Естественно, никто не заметил, как в каса маре появился Апостол. Он озирался во круг, пытаясь понять, что происходит, и тоже не заметил, каким образом в его руках очутился полный бокал. Его все время толкали чьи-то плечи, спины, вино расплескивалось, и когда вконец отчаявшийся Апостол решил осушить бокал, он оказался пустым. Апостол пробрался к открытому окну и махнул рукой. В каса маре ворвались звуки молдавского танца «переница». Это играло под окном трио гитаристов. Образовав круг, все стали танцевать. Польские туристы и туристки не совсем правильно делали па, зато целовались со знанием дела.
— Еще Польска не сгинела! — не без удовольствия признал Хари, с трудом вырываясь из объятий страстной туристки.
Он поднялся с колен, пританцовывая, приблизился к Зине, которая уже начинала злиться на него, и, заарканив ее платком, стал затаскивать в круг.
Взобравшись на стол под старой яблоней, Сеня вытягивал шею, чтобы увидеть Зину. И вот он увидел ее — на коленях перед самодовольным Хари. Электрогитара Сени жалобно взвыла, замерла на мгновение и затем разразилась бесшабашной мелодией «А нам все равно».
Гости, однако, продолжали плясать переницу, вернее целоваться под нее. Кшыштоф стирал со щеки Апостола следы нестирающейся губной помады. Апостол тоже хотел удалить со лба поляка темное пятно, но тот застонал, отдернулся:
— Это ваша дрога меня уцаловала, пан Апостол! Земля ваша добра, хумус найлепший, але дорога зла, наисквернейша! Тшеба срочно репароваць!…
— Завтра же возьмусь за дорогу, пан Цыган, — заверял Апостол, — прямо с утра!
— Товарищи туристы, прошу в автобус! — объявила гид.
В каса маре началось массовое братание. Провожать туристов вышли все. Автобус тронулся. Из окон торчали головы поляков и полячек:
— До видзеня! Ла реведере! До свидания!
— Пшиежджайте до слонэчнего Шленска! Автобус тряхнуло, и большинство голов исчезло.
Лишь ежик Кшыштофа продолжал храбро торчать в окошке:
— Не запомний о дродзе, пан Апостол!
— Запомню, не бойся! — крикнул Апостол.
Укатил автобус. Апостол признался Анжелике:
— Вот такие мне нравятся, хоть и иностранцы, а все понятно!
Две семьи — Калалбы и Апостолы — стояли перед схрамом Диониса» и махали оставшимися от переницы платками. У Хари их было несколько. На всех лицах светились улыбки, и казалось, что это одна большая дружная семья. Подкатила белая «волга», и большая семья распалась: Анжелика села б машину, за ней, что-то шепнув Хари, поспешила Зина. Апостол пожал руки старикам:
— Что было, то было, забудем это! Но мы никогда не забываем семьи погибших героев. Всегда поможем, чем сможем.
— Спасибо, Гриша, — сказал старик, — ничего вроде нам не надо. Разве что камышу бы вязанку, а? Крышу старую починить, как-никак, памятник енто… ентографии…
— Напряженка сейчас с камышом, мош Дионис, даже с шифером легче стало. Но как только достанем, тебе в первую очередь.
Председатель сел в «волгу», и она двинулась вслед за автобусом.
— Вася, микрофон! — крикнул Апостол.
Над селом на чистом польском языке понеслась песня «Разноцветные кибитки».
Молча постояв перед увеличенным до неузнаваемости снимком Архипа в солдатской гимнастерке, отец, мать, Федор и Георге продолжили осмотр школьного музея. Правда, назвать это музеем было трудно. Маленькая каморка была забита всякой всячиной. Здесь громоздились деревянные прялки и глиняные кувшины, искореженный пулемет с гильзами и немецкая каска с вмятинами, кости каких-то животных, чучела птиц, автомобильное колесо со спицами, старые газеты, какие-то документы и бог знает что еще.
И все же это был музей: на каждом предмете стоял инвентаризационный номер и висела табличка на двух языках, молдавском и русском.
«Опинки — единственный вид обуви, которую носили бедняки при буржуазно-помещичьем строе. В Настоящее время они полностью вышли из употребления».
— А ну-ка, Георге, почитай вот тут, — попросил отец.
Он стоял перед стендом, за стеклом которого висели его старые штаны!
Георге нагнулся:
— «Грубые домотканые рубища — вот во что одевал король своих подданных. В настоящее время один только Бендерский шелковый комбинат производит…»
— При чем здесь король? — недовольно заметила мать. — Я Дионису эти брюки справила. И не такие уж они грубые…
— А вот и пан директор, — сказал Федор.
