В то время я совсем не думал о близких мне людях – о родителях на нижнем этаже и о брате в одной постели со мной. На неизбежные и нудные сборища съезжались родственники то матери, то отца, а еще ежегодные сходки менонитов, с которыми через отца мы были как-то связаны. Сотни человек, породненных старой фотографией Линкольна; на дальнем плане предок, улыбающийся в окладистую бороду. После смерти отца я оборвал эти связи – без всяких усилий, оставив лишь похороны время от времени. Я терпеть не мог ту увеличенную фотографию, которую его мать, моя бабушка, повесила на стену вместе со старыми снимками из колледжа, окружив все это веточками сухих цветов и газетных вырезок. Маленький иконостас, на который она собиралась смотреть до самой смерти. Думаю, семьи, основанные на родстве, исчезают – медленно, конечно, но все равно исчезают.
После Манселоны и Калкаски – Кадиллак, затем Лерой и Эштон, где я повернул по грунтовке налево, чтобы проехать мимо озера. Но через несколько миль остановился. Я не был там уже больше десяти лет и сейчас решил, что лучше не ехать. На особенно огромной пихте, росшей на другом берегу озера, всегда сидели три синие цапли. Две легко различимые гагары, самец и самка, некоторое количество больших каймановых черепах – все знакомы настолько, что впору давать имена. И в первые несколько лет после войны в глубине леса – семейство рысей с их особенной музыкой, сердитым пронзительным визгом. Возможно, на рысином языке это значит «я тебя люблю». Едва не увязнув в канаве, я развернулся на сто восемьдесят градусов. Вторая пинта уже принялась за свою восхитительную работу. Потом я снова пришел в себя и выкинул ее через окно в канаву, хотя в бутылке еще оставалась почти половина. Дело к вечеру, и мне хотелось спать. Я запарковался у дороги на чью-то ферму, расстелил на заднем сиденье спальный мешок, свернулся в нем калачиком. Если я хочу быть ничем, то это мое дело. Полным ничем, к которому потом я, может, что-то и добавлю, но сейчас – нечего. Сейчас мне бы вареный окорок с хлебом, маслом и острой горчицей. Предположение: вдруг я уже выбрал свою долю пойла, подобно явному, хотя и мифическому числу китайских оргазмов. Мы с отцом строили в доме мансарду, дополнительную спальню, гараж с крытой верандой и патио. Провозились почти месяц, потом я залез на только что построенную крышу и решил уехать в Нью-Йорк. Мы сидели в желтой кухне за желтым кухонным столом.
– Зачем тебе в Нью-Йорк?
– Не хочу здесь оставаться.
– Ты там уже один раз был.
– Хочу попробовать еще.
– Где ты будешь работать?
– Не знаю. У меня есть девяносто долларов.
И я ушел наверх укладывать вещи в картонную коробку. Кое-какую одежду, еле на меня налезавшую. Пишущую машинку, которую он купил мне два года назад за двадцать долларов. Пять или шесть книг – Библию с комментариями Скофилда, Рембо, «Бесов» Достоевского, «Переносного Фолкнера», «Смерть в Венеции» Манна и «Улисса». Именно так. Я принес из подвала кусок бельевой веревки и обвязал ею коробку. Отец так и сидел за кухонным столом.
– Можешь взять мой чемодан.
– Пишущая машинка туда не влезет. И потом, он тебе самому нужен.
– Жалко, что я не могу дать тебе денег.
– Зачем они мне.
Мы сидели за столом, и я выпил банку пива. Мы говорили о пристройке к дому, сооруженной во время его отпуска. Затем он встал, достал из стенного шкафа бутылку виски, и мы выпили несколько стопок. Он ушел в спальню, принес оттуда два своих галстука, завязал их. Я запихал их под крышку коробки.
Утром мать, братья и сестры плакали из-за того, что я уезжаю, – все, кроме старшего брата, служившего во флоте и расквартированного сейчас на Гуантанамо; отец отвез меня на автобусную станцию.
– Дома тебя всегда ждут.
Я проснулся посреди ночи на заднем сиденье с пересохшим горлом и умеренным отвращением к самому себе. Завел машину и включил радио, чтобы узнать, сколько времени. Всего одиннадцать. Братья Эверли пели «Любовь странна». Да, из этого следует, что ею можно управлять. Я поехал обратно через Рид-сити и выпил кофе в том самом кафе, где двадцать пять лет назад съедал в темноте кукурузные хлопья, перед тем как отправиться ловить форель. В первом классе мне завидовали из-за того, что я таскался за взрослыми, как собака, на все рыбалки. В речке Бакхорн водилась одна мелочь. Быстро проехать старый дом и поляну с фиалками у ряда огромных ив. Никаких привидений, а сантименты – крышка, которой вовсе ни к чему прикрывать настоящее. Перекрашенный линолеум и кладовка для продуктов. Больничка, за ней перелесок и куча шлака, где мне выковыряли «розочкой» глаз. Кажется, почти не болело, но, когда я пришел домой, поднялся крик. Обретя «спасение» в баптистской церкви, я пробыл спасенным два года, десять раз за это время перечитав Библию, – по средам и субботам молитвенные собрания в церкви, когда люди клянутся в своей повседневной жизни быть достойными неподражаемой благодати Иисуса. Я обращался к ним, цитируя «К ефесянам» Павла об облечении во всеоружие Божье. Религия воодушевляет львов – даже беглый взгляд под платье, если он запрещен, означает мгновенный стояк. О, если бы ты был холоден или горяч в Лаодикее, а раз ты только тепл, я тебя попросту изрыгну. Апатия. Дети, лишенные наследства. Как точно. Современные пилигримы бродят по стране, не пожелав стать страховыми агентами. Просто скажи «нет», скажи кому-нибудь, и весь этот кошмарный блядский бардак оставит тебя в покое. Сопротивляйся его кильватерной струе. В ночном заведении Лансинга один негр сказал мне: не переступай эту черту, – и нарисовал носком ботинка невидимую линию. Я не переступал, но мы тогда напились и обо всем забыли. Съели большого бизона, который на самом деле карп. Но я не так уверен в себе, как молодые. Я успел пожить до спутника. Не выходит женатая жизнь. Там в темноте, мимо которой я проехал, осталась женщина – я знаю ее, но не уверен. После чтения Исайи и Иеремии какие могут быть вопросы о товариществе. Я слышал, что теперь это помешанные на религии придурки, но мои мозги повернуты против шерсти, так что вон из моей комнаты. Настоящий лапсарианин с хриплым дыханием. Напуганный Каином и матерью Ишмаэля. Как мог Авраам даже помыслить о том, чтобы убить своего сына? Я поехал в Колорадо и позабыл всю религию, когда на заброшенной пожарной каланче она стащила с себя «ливайсы». Хотя бы десять секунд удовольствия, потом опять и опять. Новые открытия. Я припарковался у забегаловки в Париже, Мичиган, городке на две сотни жителей. Надвигалась новая жажда.
У рыбного питомника я притормозил. Уже ночь, но можно пригрозить ружьем, тогда они откроют и пустят меня поглазеть на двух осетров и всех этих огромных бурых и радужных форелей, которые плавают у них для развода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58