Любой, кто посмел ослушаться этого приказа, предавался анафеме.
Наложение проклятия представляло собой магическое действие – примитивное с точки зрения герметизма, но тем не менее магическое. Нередко оно производило сильное впечатление даже на тех, кто не был знаком с лежащими в его основе традициями. Римский историк Тацит описывает столкновение солдат империи с кельтскими воинами: «Враг выстроился на берегу плотной вооруженной массой людей. Среди них были одетые в черное женщины с растрепанными волосами, похожие на фурий; эти женщины размахивали факелами. Тут же можно было видеть друидов, которые простирали руки к небу и выкрикивали ужасные проклятия». Эффект получился обескураживающий: «Их фантастический спектакль поверг римских солдат в ступор. Они застыли неподвижно, становясь удобной мишенью для врага».
Если такого рода магия была способна устрашить хорошо обученные и дисциплинированные римские войска, то еще больший испуг она вызывала у людей, для которых она была священной традицией. Кельтский бард не скупился на магические заклинания, и для него, как и для последователя герметизма, слова и имена обладали внутренней силой. «Называя» человека – упоминая его в поэме, так называемой «сатире» или в проклятии, – бард мог навлечь бедствия на него самого, а также на его потомков, как правило, «до седьмого колена». Неудивительно, что эта приписываемая барду сила могла внушать ужас. Согласно древней ирландской поговорке: «Проклятие падет на голову того, кто поднимет руку на поэта». Такое проклятие представляло собой не просто мелкую личную месть. Если поэт представлялся воплощением законов и традиций всего народа, то причиненный ему вред, даже символический, рассматривался как вред, причиненный народу в целом. Соответственно преступник становился парией, объявлялся вне закона и проклинался – языческий эквивалент отлучения от церкви.
В современной Ирландии сохранились лишь слабые отголоски этих традиций. Они нашли свое отражение в том уважении, с которым в стране относятся к поэтам. Поэт здесь по-прежнему окутан атмосферой таинственности, волшебства и священного трепета, а его слова имеют больший вес, чем в любой другой стране Западной Европы. В Англии, к примеру, поэзия считается просто великолепным украшением национальной культуры и не оказывает почти никакого воздействия на повседневную жизнь большинства людей. Во Франции поэзию лелеют и даже рекламируют как непременное проявление культуры – но только в ее светском аспекте. В Ирландии же поэзия является не только составной частью культуры, но наделяется духовными, мистическими и пророческими качествами, приближаясь к той сфере, которая занята организованной религией. Язык – и особенно поэтический язык – по-прежнему сохраняет в себе остатки магии, наделяется способностью нести в себе добрые или злые чары. Другими словами, поэзия обладает силой. Каких бы проклятий ни заслужили североирландские террористы всех мастей, у них есть одна положительная черта. В отличие от других фанатиков – которые выносят смертный приговор людям, чьи работы представляют собой плод творческого воображения – террористы в Ольстере всегда проявляли буквально священное уважение к магии слова в серьезной литературе.
Однако магия древних кельтов, как и магия древних тевтонцев и славян, не может ни в коей мере считаться герметической. Возможно, она включала в себя элементы, сходные с теми, из которых развился герметизм. Считается, к примеру, что друиды кельтской Франции и Британских островов верили в реинкарнацию и бессмертие души, и этот факт заставлял некоторых писателей классической эпохи фантазировать, что эти племена испытали на себе влияние идей Пифагора. Это представляется маловероятным, хотя торговые связи греков с кельтской Европой тоже нельзя сбрасывать со счетов. Однако, несмотря на все эти параллели, европейская магия раннего Средневековья оставалась крайне примитивной. Она находила выражение в проклятиях, в мелком колдовстве, предсказаниях, знахарстве и ворожбе, в сугубо ограниченных явлениях и таких действиях, как вызывание дождя. В ней отсутствовала та всеобщая космологическая, метафизическая гносеологическая и психологическая основа, которая была присуща герметизму. Ее можно было использовать для «создания событий» только на местном и очень ограниченном уровне. В отличие от герметизма она не давала основы того, что впоследствии разовьется в научные исследования, а в конечном итоге и в научное управление реальностью. Как выражались подобные Фаусту маги эпохи Возрождения, она оставалась ограниченной областью «низшей магии», или «колдовства».
