Короче говоря, жизнь показала мне дулю и попросту украла у меня то, что принадлежало мне по праву.
Не все призраки мертвы, но только мертвых можно сосчитать невооруженным глазом. Человек замечает то, что творится под самым его носом, только тогда, когда поздно что-либо предпринимать.
И в этот момент на сцену выходит голод.
* * *
Моя жизнь утратила блеск еще до того, как я по-настоящему осознал, что начался процесс убывания. Учеба в средней школе проходила так, как я и описывал выше. В старших классах, которые должны были стать четырьмя годами все растущей славы и завершиться золотой медалью и стипендией в Гарварде или даже в Колледже Вильгельма и Марии, вылились в унылую череду троек и четверок, выставляемых мне безразличными тупицами, давно утратившими способность отличить истинно творческую личность от болтливого, лицемерного любителя шпаргалок. На первом же году, под псевдонимом Орион, юный Фрэнк Вордвелл написал для школьного литературного журнала целых три весьма недурственных стихотворения, которые в конце концов были отвергнуты: одно на том основании, что несколько самых замечательных строк было содрано из стихотворений великих поэтов-романтиков. Выходит, поэты становятся собственниками своих строчек? И значит, юноша вроде Фрэнка Вордвелла не имеет права воспользоваться этими строками даже в литературных спорах, которых он никогда не вел единственно по причине отсутствия родственных ему творческих душ? Очевидно, да, во всяком случае, по мнению редакторов школьного литературного журнала. Им просто чужда идея о том, что высказанное поэтическое слово становится общечеловеческим достоянием.
Я взялся за издание своего собственного журнала, в котором намеревался обнародовать свои самые сокровенные мысли и возвышенные мечты. Но яд уже принялся за свою разрушительную работу. Жестокое окружение, моральная изоляция, недалекие учителя — все это лишило мое перо свежести взглядов, и большая часть того, что я затеял, была попыткой излить свою обиду на всеобщее непонимание и отчуждение. И поднимающиеся из самых глубин моей души возвышенные мысли сталкивались лишь с окружающим мертвенным невежеством, превращаясь из блистательных героев с белокурыми локонами в каких-то уродливых беззубых карликов. А мои мечты, мои сказочные мечты, в которых я брал приступом все крепости этого мира, никак не хотели становиться на крыло. Сейчас я краснею при воспоминании о том, как внезапно остановившийся посреди того, что должно было стать яростной повестью о кошмаре и ужасе, мой талант, на самом взлете подбитый ограниченным миром, обратился за формой самовыражения не к Великому Воображению, а к популярным в те времена радиосериалам. Большинство сюжетов было позаимствовано мною из моего любимого Зеленый Шершень и Джек Армстронг, всем парням парень, равно как, полагаю, и некоторые из наименее пикантных диалогов.
Все усилия я сосредоточил на моем журнале. Юноша, день за днем теряющий жизненные силы из-за постепенной утраты силы духа, не в состоянии осознать, какой ущерб каждый день наносится его личности. Какой-то остаток врожденной жажды чуда вдруг взмахнет крыльями, веря, будто вот-вот взлетит, и я с печальной и удручающей регулярностью видел, что и в старших классах школы Эдны Фабер я настолько же выше учителей и остальных учеников, насколько был в Государственной средней школе Дэниэела Вебстера. И тем не менее то, что я с самыми благими намерениями и с желанием помочь одноклассникам то и дело указывал им на их интеллектуальные ошибки, отнюдь не вызывало их благодарности. (Неужели ты и в самом деле думаешь, Кривоножка, да-да, ты, с вечно всклокоченными рыжими патлами и прыщавой шеей, которая торчала передо мной на уроках английского, что Джойс Килмер, бессмертный автор «Деревьев», непременно должен был быть представителем женского пола по той единственной причине, что твоя мамаша и сестренка носили то же имя? Мое замечание, что ирландский писатель Джеймс Джойс в таком случае должен быть цирковым уродцем-гермафродитом, вовсе не заслуживало того удара в грудь, которым ты меня наградила, ни плевка, которым твой воздыхатель Стюарт Сиддли осквернил мою парту в конце дня.) Да, верно, я мог больше не бояться нападений Плохиша Тевтобурга, который к тому времени благодаря многочисленным поручениям в бильярдных, подсобках таверн и в подвалах гаражей превратился в тощего крысоподобного типа в облегающем черном пальто и жемчужно-серой фетровой шляпе с загнутыми полями, которому некогда было тратить время на разные детские шалости. Не поверите, но я почти скучал по вниманию Плохиша Тевтобурга! Я едва ли не тосковал по ужасу, который он во мне вызывал. И его безразличие к моей персоне, которое могло даже быть выражением того, что он больше не признает моих достоинств, вызывало у меня неопределенное, но горестное чувство, когда мы, давние враги, несколько раз сталкивались на улице. То есть я имею в виду, что я, как обычно, плелся после очередного безнадежного дня в школе Эдны Фабер, а он выходил из расположенного на Эри-стрит заведения под названием «Красотка» Джерри. Взгляд его вечно прищуренных красных глазок падал на меня, но они теперь не загорались, как раньше (хотя во мне с новой силой вспыхивал прежний страх), а потом мой вековечный враг проходил мимо, ни словом, ни жестом не отметив знаменательное событие. В такие моменты даже такое унылое существо, каким я стал, на какой-то миг ощущало прежнее, безвозвратно утраченное состояние души. Тогда я сознавал свое превосходство, и оно питало меня; теперь же, все еще помня о нем, я осознавал, что это больше не имеет никакого значения. Плохиш Тевтобург стал куда более значимой персоной, нежели Фрэнсис Т. Вордвелл. А я ощущал, как мрак застенка окутывает меня все плотнее и плотнее, так, что я вскоре окажусь в полной темноте.
