– спросил я. – В Москве? Что генералы делают, когда войны нет?
Дед рассмеялся.
– Работы у генералов невпроворот. Это ведь кажется, что войны нет. Где-нибудь она да и есть. Воюют другие, понимаешь-ка, а нас разве это не касается? Вот если станут бить при тебе маленького да слабого, разве ты в стороне стоять станешь?
Я головой мотнул. Конечно, нет.
– А тебе страшно на войне было?
– Было. Только солдату на войне страшней, чем командиру. Командир командует, он на наблюдательном пункте или в штабе, а солдат – под пули идет. Так что командир обязан на войне бояться. Не за себя, За солдат, которые по его приказу воюют.
– А хорошо генералом быть? – спросил я.
Дед на меня покосился. Помолчал, подумал.
– Конечно, идешь по улице, звезды блестят, вроде приятно. Солдатики тебя приветствуют, прохожие оборачиваются. Но это все ерунда. От этого даже устаешь.
– Как ты говоришь! – сказал я. – Будто ничего в этом особенного нет – генералом быть.
– Особенное есть, – отметил он серьезно. – Это ответственность. Ты вот только за себя отвечаешь, за свои отметки, за свое поведение. А командир отвечает за людей, за их выучку, за их умение воевать. И за то, чтобы они были сыты. Чтобы были обуты. Чтобы настроение у них было хорошее. За все и за всех отвечает. А это нелегко и непросто.
Позвонила мама. Спросила, как я себя чувствую. Дед сказал, хорошо. Когда поговорил, пошел в кухню.
– Пора варить курицу, – сказал мне.
– Подожди варить курицу, – попросил я. – Достань свой мундир. Повесь его на стул. Я пока погляжу.
Дед хмыкнул, но мундир повесил. Ушел.
Я смотрю на генеральскую форму, на дедовы ордена. Эти два я знаю, да их всякий знает – ордена Ленина. И орден боевого Красного Знамени я знаю. Их у деда три. А такой я первый раз вижу. Орден Александра Невского. Еще один – иностранный какой-то, крестом. А медалей, медалей…
Я встаю потихоньку с дивана, надеваю дедов мундир, подхожу к зеркалу. Шевелю бровями, как он, протягиваю руку вперед: я видел такую картинку – Кутузов с протянутой вперед рукой. Я нравлюсь сам себе. Вот бы тоже генералом стать! Почему молодых генералов не бывает? Лет в пятнадцать? Ну ладно, хотя бы в двадцать? Идешь, а тебе все честь отдают. Стоят по струнке.
Я сам себе честь отдал. Потом мундир снял. Опять ордена разглядывать принялся. И не заметил, как заснул.
Проснулся я от звонка. Мама опять узнавала, как я себя чувствую.
– Мама, – сказал я, – пригласи к нам Анну Робертовну. А то у нас сегодня занятие. Боюсь пропустить.
Мама удивилась. Ничего не ответила, но я чувствовал, как на том конце провода вопросительный знак светится. И даже не один. Три.
Мама ничего не сказала, а вечером приехала вместе с Анной Робертовной. Деда они врасплох застали. Все в тех же домашних тапочках и в спортивных шароварах. Он смутился, вытирал руки кухонным полотенцем, а Анна Робертовна порозовела и сказала по-французски:
– Мон женераль!
Фу ты, господи, разве для этого я ее сюда зазывал и даже мокрой простыней оборачивался, чтоб температуру поднять?
Но ничего. Дед не растерялся, шлепнул друг о друга пятками, выпятил грудь, поцеловал ручку Анны Робертовны и прогромыхал:
– Мадам!
Серьезный разговор
Мы позанимались немножко, но Анне Робертовне не до того было – я хорошо понимал. Я эти глаголы спрягал, как в голову приходило, а она все кивала, соглашаясь: мол, правильно.
Я, конечно, торжествовал. Ага! Ей хочется с дедом поговорить.
Тут мама чай принесла. С кексом. Пока я глаголы спрягал – испекла. Они за стол уселись, я на диване своем чай пью. Все-таки больной.
– Ну, что ж, мадам, – сказал дед, – пожалуйста, поведайте, как тут пенсионерам живется? Среди молодых-то?
– Трудно, генерал, – сказала Анна Робертовна. – Как поется в старинном романсе – «и грустно, и скучно».
– Ну, ну, – улыбнулся дедушка, – что грустно, поверить могу, а скучно – это увольте. Как же скучно-то?
– А так, – ответила Анна Робертовна. – Им тут интересно, они строят, у них план, плотина, кубометры, переходящие знамена, а у меня? Весь день жду, когда Гриша мой с работы придет. Поговорить хотя бы. Он придет, поест и тут же засыпает. Прямо сидя. Представляете?
Дед ложечкой в стакане с чаем поболтал. Задумался.
– А может, и правильно это, – сказал, – может, тут и не должно стариков быть?
