..
Солдат голоден - это раз. Солдат не понимает - это два...
И понять нельзя. Два самых сильных коммунистических государства уставили друг на друга орудия. И иногда эти орудия стреляют. И парень с французским паспортом - Дима Рыбаков - тоже стрелял. В китайцев... Нет, не в ревизионистов и предателей, а в тех, что прошлой ночью напали на заставу в Ново-Михайловске и всех ребят перерезали... И... Огонь! По косоглазым огонь!
Непонятно? Не укладывается в голове? А политрук на что - душа и сердце подразделения? Прочухается, опохмелится и всё объяснит. Гады и неблагодарные сволочи! Бей их, косоглазых! Ясно? Ясно! Есть вопросы? Нет... Румянцев, почему пуговица расстегнута? Два наряда вне очереди...
И идет Румянцев в наряд, ненавидя политрука, китайцев и ту сволочь, что сперла у него сегодня сахар.
Вот так вот и стоит на границе голодная, мечтающая только о дембеле, самая лучшая в мире армия, а по ту сторону Уссури под тем же красным знаменем другая - непонятная и страшная...
И никто ничего не понимает...
Написал я всё это, а сейчас, ознакомившись с дополнительными материалами, понял, что поторопился. Как выяснилось, на февральские учения Минского военного округа под кодовым названием "Березина" - "войска вышли с большим подъемом. У всех на устах крылатое изречение товарища Л. И. Брежнева о том, что всё, созданное трудом народа, должно быть надежно защищено... Особым зарядом энергии и мужества явились для гвардейцев опубликован-ные на днях в журнале "Новый мир", в газетах воспоминания Леонида Ильича Брежнева "Малая земля", проникнутые любовью к социалистической отчизне, преданностью делу партии".
С чувством гордости прочел я эти строки в "Известиях" за 7 февраля и сразу же ощутил в себе солидный заряд энергии и мужества.
...А потом прочел и "Малую землю". И многое узнал. И о прошлом, и о настоящем. О прошлом - что в общем-то неправильно я понял всё, что произошло во время Великой Отечественной войны. Неправильно и писал о ней. Попытался, вот, написать что-то о Сталинграде и упустил совсем из виду самое главное, самое существенное - войну-то выиграли в конце концов политработники. Не будь их... Да что говорить. У тов. Брежнева очень убедительно об этом сказано. И о том, что они, политработники, всегда на два шага впереди нас были, рядовых офицеров. А я, дурак, думал, что километров за пять от передовой... Виноват. Каюсь. Было бы время, переписал бы "В окопах Сталинграда". А может, еще и успею.
И о настоящем узнал я многое после "Малой земли". Узнал, чем живет моя страна. И стало мне впервые жаль, что я не там. Что не могу вместе с моими друзьями-писателями, то ли в Москве, то ли в Киеве, то ли на полевом стане или на рыболовецком траулере, рассказать простым труженикам о том заряде энергии, который вселился в меня, о самой книге, словом, о всем том, о чем говорит сейчас вся страна устами своих лучших людей. Но я далеко... И мне больно. Обидно. Завидую Сергею Наровчатову, академику Благому. Они всё могут сказать, что рвется у них наружу, а я не могу. Сижу в какой-то идиотской Швейцарии, в Женеве, читаю взахлеб, не отрываясь, "Литературную газету" и локти кусаю...
4
Сижу в Швейцарии и локти кусаю. А ведь когда-то любил ее.
О Швейцария! Какая чудная страна. Какие горы, озера и замки...
Так начинался гимн, ода, стихотворение в прозе, посвященное Швейцарии и написанное автором этих строк Бог знает сколько лет тому назад. Возможно даже, что это первое в его жизни литературное произведение, сохраненное матерью, прошедшее через все годы и невзгоды. В синенькой, очевидно, еще дореволюционной, тетрадочке, крупными буквами с твердыми знаками, на косых линейках в самых восторженных выражениях повествуется о ледниках и водопадах, альпийских лугах и снежных вершинах, озаряемых лучами восходящего солнца. На первой странице вверху прикреплен засушенный эдельвейс, а внизу, уголками в разрезы страницы, всунута старенькая открытка Шильонского замка. Изображение его мне дорого во всех отношениях.
Очень большое, в черной с золотом раме, оно, в виде цветной (вернее, хорошо раскрашен-ной) фотографии, вошло в мою жизнь с самого раннего детства. Висело оно в столовой над диваном, как раз против меня, и я, размазывая по тарелке манную кашу, любовался мрачными стенами замка, голубизной озера и снежной вершиной Dent du Midi.
Потом, когда столовую у нас реквизировали и поселилась в ней семья милиционера Ивана Ивановича Сидельникова, замок перебрался в комнату, которая называлась гостиной, и обосновался над бабушкиной кроватью. Обеденный стол тоже перебрался в комнату, которая называлась гостиной, так что и здесь я мог любоваться любимым пейзажем.