Вскоре после этого так ничем и не отмеченного мимолетного события два ему подобных окончательно погрузили меня во тьму.
После неприятного инцидента в школе, когда пропала жалкая сумма порядка шести или семи долларов, исчезнувших из сумки, кем-то оставленной в столовой, что, впрочем, имело место уже не раз, совершенно ничего не значащее совпадение, выразившееся в том, что я оказался по соседству со стулом, на спинке которого висела кем-то забытая сумочка, почему-то привело к обвинению меня в пропаже вышеозначенной совершенно незначительной суммы Более того. По всеобщему ничем не обоснованному мнению и в предшествующих пропажах виноват был тоже я. Я пытался защищаться, как всякий невинный человек, отказывался признать справедливость беспочвенных обвинений. У меня были кое-какие небольшие сбережения, и когда мне было предложено вернуть означенную сумму девчонке, которая в общем-то и явилась истинной виновницей преступления, я выплатил ей эти чертовы семь долларов из этих самых сбережений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Не все призраки мертвы, но только мертвых можно сосчитать невооруженным глазом. Человек замечает то, что творится под самым его носом, только тогда, когда поздно что-либо предпринимать.
И в этот момент на сцену выходит голод.
* * *
Моя жизнь утратила блеск еще до того, как я по-настоящему осознал, что начался процесс убывания. Учеба в средней школе проходила так, как я и описывал выше. В старших классах, которые должны были стать четырьмя годами все растущей славы и завершиться золотой медалью и стипендией в Гарварде или даже в Колледже Вильгельма и Марии, вылились в унылую череду троек и четверок, выставляемых мне безразличными тупицами, давно утратившими способность отличить истинно творческую личность от болтливого, лицемерного любителя шпаргалок. На первом же году, под псевдонимом Орион, юный Фрэнк Вордвелл написал для школьного литературного журнала целых три весьма недурственных стихотворения, которые в конце концов были отвергнуты: одно на том основании, что несколько самых замечательных строк было содрано из стихотворений великих поэтов-романтиков. Выходит, поэты становятся собственниками своих строчек? И значит, юноша вроде Фрэнка Вордвелла не имеет права воспользоваться этими строками даже в литературных спорах, которых он никогда не вел единственно по причине отсутствия родственных ему творческих душ? Очевидно, да, во всяком случае, по мнению редакторов школьного литературного журнала. Им просто чужда идея о том, что высказанное поэтическое слово становится общечеловеческим достоянием.
Я взялся за издание своего собственного журнала, в котором намеревался обнародовать свои самые сокровенные мысли и возвышенные мечты. Но яд уже принялся за свою разрушительную работу. Жестокое окружение, моральная изоляция, недалекие учителя — все это лишило мое перо свежести взглядов, и большая часть того, что я затеял, была попыткой излить свою обиду на всеобщее непонимание и отчуждение. И поднимающиеся из самых глубин моей души возвышенные мысли сталкивались лишь с окружающим мертвенным невежеством, превращаясь из блистательных героев с белокурыми локонами в каких-то уродливых беззубых карликов. А мои мечты, мои сказочные мечты, в которых я брал приступом все крепости этого мира, никак не хотели становиться на крыло. Сейчас я краснею при воспоминании о том, как внезапно остановившийся посреди того, что должно было стать яростной повестью о кошмаре и ужасе, мой талант, на самом взлете подбитый ограниченным миром, обратился за формой самовыражения не к Великому Воображению, а к популярным в те времена радиосериалам. Большинство сюжетов было позаимствовано мною из моего любимого Зеленый Шершень и Джек Армстронг, всем парням парень, равно как, полагаю, и некоторые из наименее пикантных диалогов.
