Он равнодушно сунул лопатообразную руку в сторону Александра и так стиснул его пальцы, что суставы хрустнули.
– Зови Миша. Только не лейтенант, а старшина. Гвардейские минометы, – сказал он скучно.
– Значит, разведка? – спросил кудрявый, поигрывая финочкой. – Конная или пешая?
– Пешая.
– Выражаю сожаление.
– Это почему же?
– Люблю лошадей.
– На здоровье.
– Остри в другом месте, шуток не принимаю, – дерзкие глаза парня продолжали улыбаться, но тонкие губы передернулись. – Представляюсь, разведчик: бывший командир противотанковой батареи на конной тяге старший лейтенант Аркадий Кирюшкин. От Сталинграда до Зееловских. Понял, почему лошадь друг человека?
В солнечных полосах махорочный и папиросный дым фиолетовыми кольцами шевелился, перекручивался под потолком, голоса переполненной забегаловки гудели шмелиным гудом, пахло затхлой одеждой, горьковатой кислотой пива, сивушным духом водки; дверь хлопала, впуская новых посетителей, торгашей Дубинского рынка, в тесноте кое-кто из рыночных начал проталкиваться к столу, где было два свободных места, однако, заметив играющую блеском финочку в руке Кирюшкина, угрюмые глаза, ежик волос «боксера», молча оттирались в сторону. Кирюшкин повторил спокойным голосом:
– Лошадь – друг человека, кореш. Вместе были на передовой.
За соседним столом кто-то засмеялся с полным ртом:
– А собака – не друг разве? Сообразил, что в лужу треснул!..
Кирюшкин нехотя повернул кудрявую голову, не без удивления оглянул толстощекое лицо соседа, одетого в клетчатую ковбойку, истово жующего сосиску, поинтересовался:
– Это ты такой хохотальный мужчина?
– А что?
– Заткни подштанниками глотку, барыга.
– С какой это еще стати? – толстощекий перестал жевать, лицо стало сизо-багровым. – Ты кто такой здесь есть, что с ножиком балуешься?
Вокруг поубавился шум, замолкли голоса, потом ветерком прошелестело по столам пивной: «Это же Кирюшкин, что он, дурак мордастый, с ним связался?»
А Кирюшкин, суживая светлые глаза, продолжая играть финочкой меж тонких пальцев, еле приметно кивнул «боксеру». И тот, приоткрыв опухшие веки, по-медвежьи встал и, невнятно бормоча, что спекулянтские тыловые крысы его раздражают, не дают культурно отдохнуть, почти не глядя, легко поднял за шиворот толстощекого, рывком вытащил из-за стола. Затем бесцеремонно протиснул его сквозь толпу к выходу, вытолкнул за порог, головой толстощекого распахнув дверь. Там, за дверью, пискнуло: «Милиция», – и сейчас же стихло. Никто в забегаловке не сказал ни слова, только посторонились, когда «боксер» вернулся к столу и без всякого удовольствия на мрачноватом лице округлил и опустил брови, этим выражая удовлетворение расторопностью длинноволосого, успевшего каждому принести еще по кружке пива и стакану водки. Теперь длинноволосый, обликом похожий на монаха, сидел тихонько за столом, упираясь сухими кулачками в худой подбородок, и смотрел умным, влюбленным, укоряющим взором на Кирюшкина, а он с независимым спокойствием приводил финочкой в порядок ногти. Третий, тот, который пригласил Александра к столу, посасывал пиво, как если бы ничего не случилось. Было видно, что их знают здесь, в этой прирыночной забегаловке, и побаиваются. Александр подумал, почему-то не удивляясь своей доверчивости:
«В странную попал я компанию. Заказали сосиски и пиво, пригласили к столу. Зачем, хотел бы я знать?»
– Не очень любезен ты, старший лейтенант, с этим… – Александр прищурился в сторону двери. – Он, собственно, ничего не сказал особенного…
– Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит, – вдруг пропел дурашливым тенором длинноволосый и помахал в направлении двери ручкой. – Миша без причины никому витрину не разбивает. Каждому свое. Он только не любит, когда тыловики смеются. Над кем смеются, нечестивцы?
«Боксер» огромной лапищей взял стакан, с размаху опрокинул водку в широко разъятый рот и, раздувая ноздри, понюхал корочку хлеба.
– Много хохотает, тыловой клоп, – загудел он, отдуваясь. – Рыночный кровосос. Мясо перепродает. Иногда и дохлое. На нюх я их беру, всех тыловых. Я в их… Жалею, что «катюши» сюда не привел. Шарахнуть бы по всем этим гнидам зажигательными.
– Подожди, шарахнем, – пообещал Кирюшкин, продолжая заниматься опрятностью ногтей. – Шарахнем прямой наводкой, аж чертям тошно станет. И ведьмы изойдут кровавым поносом.
– И будет плач и скрежет зубовный, – вставил длинноволосый и радостно окунул свой остренький нос в пиво.
– Хотите в тылу войну с тыловиками начать? – усмехнулся Александр.