Ионел стоял на пороге, глядя на моша Диониса глазами невинного агнца. Старик показал на брюки;
— Некрасиво, Ионел, получается.
— Да, не совсем этично, — согласился мальчик. — Но мы не могли допустить, чтобы такая ценная реликвия попала в чужие руки. А насчет компенсации не беспокойтесь, как только получим деньги за макулатуру, сразу же выплатим вам согласно действующему прейскуранту.
Калалбы улыбались, слушая этого слишком грамотного мальчика.
— Тесновато у вас тут, — сказал Федор.
— Строительство музейного комплекса намечено на следующую пятилетку, но из-за некоторых малосознательных элементов, — Ионел кивнул в сторону мош Диониса, который никак не мог оторвать глаз от своих брюк, — сроки строительства могут быть сорваны…
Тетушка Лизавета обняла мальчика, расцеловала:
— Спасибо тебе, сынок, за все спасибо. Тот легонько отстранился:
— Это наш долг, тетушка Лизавета.
А мош Дионис все глядел на брюки, которые уже принадлежали не ему, а истории…
Хари гонял на мотоцикле по бездорожью, рискуя сломать сразу две шеи, свою и Зинину. Крепко прижавшись к его спине, девушка слушала серенаду, которую Хари не столько пел, сколько выкрикивал нарочито хриплым голосом:
О свет очей моих и всех, кто любит свет
И кто на стих не смотрит сквозь лорнет,
А пальцы сквозь кто смотрит на него,
Не понимая ровным счетом ничего.
О трепет губ моих и всех, кто трепетал
И вдруг затих, погибнув за металл,
За тот, который куры не клюют
И кольца из которого куют.
О звон ушей моих и всех, кому звенел
Веселым колокольчиком предел
Блаженства, а потом был так силен
В ушах прощальный колокольный звон.
О боль души моей, луны и солнца, дочь,
За поцелуй я буду петь вам день и ночь,
За ласки воскурю вам фимиам,
Но ни за что вам сердца не отдам.
Вокруг и около, средь встречных-поперечных
И без меня хватает бессердечных.
Потом они ходили по старому кладбищу и целовались в укромных местах.
— А может, и вправду вернуться в село? — прижимая к себе девушку, сказал Хари. — Возвращение блудного сына! Звучит? Буду землю пахать! Хлеборобом буду! Скотоводом!
— Никем ты не будешь, Хари, — тихо сказала девушка.
Возможно, он не услышал ее приговора или сделал вид, что* не слышит. Отпустив девушку, он поднялся, расправил плечи.
Впереди, у ворот кладбища, их поджидало трио гитаристов, правда, без инструментов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
— Еще Польска не сгинела! — не без удовольствия признал Хари, с трудом вырываясь из объятий страстной туристки.
Он поднялся с колен, пританцовывая, приблизился к Зине, которая уже начинала злиться на него, и, заарканив ее платком, стал затаскивать в круг.
Взобравшись на стол под старой яблоней, Сеня вытягивал шею, чтобы увидеть Зину. И вот он увидел ее — на коленях перед самодовольным Хари. Электрогитара Сени жалобно взвыла, замерла на мгновение и затем разразилась бесшабашной мелодией «А нам все равно».
Гости, однако, продолжали плясать переницу, вернее целоваться под нее. Кшыштоф стирал со щеки Апостола следы нестирающейся губной помады. Апостол тоже хотел удалить со лба поляка темное пятно, но тот застонал, отдернулся:
— Это ваша дрога меня уцаловала, пан Апостол! Земля ваша добра, хумус найлепший, але дорога зла, наисквернейша! Тшеба срочно репароваць!…
— Завтра же возьмусь за дорогу, пан Цыган, — заверял Апостол, — прямо с утра!
— Товарищи туристы, прошу в автобус! — объявила гид.
В каса маре началось массовое братание. Провожать туристов вышли все. Автобус тронулся. Из окон торчали головы поляков и полячек:
— До видзеня! Ла реведере! До свидания!
— Пшиежджайте до слонэчнего Шленска! Автобус тряхнуло, и большинство голов исчезло.
Лишь ежик Кшыштофа продолжал храбро торчать в окошке:
— Не запомний о дродзе, пан Апостол!
— Запомню, не бойся! — крикнул Апостол.
Укатил автобус. Апостол признался Анжелике:
— Вот такие мне нравятся, хоть и иностранцы, а все понятно!