– Эх, вы! – воскликнула мама. – Странно слушать мне вас! Да будь моя воля, я бы по комсомольским путевкам пенсионеров сюда посылала! Они нам как воздух нужны! У нас младенцев полно. А яслей не хватает. Молодые матери дома сидят, с детишками возятся. Вот и приехали бы в эти семьи бабушки, сколько бы женщин освободили. Да что говорить, бабушки – великая сила!
– А дедушки? – спросил я.
– С дедушками, конечно, труднее! – наморщила лоб мама. – С младенцами нянчиться они не умеют. Но и им дело найдется.
Дед расхохотался. Люстра опять тихонечко зазвенела.
– Ну, Ольга! – воскликнул он. – Ну, государственная деятельница!
Мама покраснела, смутилась и говорит:
– Извините, папа, я же размышляю о проблеме дедушек вообще. Не о вас лично. Вы должны отдыхать.
Дед снова засмеялся, но невесело.
– Вот, Анна Робертовна, – сказал он грустно, – мы теперь уже не только бабушки и дедушки, а проблема!
Мама совсем сконфузилась и растерялась, стала собирать со стола, а Анна Робертовна проговорила:
– Все жду, жду, когда мой Гриша женится, да дождаться не могу. Так что я даже и не бабушка. Просто так… Старуха…
Дедушка посмотрел на нее пристально, молча, задумчиво разгладил скатерть, вздохнул.
– Ну что вы, Анна Робертовна, – сказал он тихо, – что вы… У каждого времени года своя прелесть. Зима, весна, лето, осень… И у человека так же. Старость – это же осень человеческой жизни. И в ней – свое очарование. Свои достоинства…
– «Если бы молодость знала, если бы старость могла», – продекламировала Анна Робертовна, порозовев.
– Да, да, – сказал дед, – всему своя пора, и надо, чтобы старость не была отмечена унынием, тоской, простым доживанием дней.
Они говорили негромко, и у деда, и у Анны Робертовны глаза как бы покрылись легким туманом – они словно ушли из этой комнаты, не видели маму и меня, они жили в каком-то своем мире, далеком и непонятном мне, и разговор их был спокойным, неторопливым, глубоким, как река…
Но все кончилось. Анна Робертовна засобиралась домой, дедушка с достоинством сказал: «Позвольте вас проводить!» – переоделся в генеральскую форму; увидев его в этой одежде, Анна Робертовна затрепетала, покрылась пунцовыми пятнами, заохала, запричитала.
– Прошу, мадам! – сказал дедушка и подал француженке свою руку калачиком, Анна Робертовна взялась за нее, они ушли.
– Видишь, – сказала мама, – какой галантный у нас дедушка, бери с него пример.
Я улыбнулся.
Я был рад, что все так получилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Дед рассмеялся.
– Работы у генералов невпроворот. Это ведь кажется, что войны нет. Где-нибудь она да и есть. Воюют другие, понимаешь-ка, а нас разве это не касается? Вот если станут бить при тебе маленького да слабого, разве ты в стороне стоять станешь?
Я головой мотнул. Конечно, нет.
– А тебе страшно на войне было?
– Было. Только солдату на войне страшней, чем командиру. Командир командует, он на наблюдательном пункте или в штабе, а солдат – под пули идет. Так что командир обязан на войне бояться. Не за себя, За солдат, которые по его приказу воюют.
– А хорошо генералом быть? – спросил я.
Дед на меня покосился. Помолчал, подумал.
– Конечно, идешь по улице, звезды блестят, вроде приятно. Солдатики тебя приветствуют, прохожие оборачиваются. Но это все ерунда. От этого даже устаешь.
– Как ты говоришь! – сказал я. – Будто ничего в этом особенного нет – генералом быть.
– Особенное есть, – отметил он серьезно. – Это ответственность. Ты вот только за себя отвечаешь, за свои отметки, за свое поведение. А командир отвечает за людей, за их выучку, за их умение воевать. И за то, чтобы они были сыты. Чтобы были обуты. Чтобы настроение у них было хорошее. За все и за всех отвечает. А это нелегко и непросто.
Позвонила мама. Спросила, как я себя чувствую. Дед сказал, хорошо. Когда поговорил, пошел в кухню.
– Пора варить курицу, – сказал мне.
– Подожди варить курицу, – попросил я. – Достань свой мундир. Повесь его на стул. Я пока погляжу.
Дед хмыкнул, но мундир повесил. Ушел.
Я смотрю на генеральскую форму, на дедовы ордена. Эти два я знаю, да их всякий знает – ордена Ленина. И орден боевого Красного Знамени я знаю. Их у деда три. А такой я первый раз вижу. Орден Александра Невского. Еще один – иностранный какой-то, крестом. А медалей, медалей…
Я встаю потихоньку с дивана, надеваю дедов мундир, подхожу к зеркалу. Шевелю бровями, как он, протягиваю руку вперед: я видел такую картинку – Кутузов с протянутой вперед рукой. Я нравлюсь сам себе. Вот бы тоже генералом стать! Почему молодых генералов не бывает? Лет в пятнадцать? Ну ладно, хотя бы в двадцать? Идешь, а тебе все честь отдают. Стоят по струнке.
