В конце концов усилия Леона «вынырнуть кабаном из норы» соединились с кулинарными и иными мероприятиями Кубышки, чтобы эта светская любезность выглядела как положено.
Итак, в то время, как цепочка «палочка – воробей – кот – губы – рука» и т. д., и т. п. (со всеми ответвлениями, отростками, связями) сохранялась, я говорю, цепочка-то сохранялась, но повеяло свежим, более здоровым дуновением, и все охотно согласились, Кубышка в порыве хорошего настроения предупреждала меня и Фукса, что «будет сладко», так как обе подруги Лены недавно вышли замуж, таким образом, в поездке примут участие аж три парочки «в медовой поре», и это будет приятная светская забава, намного более оригинальная, чем обычные экскурсии в места уже «опошленные». Естественно, все делалось со ссылкой на кота. Кот был Spiritus movens, и, если бы не кот, никто бы не спешил с этой поездкой… но в любом случае это одновременно отрывало нас от кота… несло облегчение… в последнее время наступило какое-то оцепенение, ничего не хотелось делать, ужины, один за другим, как еженощная луна, без перемен, а созвездия, комбинации, фигуры несколько поистерлись, поблекли… я начинал опасаться, что все так и затаится навсегда, как хроническая болезнь, какое-то хроническое осложнение… Было бы лучше, если бы хоть что-нибудь произошло, скажем, эта поездка. Но одновременно меня немного удивляла горячность Леона, который постоянно возвращался к тому дню двадцать семь лет назад, когда он заблудился и открыл для себя такой великолепный пейзаж (колотись, бейся, терзайся, а не склеишь, у меня была тогда рубашенция кофейной, знаете ли, масти, та самая, что и на фото – стекляшки, безделушки… Боже, Ты всеведущ, а не я, забывасиум, пропадасиум, что-там-что-то-как-то-где-то-это, и ноги, ноги мыл я, где мыл, в чем мыл. Боже ж, Боже, возврати мне то, что было, не вернешь, Иисусе и Марысе, бедная моя головушка, все я думаю, думаю…), так вот, это меня удивляло, и мне также представлялось знаменательным то совпадение, что и он, и я захлебывались каждый в своем, каждый на свой манер, он в прошлом, я в частях и в мелочах.
Не говоря уже о том, что во мне вновь поднимались подозрения: он или не он, не у него ли рыльце в пушку… с воробьем… с палочкой… Сколько раз я уже говорил себе, что это нонсенс! Но ведь было же в нем что-то такое, да, в нем что-то было, его лысое и круглое лицо в пенсне кривилось болезненно, но и алчно, явная алчность, и алчность хитрая… вдруг он срывается изо стола и сразу возвращается с засушенной былинкой: – Вот это оттудасиум! До сего дня хранюсиум! Оттуда, с того места чудесноватенького, только черт его знает… на лугу сорвал?… или у дороги?…
Он стоит с засушенной былинкой, а у меня вертится в голове: «Былинка… былинка… палочка?»
И ничего.
Так прошли два-три дня. Наконец, когда в семь утра мы начали рассаживаться по коляскам, могло показаться, что мы действительно ставим крест: перед нами дом, но уже на стадии заброшенности, отмеченный клеймом скорого одиночества, оставленный под опеку Катаси, которой даны строгие инструкции касательно различных мер предосторожности: за всем следи, двери открытыми не оставляй, – в случае чего, стучи, Катася, соседям, – однако эти распоряжения относились уже к тому, что через мгновение должно остаться за нами, позади. Так и случилось. Тронулись клячи в равнодушной заре по песчаной дороге, дом исчез, трусцой бежала пара пегих кобыл, гураль перед нами, коляска тряслась и скрипела, на покрытых ковриками сиденьях Людвик, Лена и я (Леон с Фуксом ехали первой коляской) с заспанными глазами… после того, как дом скрылся из виду, осталось уже только движение, толчки на выбоинах, сонные звуки езды и перемещение предметов… но наше путешествие еще не началось, сначала мы должны были заехать в пансионат, чтобы захватить одну из молодых супружеских пар. Тряска и толчки. Мы заезжаем, молодая пара с разными сверточками забирается в коляску, смех, полусонные поцелуи с Леной, разговор, но нескладный, пресное все…
Мы вынырнули на шоссе и выкатились в открывающееся пространство, мы едем. Медленная рысь коней. Дерево. Приближается, проплывает, исчезает. Забор и дом. Поле, чем-то засеянное. Отлогие луга и круглые холмы. Телега с решетками по бокам. Надпись на бочке. Автомобиль, разогнавшись, несется. Езду дополняла тряска, скрипы, качка, рысь, лошадиные зады и хвосты, гураль с кнутом, а надо всем этим небо раннего утречка и солнце, уже назойливое, уже начинающее пощипывать шею. Лена подпрыгивала и наклонялась вместе с коляской, но это не имело значения, вообще ничего не имело значения для медленного исчезновения, в чем сущность езды, я был увлечен, но другим, тем, у чего не было тела, а лишь соотношение скорости, с которой исчезали более близкие предметы, с замедленным перемещением удаленных объектов, а также тех, очень далеких, почти застывших на месте, – это меня увлекало. Я раздумывал над тем, что во время езды предметы появляются только для того, чтобы исчезнуть, и они не имеют значения, как и пейзаж, важно лишь появление и исчезновение. Дерево. Поле. Еще дерево. Исчезли.
