Говорил, что незнакомый вовсе, хотя, может, это он и про вас, про батюшку вашего, откуда мне знать. Я посочувствовала ему, говорю, мол, бедная тетушка. Тогда он грустно так сказал: «Все ж таки не одна померла, есть кому глаза закрыть. А как сам помру? Теперь-то, благодаренье Богу, я здесь, в последний раз о ней позабочусь. А вот помру, охо-хо, одному Богу известно, кто обо мне подумает. Захочет ли кто доброе дело сделать, земле меня предать? Одно меня к жизни привязывало, а теперь и это оборвалось». Я ему говорю, дескать, ты эти речи брось, Мешхеди. От смерти не уйдешь, оно конечно, но, Бог даст, поживешь еще. Нет, говорит, я только ради нее жил, мы ведь с ней как один человек. И так он, несчастный, печалился, словно она и впрямь умерла – а теперь, гляди-ка, сидит, на нас смотрит. А старик, бедняга, так плакал, мол, все, Зинат-ханум, кончилась она. Ох, горе. Я теперь вот тоже думаю, может, это и хорошо, когда совсем одна, кругом одна. И самой оплакивать некого, и помрешь – никто не заплачет. Так оно лучше.
Я ничего не говорил. Она мне не нравилась.
Женщина продолжала:
– Бедный старичок, это уж точно по дороге домой забрали – небось ошалел совсем от горя, обессилел, притулился где-нибудь на улице и плакал, а они подумали: притворяется, денежки из порядочных людей вытягивает – и забрали. Наверняка. Он ведь даже не обулся, бедняга, с горя-то босой ушел. Я сразу не заметила, а потом вошла – смотрю, ботинки его на пороге валяются.
И показала рукой на ботинки. Я молчал. Понимает ли тетушка сейчас, что эта женщина говорит? Глаза у нее, может, и не видят, но что, если она все слышит?
– Наверняка так оно и было – повидал он того агу, что за него поручился, а на обратном пути его забрали. А что он про покойницу успел сообщить – это точно, потому как из погребальной конторы приходили, Я спустилась вниз, задремала после обеда, тут вдруг стучат. А как отворила дверь, вижу – ох ты, господи! – гроб. Страх божий, перепугалась до смерти. Господи, сохрани, говорю, вам чего? Они говорят, за телом пришли. Я говорю, да вы что, здесь никаких покойников нет. Они спрашивают, мол, это разве не дом такого-то? Да, говорю, только у нас все живы, уходите. А они – мол, нам сюда велели. Я говорю, ради Бога, ему же померещилось, вот несчастье, теперь добра не жди, примета дурная. Мешхеди Асгар-то где? Спрашиваю, а сама языком еле ворочаю, надо бы кричать да ругаться, а у меня сердце ноет. Они отвечают, знать, мол, не знаем, что за Мешхеди Асгар. Нам, дескать, из управления культуры позвонили, сюда направили. Какое еще, спрашиваю, управление культуры? А они: то есть как это какое… Неудобно получилось. В конце концов один из них вошел в дом, я его наверх отвела. Пожалуйста, говорю, вот вам ваш покойник. Внизу послышался шум. Я подумал, что это возвращается Джафар, и как можно более твердо сказал:
– Напугать меня хочешь?
Женщина посмотрела на меня, будто очнулась от сна. Внизу раздался стук в дверь.
– Думаешь, испугался, да?
– Что ты, с чего ты взял? – удивилась она. – Зачем мне тебя пугать?
– Нет, ты пугала этими – про кого ты там говорила.
– «Этими» – ты про что?
– Про всех про них. Внизу стучали.
– Ты нарочно так говорила, чтоб напугать.
– Вот те на! Что это тебе померещилось?
Женщина поднялась, взяла лампу.
– Не уноси, – попросил я, – здесь темно.
