Я съел банку аргентинского мяса и стряхнул с горячих углей какой-то мусор. Мишка-Смоки всегда начеку. Фляга наполнена, а в мешке у меня, кроме рыболовной лески, только пакетики с изюмом и орехами. Я предпринял еще одну безнадежную попытку разобраться в показаниях компаса – на случай, если запутаюсь в сочленениях своего круга и потеряю среди ночи дорогу в семистах ярдах от палатки. В двенадцать лет я заблудился в непроходимом болоте, вся одежда тогда покрылась тиной, но потом услышал, как всего в нескольких футах по невидимой просеке едет машина. Да и как вообще можно заблудиться всерьез, если искать нужно всего-навсего палатку, на дворе лето, в лесу полно еды, и всегда можно соорудить шалаш из кедра или березовых жердей. Блуждание предполагает далекий край, который ты ищешь, и теплый центр, где откроется дверь – железная решетчатая дверь с марлей от мух – в желтую кухню с плитой и хлопочущей за ней женщиной. Она обернется, и ты поймешь, кто она – мать, жена или возлюбленная. Или незнакомая до сей поры царица тьмы, что уведет тебя куда-то, на твою беду. Направляясь к едва различимым на западе холмам, я чувствовал, что этим вечером мне до палатки не добраться. На миг разозлился на волков – я знал, что они здесь и знают о моем присутствии, однако за несколько поколений выучились не показываться на глаза прямоходящим. Потом я успокоился опять, подумав об арктическом волке, весящем сто девяносто фунтов, в точности как я сам. До чего было бы приятно прогуляться с таким приятелем, спина выше твоего пояса, а голова и зубы ласково трутся о плечо. Наверное, их можно было бы как-то одомашнить, но только так, как они сами это понимают, и чтобы они остались в своем мире. Естественно, о том, что они такие тяжелые, узнали, только когда стали их стрелять. Жар бросается в голову, от гнева лес у меня перед глазами краснеет. Не самое худшее применение моей жизни – стрелять на Аляске в аэропланы, с которых они стреляют в волков. Кажется, я нащупал подходящее для себя благое дело, свою персональную священную войну – возможно, участие во всяких других ужасах имело бы и больший вес, однако именно это я смогу, пожалуй, делать хорошо.
IV
Нью-Йорк
Сейчас полночь. Только ради тебя, Лючия, я прячу от света свои раны. Идет дождь, и я почти сплю. Потом, в первом молочном свете, с холма стало видно, как уезжают машины. Моряков больше нет, и открыты только две будки, по одной с каждой стороны шлагбаума. В воздухе приятная игольчатая морось: всю ночь шел прерывистый дождь, в отдалении гремел гром, сверкала молния, затмевая пламя домны, затмевая фары грузовиков, дуговые лампы над будками, освещая траву и листья вяза, под которым я лежу, свернувшись калачиком и промокнув. Поздно вечером, еще до того, как набежали все эти стопщики, по большей части моряки, я прошел две мили вдоль хайвейной связки в сторону Питсбурга, купил гамбургер и пинту виски. Затем опять взобрался на холм и улегся там под первые капли дождя, надеясь, что в мае ночи уже теплые, попивая виски и думая, что всего за лишний доллар можно было купить другой виски, который не обжигал бы так горло и не застревал бы в нем, прежде чем провалиться вниз. Когда-нибудь янтарная жидкость будет шелковистой, и мне нальет ее из хрустального графина Аннабель Ли. Виски кончился, и я заснул, проснулся с мыслью, что моряки, должно быть, все уехали, но их еще оставалось пять человек, так что я заснул опять под стрекотание сверчков, шипение под дождем дуговых ламп, пение на холме у меня за спиной одинокого козодоя и грохот огромных дизельных грузовиков, десять раз переключающих передачу, чтобы разогнаться до нужной скорости.
Она попросила меня приехать в письме из одного абзаца на розоватой бумаге, пахшей не то настурцией, не то гнилой капустой. Предполагались, очевидно, фиалки. Я думал о ней несколько дней, после чего пошвырял с моста учебники – я изучал историю искусства и несколько часов в день работал плотником. Я выбрал историю искусства, чтобы сидеть в больших темных залах и разглядывать слайды с изображениями картин или зданий, которые мне хотелось когда-нибудь увидеть. Два года назад я собрал тысячу долларов на поездку во Францию, но спустил их на сложную операцию глаза. Три года копить деньги, чтобы добрый хирург отобрал их за три часа абсолютно провальной топорной работы. Хорошо получать триста тридцать три доллара в час за то, что знаешь толк в глазных яблоках. Он счел мое возмущение необоснованным – ведь он мне ничего не обещал. Я уехал в пятницу, забрав чек, оказавшийся совсем ерундовым, так как несколько дней подряд нас поливало дождем. Попытался занять у кого-нибудь денег на автобус или на поезд, но мои немногочисленные друзья сами были на мели, а в банке поинтересовались, что я готов им предложить в качестве гарантии. Дурными вечерами мы с приятелем составляли план ограбления какого-нибудь банка, и теперь, выходя от них ни с чем, я мечтал, как в один прекрасный день вернусь и выгребу этот банк подчистую. Помните меня? Вы не дали мне ссуду. Бах-бах-бах-бах, свиноебы-капиталисты. Пожалуй, я буду стрелять в пол у них под ногами. Не хотелось бы кого-нибудь ранить. И все же до сих пор путешествие было приятным, а машины ловились легко. Мне нравилась зелень полей Огайо, запах гниющей люцерны от сеносушилок. Зеленый горячий запах. Даже Питсбург для разнообразия показался приятным, тугой ветер разносил повсюду мусор. Теперь, однако, жопа, поскольку люди первым делом подбирают солдат и матросов. Америка прежде всего или ДОЛОЙ ЭРЛА УОРРЕНА, как сообщал плакат на выезде из Каламазу; «каламазу» – это по-индейски «чих», или «вонючий горшок».
Ну вот, вояки кончились, я спустился с холма и перемахнул через проволочный забор – сейчас у меня так уже не получится, равно как играть в классы у парковочных столбов или подтягиваться сто раз на одной руке. Боже, тела обызвествляются, потом гниют. Прошло несколько минут, и меня подобрал инженер-химик, очень дотошный и любопытный. Где мой чемодан? Украли. Удовлетворен. Чем я занимаюсь? Работал в компании по сносу старых зданий. Тяжелая работа? Да, двенадцатифунтовая кувалда вообще-то тяжеловата. Хорошо платят? Да, четыре доллара в час. На это он сказал, что профсоюзы заходят слишком далеко, слишком далеко, слишком далеко. Сколько вы получаете? Не твое дело. Ага. Так куда заходят профсоюзы, поинтересовался я. Он сказал, что, если бы в машине было радио, мы послушали бы музыку или какую-нибудь игру, но это машина компании. Я сказал, организуйте профсоюз и потребуйте радио. Умник, сказал он. Затем принялся рассказывать о своей жизни, словно считал это обязанностью, – как на мыльной фабрике в Цинциннати он поднимался по служебной лестнице, о своих троих детях, как больно кусается собственность и налоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58