Не было меня, я отсутствовал. Впрочем (думал я), почти всегда приходится отсутствовать или, точнее, присутствовать, но не полностью, и это результат нашего обрывочного, хаотичного и уклончивого, гнусного и подлого общения с окружающими; а уж люди, принимающие участие в светских развлечениях, скажем, в прогулке с друзьями, пожалуй (так я прикидывал и комбинировал), и на десять процентов не участвуют и не присутствуют. А уж в нашем случае нахлынувшая волна предметов и предметов, пейзажей и пейзажей, такая ширь после недавней, только вчерашней обособленности в тесных границах камешков-комочков, пылинок, засохших былинок, трещин и т. д., и т. п., волдырей и стаканов, бутылок, шерстинок, пробок и т. д., и т. п., а также фигур, ими образованных, и т. д., и т. п. была просто всепоглощающей, неохватная река, разлив, наводнение, необъятные воды. Я тонул, погибал, и рядом со мной гибла Лена. Тряска. Рысь. Скудный, сонный разговор с новой парой. Ничего особенного, только и всего, что я отдаляюсь с Леной от дома, в котором осталась Катася, и с каждой минутой мы все дальше и дальше и через минуту будем еще дальше, и там дом, калитка, деревца, побеленные и привязанные к кольям, там дом, а мы все дальше и дальше.
Но постепенно наша коляска заряжалась бодростью, новая пара, он – Люлюсь, она – Люлюся, начинали оживать и скоро, после вступительных «ой, Люлюсь, я, кажется, термос забыла» или «Люлюсь, забери этот рюкзак, он мне давит», они вовсю принялись за люлюсование!
Люлюся, помоложе Лены, пухленькая и розовенькая, с кукольными ямочками, с пальчиками а-ля куколка, с сумочкой, с платочком, с зонтиком, с румянцем, с зажигалкой вертелась во всем этом и лепетала, хи-хи-хи, это шоссе на Костелискую, трясет, а мне нравится, давно я не тряслась, а ты, Люлюсь, когда ты трясся, что за террасочка, Лена, посмотри, я бы здесь себе будуарчик, а Люлюсю там, где большое окно, кабинет, только козетки я бы выбросила, не выношу козеток, Лена, а ты любишь козетки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Итак, в то время, как цепочка «палочка – воробей – кот – губы – рука» и т. д., и т. п. (со всеми ответвлениями, отростками, связями) сохранялась, я говорю, цепочка-то сохранялась, но повеяло свежим, более здоровым дуновением, и все охотно согласились, Кубышка в порыве хорошего настроения предупреждала меня и Фукса, что «будет сладко», так как обе подруги Лены недавно вышли замуж, таким образом, в поездке примут участие аж три парочки «в медовой поре», и это будет приятная светская забава, намного более оригинальная, чем обычные экскурсии в места уже «опошленные». Естественно, все делалось со ссылкой на кота. Кот был Spiritus movens, и, если бы не кот, никто бы не спешил с этой поездкой… но в любом случае это одновременно отрывало нас от кота… несло облегчение… в последнее время наступило какое-то оцепенение, ничего не хотелось делать, ужины, один за другим, как еженощная луна, без перемен, а созвездия, комбинации, фигуры несколько поистерлись, поблекли… я начинал опасаться, что все так и затаится навсегда, как хроническая болезнь, какое-то хроническое осложнение… Было бы лучше, если бы хоть что-нибудь произошло, скажем, эта поездка. Но одновременно меня немного удивляла горячность Леона, который постоянно возвращался к тому дню двадцать семь лет назад, когда он заблудился и открыл для себя такой великолепный пейзаж (колотись, бейся, терзайся, а не склеишь, у меня была тогда рубашенция кофейной, знаете ли, масти, та самая, что и на фото – стекляшки, безделушки… Боже, Ты всеведущ, а не я, забывасиум, пропадасиум, что-там-что-то-как-то-где-то-это, и ноги, ноги мыл я, где мыл, в чем мыл. Боже ж, Боже, возврати мне то, что было, не вернешь, Иисусе и Марысе, бедная моя головушка, все я думаю, думаю…), так вот, это меня удивляло, и мне также представлялось знаменательным то совпадение, что и он, и я захлебывались каждый в своем, каждый на свой манер, он в прошлом, я в частях и в мелочах.
Не говоря уже о том, что во мне вновь поднимались подозрения: он или не он, не у него ли рыльце в пушку… с воробьем… с палочкой… Сколько раз я уже говорил себе, что это нонсенс! Но ведь было же в нем что-то такое, да, в нем что-то было, его лысое и круглое лицо в пенсне кривилось болезненно, но и алчно, явная алчность, и алчность хитрая… вдруг он срывается изо стола и сразу возвращается с засушенной былинкой: – Вот это оттудасиум! До сего дня хранюсиум! Оттуда, с того места чудесноватенького, только черт его знает… на лугу сорвал?… или у дороги?…
Он стоит с засушенной былинкой, а у меня вертится в голове: «Былинка… былинка… палочка?»