Все усилия я сосредоточил на моем журнале. Юноша, день за днем теряющий жизненные силы из-за постепенной утраты силы духа, не в состоянии осознать, какой ущерб каждый день наносится его личности. Какой-то остаток врожденной жажды чуда вдруг взмахнет крыльями, веря, будто вот-вот взлетит, и я с печальной и удручающей регулярностью видел, что и в старших классах школы Эдны Фабер я настолько же выше учителей и остальных учеников, насколько был в Государственной средней школе Дэниэела Вебстера. И тем не менее то, что я с самыми благими намерениями и с желанием помочь одноклассникам то и дело указывал им на их интеллектуальные ошибки, отнюдь не вызывало их благодарности. (Неужели ты и в самом деле думаешь, Кривоножка, да-да, ты, с вечно всклокоченными рыжими патлами и прыщавой шеей, которая торчала передо мной на уроках английского, что Джойс Килмер, бессмертный автор «Деревьев», непременно должен был быть представителем женского пола по той единственной причине, что твоя мамаша и сестренка носили то же имя? Мое замечание, что ирландский писатель Джеймс Джойс в таком случае должен быть цирковым уродцем-гермафродитом, вовсе не заслуживало того удара в грудь, которым ты меня наградила, ни плевка, которым твой воздыхатель Стюарт Сиддли осквернил мою парту в конце дня.) Да, верно, я мог больше не бояться нападений Плохиша Тевтобурга, который к тому времени благодаря многочисленным поручениям в бильярдных, подсобках таверн и в подвалах гаражей превратился в тощего крысоподобного типа в облегающем черном пальто и жемчужно-серой фетровой шляпе с загнутыми полями, которому некогда было тратить время на разные детские шалости. Не поверите, но я почти скучал по вниманию Плохиша Тевтобурга! Я едва ли не тосковал по ужасу, который он во мне вызывал. И его безразличие к моей персоне, которое могло даже быть выражением того, что он больше не признает моих достоинств, вызывало у меня неопределенное, но горестное чувство, когда мы, давние враги, несколько раз сталкивались на улице. То есть я имею в виду, что я, как обычно, плелся после очередного безнадежного дня в школе Эдны Фабер, а он выходил из расположенного на Эри-стрит заведения под названием «Красотка» Джерри. Взгляд его вечно прищуренных красных глазок падал на меня, но они теперь не загорались, как раньше (хотя во мне с новой силой вспыхивал прежний страх), а потом мой вековечный враг проходил мимо, ни словом, ни жестом не отметив знаменательное событие. В такие моменты даже такое унылое существо, каким я стал, на какой-то миг ощущало прежнее, безвозвратно утраченное состояние души. Тогда я сознавал свое превосходство, и оно питало меня; теперь же, все еще помня о нем, я осознавал, что это больше не имеет никакого значения. Плохиш Тевтобург стал куда более значимой персоной, нежели Фрэнсис Т. Вордвелл. А я ощущал, как мрак застенка окутывает меня все плотнее и плотнее, так, что я вскоре окажусь в полной темноте.
Вскоре после этого так ничем и не отмеченного мимолетного события два ему подобных окончательно погрузили меня во тьму.
После неприятного инцидента в школе, когда пропала жалкая сумма порядка шести или семи долларов, исчезнувших из сумки, кем-то оставленной в столовой, что, впрочем, имело место уже не раз, совершенно ничего не значащее совпадение, выразившееся в том, что я оказался по соседству со стулом, на спинке которого висела кем-то забытая сумочка, почему-то привело к обвинению меня в пропаже вышеозначенной совершенно незначительной суммы Более того. По всеобщему ничем не обоснованному мнению и в предшествующих пропажах виноват был тоже я. Я пытался защищаться, как всякий невинный человек, отказывался признать справедливость беспочвенных обвинений. У меня были кое-какие небольшие сбережения, и когда мне было предложено вернуть означенную сумму девчонке, которая в общем-то и явилась истинной виновницей преступления, я выплатил ей эти чертовы семь долларов из этих самых сбережений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110