Когда речь заходит о маге времен раннего Средневековья, первое имя, которое приходит на ум, это, разумеется, Мерлин. Для многих людей Мерлин является образцом волшебника, мага и колдуна. Однако наделенную этими качествами фигуру ни в коей мере нельзя считать продуктом раннего Средневековья. Наоборот, это литературный персонаж позднего Средневековья, продукт средневековой культуры в пору ее наивысшего расцвета. Мерлин – это воплощение представлений о магах тринадцатого и четырнадцатого веков, спроецированных на шестой век точно так же, как рыцари и рыцарские законы более поздних эпох проецировались на Британию времен легендарного короля Артура.
Если исторический прототип Мерлина действительно существовал, то этот человек должен был жить в середине или в конце шестого века – в то же время, что и король Артур, реальность которого тоже вызывает сомнения. Туманные и расплывчатые образы этого древнего Мерлина сохранились в валлийских преданиях и валлийской литературе благодаря персонажу по имени Мирддин. Однако Мирддин совсем не похож на внушительного, величественного и царственного мага, который предстает перед нами в более поздних романах о короле Артуре. Вполне возможно, он был друидом или пророком, на которого оказали влияние взгляды друидов. В целом он не очень отличается от обычного племенного шамана или прорицателя. Не наделенный сверхъестественной и почти божественной властью, он в большей степени являлся жертвой и мучеником – гонимый оракул, преследуемый собственным племенем, пария и отверженный.
Таким образом, Мерлин или его прототип, живший в шестом веке, не имел почти ничего общего с внушительной и величественной фигурой средневековых романов – фигурой, которая была внедрена в сознание простых людей пять веков спустя, в 1136 году книгой Гальфрида Монмутского «История королей Британии». Реальный исторический Мерлин, если таковой существовал, был не более чем местным прорицателем или шаманом-предсказателем, в некотором отношении напоминающим шекспировского шута.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Наложение проклятия представляло собой магическое действие – примитивное с точки зрения герметизма, но тем не менее магическое. Нередко оно производило сильное впечатление даже на тех, кто не был знаком с лежащими в его основе традициями. Римский историк Тацит описывает столкновение солдат империи с кельтскими воинами: «Враг выстроился на берегу плотной вооруженной массой людей. Среди них были одетые в черное женщины с растрепанными волосами, похожие на фурий; эти женщины размахивали факелами. Тут же можно было видеть друидов, которые простирали руки к небу и выкрикивали ужасные проклятия». Эффект получился обескураживающий: «Их фантастический спектакль поверг римских солдат в ступор. Они застыли неподвижно, становясь удобной мишенью для врага».
Если такого рода магия была способна устрашить хорошо обученные и дисциплинированные римские войска, то еще больший испуг она вызывала у людей, для которых она была священной традицией. Кельтский бард не скупился на магические заклинания, и для него, как и для последователя герметизма, слова и имена обладали внутренней силой. «Называя» человека – упоминая его в поэме, так называемой «сатире» или в проклятии, – бард мог навлечь бедствия на него самого, а также на его потомков, как правило, «до седьмого колена». Неудивительно, что эта приписываемая барду сила могла внушать ужас. Согласно древней ирландской поговорке: «Проклятие падет на голову того, кто поднимет руку на поэта». Такое проклятие представляло собой не просто мелкую личную месть. Если поэт представлялся воплощением законов и традиций всего народа, то причиненный ему вред, даже символический, рассматривался как вред, причиненный народу в целом. Соответственно преступник становился парией, объявлялся вне закона и проклинался – языческий эквивалент отлучения от церкви.