И ничего.
Так прошли два-три дня. Наконец, когда в семь утра мы начали рассаживаться по коляскам, могло показаться, что мы действительно ставим крест: перед нами дом, но уже на стадии заброшенности, отмеченный клеймом скорого одиночества, оставленный под опеку Катаси, которой даны строгие инструкции касательно различных мер предосторожности: за всем следи, двери открытыми не оставляй, – в случае чего, стучи, Катася, соседям, – однако эти распоряжения относились уже к тому, что через мгновение должно остаться за нами, позади. Так и случилось. Тронулись клячи в равнодушной заре по песчаной дороге, дом исчез, трусцой бежала пара пегих кобыл, гураль перед нами, коляска тряслась и скрипела, на покрытых ковриками сиденьях Людвик, Лена и я (Леон с Фуксом ехали первой коляской) с заспанными глазами… после того, как дом скрылся из виду, осталось уже только движение, толчки на выбоинах, сонные звуки езды и перемещение предметов… но наше путешествие еще не началось, сначала мы должны были заехать в пансионат, чтобы захватить одну из молодых супружеских пар. Тряска и толчки. Мы заезжаем, молодая пара с разными сверточками забирается в коляску, смех, полусонные поцелуи с Леной, разговор, но нескладный, пресное все…
Мы вынырнули на шоссе и выкатились в открывающееся пространство, мы едем. Медленная рысь коней. Дерево. Приближается, проплывает, исчезает. Забор и дом. Поле, чем-то засеянное. Отлогие луга и круглые холмы. Телега с решетками по бокам. Надпись на бочке. Автомобиль, разогнавшись, несется. Езду дополняла тряска, скрипы, качка, рысь, лошадиные зады и хвосты, гураль с кнутом, а надо всем этим небо раннего утречка и солнце, уже назойливое, уже начинающее пощипывать шею. Лена подпрыгивала и наклонялась вместе с коляской, но это не имело значения, вообще ничего не имело значения для медленного исчезновения, в чем сущность езды, я был увлечен, но другим, тем, у чего не было тела, а лишь соотношение скорости, с которой исчезали более близкие предметы, с замедленным перемещением удаленных объектов, а также тех, очень далеких, почти застывших на месте, – это меня увлекало. Я раздумывал над тем, что во время езды предметы появляются только для того, чтобы исчезнуть, и они не имеют значения, как и пейзаж, важно лишь появление и исчезновение. Дерево. Поле. Еще дерево. Исчезли.
Не было меня, я отсутствовал. Впрочем (думал я), почти всегда приходится отсутствовать или, точнее, присутствовать, но не полностью, и это результат нашего обрывочного, хаотичного и уклончивого, гнусного и подлого общения с окружающими; а уж люди, принимающие участие в светских развлечениях, скажем, в прогулке с друзьями, пожалуй (так я прикидывал и комбинировал), и на десять процентов не участвуют и не присутствуют. А уж в нашем случае нахлынувшая волна предметов и предметов, пейзажей и пейзажей, такая ширь после недавней, только вчерашней обособленности в тесных границах камешков-комочков, пылинок, засохших былинок, трещин и т. д., и т. п., волдырей и стаканов, бутылок, шерстинок, пробок и т. д., и т. п., а также фигур, ими образованных, и т. д., и т. п. была просто всепоглощающей, неохватная река, разлив, наводнение, необъятные воды. Я тонул, погибал, и рядом со мной гибла Лена. Тряска. Рысь. Скудный, сонный разговор с новой парой. Ничего особенного, только и всего, что я отдаляюсь с Леной от дома, в котором осталась Катася, и с каждой минутой мы все дальше и дальше и через минуту будем еще дальше, и там дом, калитка, деревца, побеленные и привязанные к кольям, там дом, а мы все дальше и дальше.
Но постепенно наша коляска заряжалась бодростью, новая пара, он – Люлюсь, она – Люлюся, начинали оживать и скоро, после вступительных «ой, Люлюсь, я, кажется, термос забыла» или «Люлюсь, забери этот рюкзак, он мне давит», они вовсю принялись за люлюсование!
Люлюся, помоложе Лены, пухленькая и розовенькая, с кукольными ямочками, с пальчиками а-ля куколка, с сумочкой, с платочком, с зонтиком, с румянцем, с зажигалкой вертелась во всем этом и лепетала, хи-хи-хи, это шоссе на Костелискую, трясет, а мне нравится, давно я не тряслась, а ты, Люлюсь, когда ты трясся, что за террасочка, Лена, посмотри, я бы здесь себе будуарчик, а Люлюсю там, где большое окно, кабинет, только козетки я бы выбросила, не выношу козеток, Лена, а ты любишь козетки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46