Она не ответила, но прихватила спички, а лампу поставила на пол у выхода из комнаты, чтобы осветить себе дорогу. Посмотрела на меня, а потом пошла вниз. Спускаясь по лестнице, она крикнула:
– Сейчас-то не бойся, схожу гляну, кто там.
Теперь мы были вдвоем – я и тетушка. Мне стало страшно. В наступившей тишине отчетливо слышались ее хриплые вдохи и выдохи. Женщина оставила дверь открытой, с лестницы задувало, и керосиновая лампа отбрасывала тусклый неровный свет. Ботинки – женщина сказала, что они дядюшкины, – валялись за порогом, у лестницы.
Я обернулся, увидел, что тетушка смотрит на меня.
– Слышала, что она наболтала? – Я словно хотел втянуть ее в разговор. Больше всего я боялся, как бы ветер не загасил лампу, и вдруг, к своему ужасу, вспомнил, что ведь женщина унесла спички. Тогда я вскочил, прикрыл дверь, перенес лампу на прежнее место и слегка прикрутил фитиль, чтобы не дымила. Дым прекратился. – Вот теперь хорошо, правда, тетушка?
Она молчала.
– Разгорелась немного, да? Так ты слышала, что она говорила?
Тишина.
– Суббота – это скоро, послезавтра. Я теперь сам к вам буду приходить каждый день… Нет, каждый день, наверное, не выйдет, но раз в неделю обязательно… А семечки ты давно не калила?… Тетушка, надо голубям хлеба покрошить на крыше… Да, послушай-ка, помнишь мою красную машинку, где она?
Тетушка медленно, едва заметно повернула голову. Кажется, она поняла меня и показывала на чулан.
– Она там? – спросил я.
Она продолжала смотреть на дверь чулана. Внизу раздался голос Джафара:
– Темно, ничего не видно.
– Я же дверь открытой оставила, чего это он закрыл? – отозвался женский голос.
Чиркнула спичка.
– Я пойду луковый суп принесу, – сказала женщина, – он вкусный, наваристый.
– Нет уж, спасибо, ешьте сами, – угрюмо ответил Джафар.
Снова чиркнула спичка – видно, никак не загоралась.
– Другого-то нет ничего… Кажется, спичка наконец загорелась.
– Не обессудь, милок, уж чем богаты, тем и рады. Послышались шаги.
– То-то и дело, что вы голодного объесть рады. Все подчистую умяли, – говорил Джафар, поднимаясь по лестнице.
Женщина, стоя внизу – ее голос звучал глуше, – оправдывалась:
– Напрасно ты так. Мы ведь заботились о ней…
Джафар вошел, закрыл за собой дверь, и фраза оборвалась на середине. Он принес миску рисового киселя, яйцо и небольшой кулек, свернутый из исписанной тетрадной бумаги.
– Стыда у них нет, – пробормотал он.
– Ты еще не знаешь, что она мне нарассказывала, эта женщина. Ты за едой ходил, а она тут все время болтала.
– Бессовестные, – сказал Джафар.
Он опустился на колени, аккуратно поставил миску, положил кулек и яйцо и возмущенно добавил:
– Все сожрали!
– Она что-то странное говорила, – продолжал я. – Врала, по-моему.
Джафар попробовал кисель.
– Остыл уже. А был прямо кипящий. Кто-то поднимался по лестнице.
– Совсем холодный!
Джафар надбил яйцо о край миски, разломил пополам, осторожно выпустил желток в миску, белок выпил, а пустые скорлупки бросил на жаровню мангала. Вошла женщина с медной плошкой в руках.
Джафар показал рукой на мангал:
– Надо разжечь, мерзнет она.
– Раньше тут в нишах айву раскладывали, – вслух припомнил я.
Джафар протянул мне миску:
– На, если хочешь, дай ей, только сначала размешай и сахаром посыпь. Она, бедная, совсем обессилела.
Женщина поставила свою плошку на кирпичи мангала.
– Чай не в чем заварить, – сказал Джафар, – и уголь я забыл принести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21