Я сам себе честь отдал. Потом мундир снял. Опять ордена разглядывать принялся. И не заметил, как заснул.
Проснулся я от звонка. Мама опять узнавала, как я себя чувствую.
– Мама, – сказал я, – пригласи к нам Анну Робертовну. А то у нас сегодня занятие. Боюсь пропустить.
Мама удивилась. Ничего не ответила, но я чувствовал, как на том конце провода вопросительный знак светится. И даже не один. Три.
Мама ничего не сказала, а вечером приехала вместе с Анной Робертовной. Деда они врасплох застали. Все в тех же домашних тапочках и в спортивных шароварах. Он смутился, вытирал руки кухонным полотенцем, а Анна Робертовна порозовела и сказала по-французски:
– Мон женераль!
Фу ты, господи, разве для этого я ее сюда зазывал и даже мокрой простыней оборачивался, чтоб температуру поднять?
Но ничего. Дед не растерялся, шлепнул друг о друга пятками, выпятил грудь, поцеловал ручку Анны Робертовны и прогромыхал:
– Мадам!
Серьезный разговор
Мы позанимались немножко, но Анне Робертовне не до того было – я хорошо понимал. Я эти глаголы спрягал, как в голову приходило, а она все кивала, соглашаясь: мол, правильно.
Я, конечно, торжествовал. Ага! Ей хочется с дедом поговорить.
Тут мама чай принесла. С кексом. Пока я глаголы спрягал – испекла. Они за стол уселись, я на диване своем чай пью. Все-таки больной.
– Ну, что ж, мадам, – сказал дед, – пожалуйста, поведайте, как тут пенсионерам живется? Среди молодых-то?
– Трудно, генерал, – сказала Анна Робертовна. – Как поется в старинном романсе – «и грустно, и скучно».
– Ну, ну, – улыбнулся дедушка, – что грустно, поверить могу, а скучно – это увольте. Как же скучно-то?
– А так, – ответила Анна Робертовна. – Им тут интересно, они строят, у них план, плотина, кубометры, переходящие знамена, а у меня? Весь день жду, когда Гриша мой с работы придет. Поговорить хотя бы. Он придет, поест и тут же засыпает. Прямо сидя. Представляете?
Дед ложечкой в стакане с чаем поболтал. Задумался.
– А может, и правильно это, – сказал, – может, тут и не должно стариков быть?
– Эх, вы! – воскликнула мама. – Странно слушать мне вас! Да будь моя воля, я бы по комсомольским путевкам пенсионеров сюда посылала! Они нам как воздух нужны! У нас младенцев полно. А яслей не хватает. Молодые матери дома сидят, с детишками возятся. Вот и приехали бы в эти семьи бабушки, сколько бы женщин освободили. Да что говорить, бабушки – великая сила!
– А дедушки? – спросил я.
– С дедушками, конечно, труднее! – наморщила лоб мама. – С младенцами нянчиться они не умеют. Но и им дело найдется.
Дед расхохотался. Люстра опять тихонечко зазвенела.
– Ну, Ольга! – воскликнул он. – Ну, государственная деятельница!
Мама покраснела, смутилась и говорит:
– Извините, папа, я же размышляю о проблеме дедушек вообще. Не о вас лично. Вы должны отдыхать.
Дед снова засмеялся, но невесело.
– Вот, Анна Робертовна, – сказал он грустно, – мы теперь уже не только бабушки и дедушки, а проблема!
Мама совсем сконфузилась и растерялась, стала собирать со стола, а Анна Робертовна проговорила:
– Все жду, жду, когда мой Гриша женится, да дождаться не могу. Так что я даже и не бабушка. Просто так… Старуха…
Дедушка посмотрел на нее пристально, молча, задумчиво разгладил скатерть, вздохнул.
– Ну что вы, Анна Робертовна, – сказал он тихо, – что вы… У каждого времени года своя прелесть. Зима, весна, лето, осень… И у человека так же. Старость – это же осень человеческой жизни. И в ней – свое очарование. Свои достоинства…
– «Если бы молодость знала, если бы старость могла», – продекламировала Анна Робертовна, порозовев.
– Да, да, – сказал дед, – всему своя пора, и надо, чтобы старость не была отмечена унынием, тоской, простым доживанием дней.
Они говорили негромко, и у деда, и у Анны Робертовны глаза как бы покрылись легким туманом – они словно ушли из этой комнаты, не видели маму и меня, они жили в каком-то своем мире, далеком и непонятном мне, и разговор их был спокойным, неторопливым, глубоким, как река…
Но все кончилось. Анна Робертовна засобиралась домой, дедушка с достоинством сказал: «Позвольте вас проводить!» – переоделся в генеральскую форму; увидев его в этой одежде, Анна Робертовна затрепетала, покрылась пунцовыми пятнами, заохала, запричитала.
– Прошу, мадам! – сказал дедушка и подал француженке свою руку калачиком, Анна Робертовна взялась за нее, они ушли.
– Видишь, – сказала мама, – какой галантный у нас дедушка, бери с него пример.
Я улыбнулся.
Я был рад, что все так получилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43