.." - А что Клавдия Вырина - работает она теперь? Знаете ее? - Дак знаю, кто ж ее не знает, змеюку. Съехала уж года полтора как. Домушку свою продала и в город подалася. - Да в какой же город-то?! - я терял терпение. - В Москву? Видимо, идея о множественности городов была для бабы неожиданной, и она с минуту глядела на меня в растерянности. - Люди сказывали - в город... Може, и в Москву... Слышь, а ты не от ейного ли сынка-то часом? А то зимой вот тоже наведывался один, Клавку спрашивал. В ватнике, с чумоданчиком. Тоже с ночевой. Я говорю - белья-то, мол, нету, а он - мы без белья привыкшие. Полез за деньгами - а денег-то, мамонька, пачка вот такенная, и одни червонцы. И червонцем расплачивается - сдачу, говорит, бери себе, красавица, а лучше за бутылкой-тка сбегай. Я к Ермиловне побегла, а она меня и научи, что не с добра энти денжищи, не иначе - сиделый человек, с зоны от Даньки, и хорошо, коли выпустили, а то и похуже быват. - Похуже? - Быват, бежалый человек... У нас тута часто бегають с лагерей. Дак ты не от Даньки? Вот и я гляжу: солдат, - стало быть, не с зоны. Ой, а може, ты на зоне конвоир, може, ищешь кого? Ох, Господи-сусе-христе... - Баба выпучила глаза и закусила кулак: - Чо, Данька сбежал? Точно? Ай нет? Махнул я рукой на бестолковую и пошел, взбивая пыль, на станцию за билетом. - Эй, солдат! - закричала баба мне вслед. - Вспомнила я! Клавка, точно, в Москву подалася! У Даньки на площади жила с им вместе! У снохи-то, слышь, площадь отсудила и жила с им, покудова хлопчик по пьянке ее не порезал, мало не до смерти! Я ехал домой и плохо помню - с правой или с левой стороны светил мне месяц. Мною владела сильная и уже знакомая мне дрянь, будто меня сунули мордой в бездонную коричневую жижу. Я курил вонючие папиросы в вонючем тамбуре вонючего плацкартного вагона, и такая смертельная тоска наваливалась сквозь разбитое окно всей своей ночной тушей... Я не мог проглотить эту тоску и, наверное, подавился бы ею - кабы на каком-то обугленном полустанке не вскочил в мой вагон налегке веселый дембель Батурин и не угостил меня хорошей болгарской сигареткой имени памятного сражения на перевале Шипка, где русские солдаты в очередной и не последний раз доказали болгарским братьям свою нерушимую дружбу. Ах, шарабан мой - американка! Нина Акулина продвигалась по жизни толчками, от конфликта к конфликту. При почти коровьем миролюбии и повышенной тяге к стабильности авантюрность и конфликтность ее жизни убивали Нину. После каждой стычки - сперва в школе, девочкой-комсоргом, потом на работе, и с родителями, а затем с собственной дочерью, с мужчинами - невообразимым количеством мужчин (невообразимо много их было не то что в абсолютных величинах, но невообразимо много для такой испепеляющей бразильской страсти, какую мы испытывали к каждому); после прений на улице, в магазине, в метро и в общепите, после каждого мелкого скандала, который мы переживали как Куликовскую битву, как Бородино и Сталинград, после каждой ссоры и свары следовал распад нашей личности, сборка же нам давалась пропорционально возрасту - все большей кровью. К сорока пяти годам веселая и справедливая девочка-комсорг закоренела в депрессивно-истероидном состоянии. Мужчин, да и вообще людей, склонных считать это интересной экстравагантностью, - убывало. Верный Олег соблюдал рутинное статус-кво в силу привычного чувства вины как перед Ниной, так и перед женой и в своем безрезультатном искуплении все глубже погрязал в этом адском курятнике. Нокауты становились продолжительнее и, таким образом, реже и реже давали импульсы толчкам, методом которых Нина совершала свой путь. То есть пока она отлеживалась зубами к обоям в своих никому не интересных депрессиях, ее психологическое время тормозило. Оно как бы ничего не вмещало, никаких событий и информаций: организм Нины Акулиной практически не вступал во взаимодействие с окружающей средой. Другими словами - не старел. Так что выглядела она в целом неплохо, что ее, впрочем, тоже уже не радовало. С чего все началось, допустим, сегодня? Эта негодяйка явилась из школы с утвердившимся в последнее время выражением брезгливой скуки, а в ответ на вопросы - такое, понимаете ли вы, обморочное закатывание глаз: ну, типа, еще чего сморозишь? - Может, прекратим, в конце концов, эти ужимки? - вот, собственно, и все, что мать сказала. - Может, ты прекратишь, в конце концов, ко мне цепляться? - огрызнулась эта негодяйка, бросила куртку на пол и закончила аудиенцию. Из-под слабого косяка вывалился небольшой кусок штукатурки. - Она еще будет, дрянь, дверьми тут хлопать! - взревела Нина, влетев в комнату к дочери, но не двигаясь дальше порога, как в клетке. - Хватит на меня орать, понятно?! - крикнула в свою очередь, как обычно, Лиза и затрясла кулачками возле красного хорошенького лица. - Не смей так разговаривать с матерью, нахалка! Всю душу вынула своим хамством! Слышать не могу твой базарный тон, хабалка! Не-мо-гу-боль-ше-слы-шать, с ума схожу! Нарочно, нарочно же меня изводишь, хочешь увидеть, где кончится мое терпение! В петлю, что ли, загоняешь, дрянь такая, ты меня!! Четырехстопный этот хорей привел Лизку в неописуемую ярость. - Замолчи! Не ори! - завизжала она, и малиновые щеки сразу сделались мокрыми от слез. - Это ты меня извела, то ласкаешь, то орешь, как ненормальная, кто это выдержит?! - Заткнись, истеричка! - Вся в тебя! Нина почувствовала, как ее накрывает красной волной бешенства, когда уже ничего не соображаешь и не совладать с собой. Успела только запомнить, как сиротским движением Лизка закрыла голову локтями. А как отдирала ее руки от лица и не могла отодрать, как била по этим рукам, как вцепилась дочке в плечи и трясла ее и как швырнула на диван, и откуда взялся вдруг Олег, который гладил по лицу, профессионально поил противной теплой валерьянкой и щупал пульс, - не помнила. Нина тихо плакала, как всегда, охваченная мучительным горячим разбуханием в носу. Гундосо бормотала: вы все, все хотите от меня избавиться... А вам ведь очень будет без меня плохо... - Дура ты моя... - вздыхает ей в шею Олег. Тут является зареванная Лиза и включает телек. "...состоялись сегодня в парламенте..." "Никогда не пустуют тысяча сто семьдесят три спортивных сооружения..." "Клянусь, я убью негодяя!" "...заявил в заключение Хасбулатов". - Лиза, ради Бога... - Лизочка, мама же просит! - Но я только хочу посмотреть! Олег выдернул шнур из розетки. "У себя дома командуйте!" - шалея от храбрости, отомстила Лиза. "Потому что не понимаешь по-человечески!" Лиза остановилась в дверях. Ужасная и острая, "как лезвие бритвы", фраза сложилась в ее начитанной голове. Лицо загорелось, под мышками вспотело от жаркого волнения, и струйка пробежала между лопаток. Лиза сцепила руки за спиной, выгнув влажные ладошки, и уставилась в потолок:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30