Дом наш немцы во время войны сожгли, но картина была спасена и повешена на стене малоуютной комнаты на Горького, 38. Увы, на этот раз она оказалась за моей спиной, но с переездом на Крещатик, в Пассаж, опять попала в поле моего зрения. Висела над диваном. Висела она и тогда, когда пришли ко мне "мальчики" проверять содержимое моих шкафов и ящиков. Чтобы не мешать их серьезному делу, я устроился на диване в соседней комнате, углубился в "Мастера и Маргариту" и время от времени, поднимая голову, сквозь открытую дверь ласкал взор мрачными стенами, лазурью озера и снегами дальних гор. К концу второго дня руки "мальчиков" добрались и до нее. Ее очень осторожно сняли, очень внимательно осмотрели со всех сторон и так же осторожно водрузили обратно.
Сейчас картина опять перед мной. В Париже, на рю Лабрюйер, 7. За завтраком, обедом и вечерним чаем я по-прежнему любуюсь замком, озером и белоснежной вершиной. Вот так, добрых шестьдесят лет и не расстаемся.
А в письменном столе, в среднем ящике, хранится еще одна реликвия открытка всё с тем же Шильоном. С некоторым удивлением обнаружил я ее за стеклом газетного киоска на Крещатике, у выхода из Пассажа. Купив ее, прочитал на обороте: "По Ленинским местам. Шильонский замок. Его посетили летом такого-то года В. И. Ленин и Н. К. Крупская".
Оказавшись в Швейцарии, я сразу же последовал их примеру. И, стоя в мрачном подземелье перед колонной, к которой прикован был Бонивар, я думал о Байроне - родись он на полстоле-тия позже, знал бы он, чем на самом деле знаменит этот замок, а то какой-то там Шильонский узник...
Вспомнил я тогда, стоя у колонны, и памятный день, когда киевские "мальчики" столь старательно рассматривали обратную сторону моего любимого замка. У одного из них родился в ту ночь то ли парень, то ли девочка. Сейчас ребенку уже четыре года. Пойдет ли он по стопам отца? Почему-то и об этом я подумал, разглядывая тяжелые цепи Шильонского узника. А может, к тому времени - давайте помечтаем - институт этот будет уже упразднен?
Итак, Швейцария. Сейчас Женева. Та самая, в которой жил и трудился Ленин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Солдат голоден - это раз. Солдат не понимает - это два...
И понять нельзя. Два самых сильных коммунистических государства уставили друг на друга орудия. И иногда эти орудия стреляют. И парень с французским паспортом - Дима Рыбаков - тоже стрелял. В китайцев... Нет, не в ревизионистов и предателей, а в тех, что прошлой ночью напали на заставу в Ново-Михайловске и всех ребят перерезали... И... Огонь! По косоглазым огонь!
Непонятно? Не укладывается в голове? А политрук на что - душа и сердце подразделения? Прочухается, опохмелится и всё объяснит. Гады и неблагодарные сволочи! Бей их, косоглазых! Ясно? Ясно! Есть вопросы? Нет... Румянцев, почему пуговица расстегнута? Два наряда вне очереди...
И идет Румянцев в наряд, ненавидя политрука, китайцев и ту сволочь, что сперла у него сегодня сахар.
Вот так вот и стоит на границе голодная, мечтающая только о дембеле, самая лучшая в мире армия, а по ту сторону Уссури под тем же красным знаменем другая - непонятная и страшная...
И никто ничего не понимает...
Написал я всё это, а сейчас, ознакомившись с дополнительными материалами, понял, что поторопился. Как выяснилось, на февральские учения Минского военного округа под кодовым названием "Березина" - "войска вышли с большим подъемом. У всех на устах крылатое изречение товарища Л. И. Брежнева о том, что всё, созданное трудом народа, должно быть надежно защищено... Особым зарядом энергии и мужества явились для гвардейцев опубликован-ные на днях в журнале "Новый мир", в газетах воспоминания Леонида Ильича Брежнева "Малая земля", проникнутые любовью к социалистической отчизне, преданностью делу партии".
С чувством гордости прочел я эти строки в "Известиях" за 7 февраля и сразу же ощутил в себе солидный заряд энергии и мужества.
...А потом прочел и "Малую землю". И многое узнал. И о прошлом, и о настоящем. О прошлом - что в общем-то неправильно я понял всё, что произошло во время Великой Отечественной войны. Неправильно и писал о ней. Попытался, вот, написать что-то о Сталинграде и упустил совсем из виду самое главное, самое существенное - войну-то выиграли в конце концов политработники. Не будь их... Да что говорить. У тов. Брежнева очень убедительно об этом сказано. И о том, что они, политработники, всегда на два шага впереди нас были, рядовых офицеров. А я, дурак, думал, что километров за пять от передовой... Виноват. Каюсь. Было бы время, переписал бы "В окопах Сталинграда". А может, еще и успею.
