ужас и страх, и его следовало уничтожить. И все происходящее представилось ему повторением прошлого, только вывернутым наизнанку. Он вдруг увидел происходящее с той кристальной ясностью, которая все расставляет по своим местам, и ощущение понимания восхитило его, заставив на мгновение забыть о боли.
Хриплый кашель вперемешку с кровью напомнил ему о действительности. Он прислонился к стене и стал поспешно заглатывать пилюли, торопясь, пока сознание вновь не оставило его.
Круг замкнулся, – думал он, ощущая, как вечный сон вкрадывается в его тело. – Круг замкнулся. Гибель рождает террор. Террор рождает страх. И этот страх будет осенен новыми предрассудками… Так было, и так пребудет вовеки… и теперь…
Я – легенда.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43