Я посылал в Москву ВЧ-граммы с вызовами на полигон всех отпущенных на побывку специалистов. По графикам, которые мы разработали с Евгением Осташевым и Анатолием Кирилловым, подготовка ракеты на технической позиции, если не будет никаких ЧП, должна была закончиться 12 августа. Учитывая жару и всякие возможные непредвиденные обстоятельства, мы решили добавить три дня и объявить срок вывоза ракеты 15 августа. До этого срока оставалось 20 суток. Если набавить пять суток на стартовую позицию, пуск мог состояться 20 августа.
Был уже поздний вечер, когда, записав все опорные по ходу подготовки сроки, я отправился из МИКа в королевский домик, размышляя о предстоящем назавтра разговоре с Королевым по ВЧ. Моя задача заключалась в том, чтобы убедить его согласиться с нашим предложением и при этом не перечислять накопившихся уже в начале испытаний всяческих огрехов. Когда прилетит, тогда будет проще все объяснить.
Шагая по столько раз исхоженной дороге из МИКа, я почувствовал странное недомогание. Дойдя до домика, решил, несмотря на жару, полечиться горячим душем.
В каждом домике были установлены колонки для ванны и душевые приспособления. Колонка растапливалась обычными дровами. Дрова в этом безлесье были дефицитом, но для домиков главных конструкторов работница экспедиции Лена, заботившаяся о нашем быте, всегда их добывала. Она ухитрялась поддерживать во всех домиках образцовую чистоту и заботилась о снабжении минеральной водой.
Я растопил колонку и принял горячий душ. С благодарностью вспомнил о заботливой Лене, поставившей в холодильник бутылку «Боржоми». Но при первом же глотке меня начал трясти озноб.
Я залез под одеяло, пытаясь согреться. Озноб не проходил. Невероятно! По термометру в комнате 30 градусов, а мне холодно. Я прошел в комнату Мишина, стянул с его постели одеяло и, накрывшись двумя теплыми шерстяными одеялами, решил заснуть.
Утром пришедшая на уборку Лена, обнаружив в пустой комнате пропавшее одеяло, заподозрила что-то недоброе. Не получив ответа на стук, она вошла в мою комнату и, как потом рассказывала, очень испугалась. Я лежал с открытыми глазами и никак не реагировал на ее вопросы.
Она бросилась к начальнику экспедиции Сухопалько. Тот, прихватив по дороге местную медсестру, пришел ко мне. Помню, что, очнувшись, я его узнал и спросил, что случилось. Сестра потрогала лоб и испугано показала Сухопалько на термометр, который успела сунуть мне под мышку. Когда извлекли термометр, оказалось чуть больше сорока. Сухопалько догадался позвонить в нулевой квартал. Он попросил Мрыкина, чтобы тот от имени Госкомиссии обратился к начальнику гарнизонного госпиталя с просьбой срочно прислать врача. Пока с десятой площадки ехал врач, медсестра и Лена отпаивали меня горячим чаем с добытым неведомо где малиновым вареньем. Через час появился подполковник медицинской службы. Он привез с собой лаборантку, которая тут же взяла кровь на анализ. Никакого диагноза до результата анализа врач поставить не мог, но надавал мне жаропонижающих таблеток и антибиотиков. Опасаясь какой-нибудь чумной инфекции, врач запретил кого-либо ко мне пускать, просил сестру не отлучаться и, если мне будет хуже, сразу же ему звонить. Сам обещал приехать, получив результаты анализа.
Действительно, вечером врач приехал, но, к моему удивлению, вместе с Мрыкиным. Из пространного объяснения я понял, что результаты анализа крови напугали медиков. По всем справочникам, такая кровь бывает при лучевой болезни. Ни под какой другой диагноз результаты анализа не подходили.
Я себя чувствовал уже лучше, чем утром, попытался встать, но закачался. Мрыкин объявил, что он уже договорился с Москвой: меня примут в госпиталь имени Бурденко. На завтра он уже заказал самолет, я должен быть готов к вылету. Он позвонил в Москву, чтобы на аэродроме меня встречали.
Для меня, погруженного мыслями в процесс испытаний, так ждущего наконец успешного пуска, это был совершенно неожиданный удар.
Удивительное дело: на следующее утро я чувствовал себя почти здоровым. Температура была близка к нормальной, но сопровождавший меня на аэродром Сухопалько, вручая уже отмеченную командировку, предупредил, чтобы без глупостей: «Только до самолета». Мы тепло с ним попрощались, и я обещал через неделю вернуться. Неделя растянулась на полгода.
В самолете непонятным образом у меня распух язык. Он так заполнил рот, что я не рискнул выйти в Уральске вкусить традиционные телячьи языки и прославленную всеми командировочными сметану.
Несмотря на строгие инструкции Мрыкина, я поехал на встречавшей меня машине не в госпиталь, а домой. Катя не удивилась моему неожиданному появлению, но очень расстроилась, когда я заговорил, как испорченный динамик. Мы решили, что в госпиталь я отправлюсь завтра, отдохнув и вернув себе дар речи.
Действительно, на следующий день Катя, сопровождавшая меня до самого приемного покоя, убедилась, что я снова говорю «своим голосом».
Меня поместили в корпус постройки екатерининских времен. Почему в те времена так расточительно строили больницы: толстые крепостные стены, большие окна и невероятно высокие потолки? Моими соседями оказались два общительных полковника. Оба лежали с диагнозом «инфаркт миокарда». Услышав, что у меня подозрение на лучевую болезнь, они решили, что я из той компании, которая занимается атомным оружием.
Мой лечащий врач по фамилии Костоглот вместе с консультантами настойчиво дознавался, когда и где я мог облучиться. Я упорно отрицал такую возможность. Действительно, если и было облучение, то почему я один попал под него и где, когда? Нет, этого не может быть.
Катя меня навещала почти ежедневно, передавала приветы от товарищей. Она сказала, что почти все знакомые и друзья снова в командировке.
В один из обычных больничных дней после сдачи порции крови на очередной анализ и завтрака я задремал. Неожиданно меня разбудил сосед, полковник: «Наденьте наушники!» Выполнив указание, я услышал вторую половину сообщения ТАСС о создании в СССР межконтинентальной баллистической ракеты и успешном ее испытании.
Вот оно! Наконец-то победа! Воображаю, какая радость, какой праздник сейчас там, на полигоне. «Семерка» прорвалась к цели с четвертой попытки. Об этом теперь, после сообщения ТАСС, заговорит весь мир. А я тут пропадаю неизвестно от какой болезни!
Мне было разрешено ходить и немного гулять в госпитальном саду. Позвонив Калашникову, я узнал только то, что все прекрасно. В ОКБ всеобщее ликование, внутренние враги и пессимисты посрамлены, а внешние, то бишь американцы, пусть трепещут. На полигоне меня заменил Юрасов. В ОКБ теперь приходят новые люди, начались и новые работы. Одним словом, надо скорей выздоравливать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155