И о настоящем узнал я многое после "Малой земли". Узнал, чем живет моя страна. И стало мне впервые жаль, что я не там. Что не могу вместе с моими друзьями-писателями, то ли в Москве, то ли в Киеве, то ли на полевом стане или на рыболовецком траулере, рассказать простым труженикам о том заряде энергии, который вселился в меня, о самой книге, словом, о всем том, о чем говорит сейчас вся страна устами своих лучших людей. Но я далеко... И мне больно. Обидно. Завидую Сергею Наровчатову, академику Благому. Они всё могут сказать, что рвется у них наружу, а я не могу. Сижу в какой-то идиотской Швейцарии, в Женеве, читаю взахлеб, не отрываясь, "Литературную газету" и локти кусаю...
4
Сижу в Швейцарии и локти кусаю. А ведь когда-то любил ее.
О Швейцария! Какая чудная страна. Какие горы, озера и замки...
Так начинался гимн, ода, стихотворение в прозе, посвященное Швейцарии и написанное автором этих строк Бог знает сколько лет тому назад. Возможно даже, что это первое в его жизни литературное произведение, сохраненное матерью, прошедшее через все годы и невзгоды. В синенькой, очевидно, еще дореволюционной, тетрадочке, крупными буквами с твердыми знаками, на косых линейках в самых восторженных выражениях повествуется о ледниках и водопадах, альпийских лугах и снежных вершинах, озаряемых лучами восходящего солнца. На первой странице вверху прикреплен засушенный эдельвейс, а внизу, уголками в разрезы страницы, всунута старенькая открытка Шильонского замка. Изображение его мне дорого во всех отношениях.
Очень большое, в черной с золотом раме, оно, в виде цветной (вернее, хорошо раскрашен-ной) фотографии, вошло в мою жизнь с самого раннего детства. Висело оно в столовой над диваном, как раз против меня, и я, размазывая по тарелке манную кашу, любовался мрачными стенами замка, голубизной озера и снежной вершиной Dent du Midi.
Потом, когда столовую у нас реквизировали и поселилась в ней семья милиционера Ивана Ивановича Сидельникова, замок перебрался в комнату, которая называлась гостиной, и обосновался над бабушкиной кроватью. Обеденный стол тоже перебрался в комнату, которая называлась гостиной, так что и здесь я мог любоваться любимым пейзажем.
Дом наш немцы во время войны сожгли, но картина была спасена и повешена на стене малоуютной комнаты на Горького, 38. Увы, на этот раз она оказалась за моей спиной, но с переездом на Крещатик, в Пассаж, опять попала в поле моего зрения. Висела над диваном. Висела она и тогда, когда пришли ко мне "мальчики" проверять содержимое моих шкафов и ящиков. Чтобы не мешать их серьезному делу, я устроился на диване в соседней комнате, углубился в "Мастера и Маргариту" и время от времени, поднимая голову, сквозь открытую дверь ласкал взор мрачными стенами, лазурью озера и снегами дальних гор. К концу второго дня руки "мальчиков" добрались и до нее. Ее очень осторожно сняли, очень внимательно осмотрели со всех сторон и так же осторожно водрузили обратно.
Сейчас картина опять перед мной. В Париже, на рю Лабрюйер, 7. За завтраком, обедом и вечерним чаем я по-прежнему любуюсь замком, озером и белоснежной вершиной. Вот так, добрых шестьдесят лет и не расстаемся.
А в письменном столе, в среднем ящике, хранится еще одна реликвия открытка всё с тем же Шильоном. С некоторым удивлением обнаружил я ее за стеклом газетного киоска на Крещатике, у выхода из Пассажа. Купив ее, прочитал на обороте: "По Ленинским местам. Шильонский замок. Его посетили летом такого-то года В. И. Ленин и Н. К. Крупская".
Оказавшись в Швейцарии, я сразу же последовал их примеру. И, стоя в мрачном подземелье перед колонной, к которой прикован был Бонивар, я думал о Байроне - родись он на полстоле-тия позже, знал бы он, чем на самом деле знаменит этот замок, а то какой-то там Шильонский узник...
Вспомнил я тогда, стоя у колонны, и памятный день, когда киевские "мальчики" столь старательно рассматривали обратную сторону моего любимого замка. У одного из них родился в ту ночь то ли парень, то ли девочка. Сейчас ребенку уже четыре года. Пойдет ли он по стопам отца? Почему-то и об этом я подумал, разглядывая тяжелые цепи Шильонского узника. А может, к тому времени - давайте помечтаем - институт этот будет уже упразднен?
Итак, Швейцария. Сейчас Женева. Та самая, в которой жил и трудился Ленин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31