— Возможно, но сам факт, что он выжил, меня беспокоит — сильно беспокоит. Вдруг работает на врага?
— Не будь старой грымзой, Маврицио, — рассмеялся Рома. — Нам вражеские агенты известны, он не из их числа.
— Нам известны одни Близнецы. Может, еще кто-то есть? По-моему, надо подумать.
Приятное настроение сменилось раздражением.
— Не хочу ничего больше слышать. Ты с самого начала возражал против плана, ищешь любой предлог, чтоб его отменить.
Маврицио, покончив с первой фалангой, сплюнул остатки кости в пакет и занялся огрызком.
— Я не напрасно стараюсь отговорить тебя. Не забудь, я к тебе прислан советником.
— Помощником, Маврицио.
Капуцин сверкнул на него глазами:
— Мы с тобой оба служим Иному.
— Но я главный. Принимаю решения, ты помогаешь. Запомни.
Это уже не раз обсуждалось. Маврицио прислали на помощь, однако он со временем взял на себя роль наставника. Роме это не понравилось. Никто дольше и усердней его не трудился над планом на службе Иному. Он прошел тяжелый путь страданий, тюрем, даже смерти, поэтому ему не требуются непродуманные советы, особенно в последнюю минуту.
— Почему ты не слушаешь, — продолжал Маврицио, — когда я говорю, что план вообще преждевременный? Ты слишком нетерпеливый.
— Нетерпеливый? Я жду века — буквально! Не смей называть меня нетерпеливым!
— Ну, очень хорошо, терпеливый. Но еще не сговорился с Женщиной, не получил верных знаков.
Получил, ибо сам объявляю их верными.
— Женщина не имеет значения.
— Потом, почему именно здесь? — не отставал Маврицио. — В Нью-Йорке слишком многолюдно. Слишком много случайностей, слишком много возможностей потерпеть неудачу. Почему не где-нибудь в пустыне? Скажем, в каком-нибудь отеле в Неваде, в Нью-Мексико?
— Нет. Я хочу здесь.
— Почему?
— У меня свои соображения.
Маврицио швырнул почти доеденный палец в другой конец помещения, спрыгнул на пол, встал на ноги. Всегда писклявый голосок понизился на две октавы, он сбросил обезьянью маску капуцина и предстал в настоящем обличье могучего, широкоплечего черного мохнатого существа с налитыми кровью глазами, четырех футов ростом.
— Тебе не позволено иметь свои соображения! Ты — Тот Самый. Ты здесь для того, чтобы открыть врата. Вот твой долг и предназначение. Личной мести не должно быть в твоей жизни!
— Тогда выбрали бы другого, — с холодным спокойствием сказал Рома. — У кого нет прошлого — долгого прошлого. У кого нет личных счетов. Но никто больше не наделен правом выбора, когда речь идет о плане. Поэтому, если я говорю — здесь, значит, здесь и начнется.
— Вижу, мое слово значения не имеет, — обиделся Маврицио, вновь преображаясь в капуцина. — Только хорошенько запомни: я считаю, что действовать преждевременно, время и место неправильно выбраны, поэтому дело кончится плохо. Кроме того, я считаю, что чужой допущен напрасно. Он враг. Вспомни, что на нем надето — ужас и кошмар.
Рома расхохотался, с радостью разрядив возникшее напряжение. Маврицио приходится часто ставить на место, но он слишком полезный союзник, чтоб ссориться.
— Признайся, Маврицио, именно это тебя раздражает.
— Ты же видел его безобразную куртку. Полнейшая жуть. — Он смерил Рому взглядом: — Как твой новый костюм? Хвалил кто-нибудь?
— Почти все. — Впрочем, это нисколько его не волнует.
— Видишь? Я говорил...
Рома махнул рукой:
— Тише! — По коже у него мурашки забегали. — Чувствуешь? Начинается... сила прибывает, накапливается. Теперь с минуты на минуту.
Врата скоро откроются. Можно только догадываться, что происходит со спящими экстрасенсами на верхних этажах. Меньше всего хотелось бы оказаться сейчас в их снах. Ему стало их почти жалко.
Почти.
* * *
Олив...
...проснулась, услыхав пение. С усилием открыла глаза и охнула.
Вокруг кровати столпились тринадцать фигур в балахонах с капюшонами, у всех в руках толстые черные свечи. Она вскрикнула, но из-под матерчатого кляпа во рту вырвался лишь глухой стон.
Попыталась вскочить — руки связаны за спиной, сама привязана к кровати. Сообразила в паническом ужасе, что кольца исчезли, с шеи снято распятие.
— Думаешь, будто сможешь спастись, Олив? — проговорил голос, исходивший от какой-то фигуры, а чей — непонятно. Лица под капюшонами тонут в чернильной тени. Похож на отцовский, хотя быть того не может... он умер... десять лет назад.
Она принялась читать молитву:
— Отче наш, сущий на небесах...
— Да, — подтвердил голос. — Действительно думает, будто спасется. Бедняжка.
Раздался смех, мужской и женский.
— Разреши напомнить, почему никогда не спасешься, — продолжал голос. — Вернемся назад и посмотрим, почему Господь навсегда от тебя отвернулся.
Олив закричала сквозь кляп:
— Нет! Пожалуйста, больше не надо!
Она стала вдруг уменьшаться в размерах, кляп изо рта выскочил, веревки с рук и с ног упали, вокруг тела завертелась липкая лента, приматывая руки к бокам, связывая ноги вместе. Хотела снова закричать, и ничего не вышло. Гостиничный номер растаял, вместо него возник сырой подвал, освещенный факелами.
Боже правый, знакомое место, до ужаса точно известно, что будет. Годы, десятки лет не вспоминалось, но постепенно во время сеансов по восстановлению памяти открывались двери, накрепко запечатанные в сознании ради самозащиты. Открывались одна за другой, и теперь она знает, что с ней происходит.
Отец — негодяй. После развода мать, пропагандистка Библии, прожужжала ей уши, понося его за пьянство и безответственность, хотя Олив по-прежнему проводила с ним все выходные. Однажды он вместе с друзьями затащил ее на «службу»...
Подвал уже отчетливо виден... точно она действительно там...
И вдруг поняла, что действительно там. Неужели заставят вспомнить... ей снова пять лет, сейчас вновь повторится кошмар...
Нет-нет-нет! Нет, пожалуйста!
Отвернуться нельзя, нельзя даже глаза закрыть. Все тут — кровью на стенах начерчены пентаграммы, перевернутые кресты. Впереди лежит огромная мраморная плита, забрызганная красным. В высоком глубоком камине справа вертится что-то на вертеле, кажется обезьянка.
К губам поднесен кубок.
— Пей! — приказывает отцовский голос.
Видя внутри густую красную жидкость, ощутив медный вкус, Олив с отвращением отшатнулась.
— Пей! — велел голос.
Ее схватили за волосы, дернули, заставили открыть рот, полилась густая теплая солоноватая жидкость. Она закашлялась, поперхнулась, жидкость лилась, текла по лицу, заливала ноздри, глотай либо захлебывайся, глотай либо тони...
Олив глотала, плевалась, пыталась срыгнуть, но ей сдавили горло, заставив глотать.
Потом положили на стол — собственно, на грубую деревянную скамейку, — откуда было видно, как фигура в капюшоне отрезает куски от обезьяны на вертеле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80