– Что-то в этом роде на красном пароходе, – неопределенно ответил Кирюшкин и воткнул финочку в стол, поднял стакан. – Что не пьешь, разведчик? Как тебя? Сашок, кажется? Давай тяпнем за войну с тыловой мразью, это стоит того!
– Пока не сообразил, – сказал Александр. – В каком смысле?
В это время под столом послышался невнятный шорох, треск прутьев, донеслось яростное воркование, голубиное постанывание, и парень со щетинистыми усами, Логачев, внезапно весь как-то смягчился, засиял скуластым лицом, желтые искорки глаз стали нежными. Он наклонился и вытащил из под стола плетеный из прутьев садок, с тремя голубями, нервно задергавшими шейками на солнечном свету, среди дыма, тесноты уксусно пропахшей пивной.
– Красавцы золотые, душно вам здесь! Ох, ярый! Ревнует к черночистому! На дуэль вызывает, – восхищенно проговорил Логачев и осторожно пролез рукой в садок и так же осторожно, чтобы не задеть перьями за прутья, вытащил палевого голубя с женственно изящным зобом, с маленьким белым клювом, круглые янтарные глаза палевого в белых ободочках отмечали породистость и чистоту. И Александр, еще до войны знакомый с голубиной мастью, как почти каждый замоскворецкий мальчишка, сказал:
– Хорош.
– Голодный и пить небось хочет, – сказал озабоченно Логачев и поднес голубя к своему умиленному лицу. – Пить хочешь?
Кирюшкин посоветовал:
– А ты, Гришуня, водкой его напои – и все дела. Шумел камыш заворкует, будем наслаждаться самодеятельностью. Твой любимый палевый, глядишь, тенорком затянет.
Широкое лицо Логачева стало сердитым.
– Ты моего палевого не обижай, Аркадий! Я его теперь и за сотнягу не отдам. Две четвертных сегодня отстегивали – послал подальше! Попей, попей, красавчик мой!
Он набрал в рот немного пива, взял клюв палевого в свои крупные губы и начал поить его, умиленно жмурясь.
– Боже, он так умрет, не надо! – вскричал длинноволосый в преувеличенном ужасе. – Отравится!
– Цыть! – Гришуня отмахнулся локтем. – Еще накаркаешь!
Кирюшкин с иронической усмешкой полез во внутренний карман заграничного пиджака, достал массивный золотой портсигар с выпуклой монограммой, с двуглавым орлом на крышке, раскрыл его нажатием кнопочки и предложил Александру выбрать американскую сигарету или папиросу «Герцеговину Флор», прижатые шелковой резинкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
– Зови Миша. Только не лейтенант, а старшина. Гвардейские минометы, – сказал он скучно.
– Значит, разведка? – спросил кудрявый, поигрывая финочкой. – Конная или пешая?
– Пешая.
– Выражаю сожаление.
– Это почему же?
– Люблю лошадей.
– На здоровье.
– Остри в другом месте, шуток не принимаю, – дерзкие глаза парня продолжали улыбаться, но тонкие губы передернулись. – Представляюсь, разведчик: бывший командир противотанковой батареи на конной тяге старший лейтенант Аркадий Кирюшкин. От Сталинграда до Зееловских. Понял, почему лошадь друг человека?
В солнечных полосах махорочный и папиросный дым фиолетовыми кольцами шевелился, перекручивался под потолком, голоса переполненной забегаловки гудели шмелиным гудом, пахло затхлой одеждой, горьковатой кислотой пива, сивушным духом водки; дверь хлопала, впуская новых посетителей, торгашей Дубинского рынка, в тесноте кое-кто из рыночных начал проталкиваться к столу, где было два свободных места, однако, заметив играющую блеском финочку в руке Кирюшкина, угрюмые глаза, ежик волос «боксера», молча оттирались в сторону. Кирюшкин повторил спокойным голосом:
– Лошадь – друг человека, кореш. Вместе были на передовой.
За соседним столом кто-то засмеялся с полным ртом:
– А собака – не друг разве? Сообразил, что в лужу треснул!..
Кирюшкин нехотя повернул кудрявую голову, не без удивления оглянул толстощекое лицо соседа, одетого в клетчатую ковбойку, истово жующего сосиску, поинтересовался:
– Это ты такой хохотальный мужчина?
– А что?
– Заткни подштанниками глотку, барыга.
– С какой это еще стати? – толстощекий перестал жевать, лицо стало сизо-багровым. – Ты кто такой здесь есть, что с ножиком балуешься?
Вокруг поубавился шум, замолкли голоса, потом ветерком прошелестело по столам пивной: «Это же Кирюшкин, что он, дурак мордастый, с ним связался?»