В современной Ирландии сохранились лишь слабые отголоски этих традиций. Они нашли свое отражение в том уважении, с которым в стране относятся к поэтам. Поэт здесь по-прежнему окутан атмосферой таинственности, волшебства и священного трепета, а его слова имеют больший вес, чем в любой другой стране Западной Европы. В Англии, к примеру, поэзия считается просто великолепным украшением национальной культуры и не оказывает почти никакого воздействия на повседневную жизнь большинства людей. Во Франции поэзию лелеют и даже рекламируют как непременное проявление культуры – но только в ее светском аспекте. В Ирландии же поэзия является не только составной частью культуры, но наделяется духовными, мистическими и пророческими качествами, приближаясь к той сфере, которая занята организованной религией. Язык – и особенно поэтический язык – по-прежнему сохраняет в себе остатки магии, наделяется способностью нести в себе добрые или злые чары. Другими словами, поэзия обладает силой. Каких бы проклятий ни заслужили североирландские террористы всех мастей, у них есть одна положительная черта. В отличие от других фанатиков – которые выносят смертный приговор людям, чьи работы представляют собой плод творческого воображения – террористы в Ольстере всегда проявляли буквально священное уважение к магии слова в серьезной литературе.
Однако магия древних кельтов, как и магия древних тевтонцев и славян, не может ни в коей мере считаться герметической. Возможно, она включала в себя элементы, сходные с теми, из которых развился герметизм. Считается, к примеру, что друиды кельтской Франции и Британских островов верили в реинкарнацию и бессмертие души, и этот факт заставлял некоторых писателей классической эпохи фантазировать, что эти племена испытали на себе влияние идей Пифагора. Это представляется маловероятным, хотя торговые связи греков с кельтской Европой тоже нельзя сбрасывать со счетов. Однако, несмотря на все эти параллели, европейская магия раннего Средневековья оставалась крайне примитивной. Она находила выражение в проклятиях, в мелком колдовстве, предсказаниях, знахарстве и ворожбе, в сугубо ограниченных явлениях и таких действиях, как вызывание дождя. В ней отсутствовала та всеобщая космологическая, метафизическая гносеологическая и психологическая основа, которая была присуща герметизму. Ее можно было использовать для «создания событий» только на местном и очень ограниченном уровне. В отличие от герметизма она не давала основы того, что впоследствии разовьется в научные исследования, а в конечном итоге и в научное управление реальностью. Как выражались подобные Фаусту маги эпохи Возрождения, она оставалась ограниченной областью «низшей магии», или «колдовства».
Когда речь заходит о маге времен раннего Средневековья, первое имя, которое приходит на ум, это, разумеется, Мерлин. Для многих людей Мерлин является образцом волшебника, мага и колдуна. Однако наделенную этими качествами фигуру ни в коей мере нельзя считать продуктом раннего Средневековья. Наоборот, это литературный персонаж позднего Средневековья, продукт средневековой культуры в пору ее наивысшего расцвета. Мерлин – это воплощение представлений о магах тринадцатого и четырнадцатого веков, спроецированных на шестой век точно так же, как рыцари и рыцарские законы более поздних эпох проецировались на Британию времен легендарного короля Артура.
Если исторический прототип Мерлина действительно существовал, то этот человек должен был жить в середине или в конце шестого века – в то же время, что и король Артур, реальность которого тоже вызывает сомнения. Туманные и расплывчатые образы этого древнего Мерлина сохранились в валлийских преданиях и валлийской литературе благодаря персонажу по имени Мирддин. Однако Мирддин совсем не похож на внушительного, величественного и царственного мага, который предстает перед нами в более поздних романах о короле Артуре. Вполне возможно, он был друидом или пророком, на которого оказали влияние взгляды друидов. В целом он не очень отличается от обычного племенного шамана или прорицателя. Не наделенный сверхъестественной и почти божественной властью, он в большей степени являлся жертвой и мучеником – гонимый оракул, преследуемый собственным племенем, пария и отверженный.
Таким образом, Мерлин или его прототип, живший в шестом веке, не имел почти ничего общего с внушительной и величественной фигурой средневековых романов – фигурой, которая была внедрена в сознание простых людей пять веков спустя, в 1136 году книгой Гальфрида Монмутского «История королей Британии». Реальный исторический Мерлин, если таковой существовал, был не более чем местным прорицателем или шаманом-предсказателем, в некотором отношении напоминающим шекспировского шута.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125