Две семьи — Калалбы и Апостолы — стояли перед схрамом Диониса» и махали оставшимися от переницы платками. У Хари их было несколько. На всех лицах светились улыбки, и казалось, что это одна большая дружная семья. Подкатила белая «волга», и большая семья распалась: Анжелика села б машину, за ней, что-то шепнув Хари, поспешила Зина. Апостол пожал руки старикам:
— Что было, то было, забудем это! Но мы никогда не забываем семьи погибших героев. Всегда поможем, чем сможем.
— Спасибо, Гриша, — сказал старик, — ничего вроде нам не надо. Разве что камышу бы вязанку, а? Крышу старую починить, как-никак, памятник енто… ентографии…
— Напряженка сейчас с камышом, мош Дионис, даже с шифером легче стало. Но как только достанем, тебе в первую очередь.
Председатель сел в «волгу», и она двинулась вслед за автобусом.
— Вася, микрофон! — крикнул Апостол.
Над селом на чистом польском языке понеслась песня «Разноцветные кибитки».
Молча постояв перед увеличенным до неузнаваемости снимком Архипа в солдатской гимнастерке, отец, мать, Федор и Георге продолжили осмотр школьного музея. Правда, назвать это музеем было трудно. Маленькая каморка была забита всякой всячиной. Здесь громоздились деревянные прялки и глиняные кувшины, искореженный пулемет с гильзами и немецкая каска с вмятинами, кости каких-то животных, чучела птиц, автомобильное колесо со спицами, старые газеты, какие-то документы и бог знает что еще.
И все же это был музей: на каждом предмете стоял инвентаризационный номер и висела табличка на двух языках, молдавском и русском.
«Опинки — единственный вид обуви, которую носили бедняки при буржуазно-помещичьем строе. В Настоящее время они полностью вышли из употребления».
— А ну-ка, Георге, почитай вот тут, — попросил отец.
Он стоял перед стендом, за стеклом которого висели его старые штаны!
Георге нагнулся:
— «Грубые домотканые рубища — вот во что одевал король своих подданных. В настоящее время один только Бендерский шелковый комбинат производит…»
— При чем здесь король? — недовольно заметила мать. — Я Дионису эти брюки справила. И не такие уж они грубые…
— А вот и пан директор, — сказал Федор.
Ионел стоял на пороге, глядя на моша Диониса глазами невинного агнца. Старик показал на брюки;
— Некрасиво, Ионел, получается.
— Да, не совсем этично, — согласился мальчик. — Но мы не могли допустить, чтобы такая ценная реликвия попала в чужие руки. А насчет компенсации не беспокойтесь, как только получим деньги за макулатуру, сразу же выплатим вам согласно действующему прейскуранту.
Калалбы улыбались, слушая этого слишком грамотного мальчика.
— Тесновато у вас тут, — сказал Федор.
— Строительство музейного комплекса намечено на следующую пятилетку, но из-за некоторых малосознательных элементов, — Ионел кивнул в сторону мош Диониса, который никак не мог оторвать глаз от своих брюк, — сроки строительства могут быть сорваны…
Тетушка Лизавета обняла мальчика, расцеловала:
— Спасибо тебе, сынок, за все спасибо. Тот легонько отстранился:
— Это наш долг, тетушка Лизавета.
А мош Дионис все глядел на брюки, которые уже принадлежали не ему, а истории…
Хари гонял на мотоцикле по бездорожью, рискуя сломать сразу две шеи, свою и Зинину. Крепко прижавшись к его спине, девушка слушала серенаду, которую Хари не столько пел, сколько выкрикивал нарочито хриплым голосом:
О свет очей моих и всех, кто любит свет
И кто на стих не смотрит сквозь лорнет,
А пальцы сквозь кто смотрит на него,
Не понимая ровным счетом ничего.
О трепет губ моих и всех, кто трепетал
И вдруг затих, погибнув за металл,
За тот, который куры не клюют
И кольца из которого куют.
О звон ушей моих и всех, кому звенел
Веселым колокольчиком предел
Блаженства, а потом был так силен
В ушах прощальный колокольный звон.
О боль души моей, луны и солнца, дочь,
За поцелуй я буду петь вам день и ночь,
За ласки воскурю вам фимиам,
Но ни за что вам сердца не отдам.
Вокруг и около, средь встречных-поперечных
И без меня хватает бессердечных.
Потом они ходили по старому кладбищу и целовались в укромных местах.
— А может, и вправду вернуться в село? — прижимая к себе девушку, сказал Хари. — Возвращение блудного сына! Звучит? Буду землю пахать! Хлеборобом буду! Скотоводом!
— Никем ты не будешь, Хари, — тихо сказала девушка.
Возможно, он не услышал ее приговора или сделал вид, что* не слышит. Отпустив девушку, он поднялся, расправил плечи.
Впереди, у ворот кладбища, их поджидало трио гитаристов, правда, без инструментов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16