А Кирюшкин, суживая светлые глаза, продолжая играть финочкой меж тонких пальцев, еле приметно кивнул «боксеру». И тот, приоткрыв опухшие веки, по-медвежьи встал и, невнятно бормоча, что спекулянтские тыловые крысы его раздражают, не дают культурно отдохнуть, почти не глядя, легко поднял за шиворот толстощекого, рывком вытащил из-за стола. Затем бесцеремонно протиснул его сквозь толпу к выходу, вытолкнул за порог, головой толстощекого распахнув дверь. Там, за дверью, пискнуло: «Милиция», – и сейчас же стихло. Никто в забегаловке не сказал ни слова, только посторонились, когда «боксер» вернулся к столу и без всякого удовольствия на мрачноватом лице округлил и опустил брови, этим выражая удовлетворение расторопностью длинноволосого, успевшего каждому принести еще по кружке пива и стакану водки. Теперь длинноволосый, обликом похожий на монаха, сидел тихонько за столом, упираясь сухими кулачками в худой подбородок, и смотрел умным, влюбленным, укоряющим взором на Кирюшкина, а он с независимым спокойствием приводил финочкой в порядок ногти. Третий, тот, который пригласил Александра к столу, посасывал пиво, как если бы ничего не случилось. Было видно, что их знают здесь, в этой прирыночной забегаловке, и побаиваются. Александр подумал, почему-то не удивляясь своей доверчивости:
«В странную попал я компанию. Заказали сосиски и пиво, пригласили к столу. Зачем, хотел бы я знать?»
– Не очень любезен ты, старший лейтенант, с этим… – Александр прищурился в сторону двери. – Он, собственно, ничего не сказал особенного…
– Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит, – вдруг пропел дурашливым тенором длинноволосый и помахал в направлении двери ручкой. – Миша без причины никому витрину не разбивает. Каждому свое. Он только не любит, когда тыловики смеются. Над кем смеются, нечестивцы?
«Боксер» огромной лапищей взял стакан, с размаху опрокинул водку в широко разъятый рот и, раздувая ноздри, понюхал корочку хлеба.
– Много хохотает, тыловой клоп, – загудел он, отдуваясь. – Рыночный кровосос. Мясо перепродает. Иногда и дохлое. На нюх я их беру, всех тыловых. Я в их… Жалею, что «катюши» сюда не привел. Шарахнуть бы по всем этим гнидам зажигательными.
– Подожди, шарахнем, – пообещал Кирюшкин, продолжая заниматься опрятностью ногтей. – Шарахнем прямой наводкой, аж чертям тошно станет. И ведьмы изойдут кровавым поносом.
– И будет плач и скрежет зубовный, – вставил длинноволосый и радостно окунул свой остренький нос в пиво.
– Хотите в тылу войну с тыловиками начать? – усмехнулся Александр.
– Что-то в этом роде на красном пароходе, – неопределенно ответил Кирюшкин и воткнул финочку в стол, поднял стакан. – Что не пьешь, разведчик? Как тебя? Сашок, кажется? Давай тяпнем за войну с тыловой мразью, это стоит того!
– Пока не сообразил, – сказал Александр. – В каком смысле?
В это время под столом послышался невнятный шорох, треск прутьев, донеслось яростное воркование, голубиное постанывание, и парень со щетинистыми усами, Логачев, внезапно весь как-то смягчился, засиял скуластым лицом, желтые искорки глаз стали нежными. Он наклонился и вытащил из под стола плетеный из прутьев садок, с тремя голубями, нервно задергавшими шейками на солнечном свету, среди дыма, тесноты уксусно пропахшей пивной.
– Красавцы золотые, душно вам здесь! Ох, ярый! Ревнует к черночистому! На дуэль вызывает, – восхищенно проговорил Логачев и осторожно пролез рукой в садок и так же осторожно, чтобы не задеть перьями за прутья, вытащил палевого голубя с женственно изящным зобом, с маленьким белым клювом, круглые янтарные глаза палевого в белых ободочках отмечали породистость и чистоту. И Александр, еще до войны знакомый с голубиной мастью, как почти каждый замоскворецкий мальчишка, сказал:
– Хорош.
– Голодный и пить небось хочет, – сказал озабоченно Логачев и поднес голубя к своему умиленному лицу. – Пить хочешь?
Кирюшкин посоветовал:
– А ты, Гришуня, водкой его напои – и все дела. Шумел камыш заворкует, будем наслаждаться самодеятельностью. Твой любимый палевый, глядишь, тенорком затянет.
Широкое лицо Логачева стало сердитым.
– Ты моего палевого не обижай, Аркадий! Я его теперь и за сотнягу не отдам. Две четвертных сегодня отстегивали – послал подальше! Попей, попей, красавчик мой!
Он набрал в рот немного пива, взял клюв палевого в свои крупные губы и начал поить его, умиленно жмурясь.
– Боже, он так умрет, не надо! – вскричал длинноволосый в преувеличенном ужасе. – Отравится!
– Цыть! – Гришуня отмахнулся локтем. – Еще накаркаешь!
Кирюшкин с иронической усмешкой полез во внутренний карман заграничного пиджака, достал массивный золотой портсигар с выпуклой монограммой, с двуглавым орлом на крышке, раскрыл его нажатием кнопочки и предложил Александру выбрать американскую сигарету или папиросу «Герцеговину Флор», прижатые шелковой резинкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97