Нарисованный ими искаженный портрет учителя вскоре стал общепризнанным. Меньше чем через сто лет имя Ньютона стало ассоциироваться с теми личностями, благодаря которым эта эпоха получила название «Века разума». Так, например, он (наравне с Руссо) был несправедливо причислен Блейком к величайшим злодеям, палачам высшей истины, до слепоты опьяненным ложной верой в силу своего надменного интеллекта. Разумеется, взгляды самого Блейка были типично герметическими, предполагающими наличие паутины связей между микрокосмом и макрокосмом.
Во времена Блейка герметизм уже нашел себе убежище в искусстве. По мере того как рационализм, эмпиризм и научный материализм укрепляли свои позиции в авангарде западной цивилизации, это убежище становилось одним из немногих. Пропасть между наукой и искусством ширилась, и кульминацией этого процесса стало положение, которое в двадцатом веке Ч.П. Сноу назвал «двумя культурами».
11. Фрагментация реальности
Еще во времена Ньютона присущее философии герметизма мировоззрение – о всеобщей связи и взаимозависимости всего сущего – сохраняло прочные позиции. Однако с тех пор мир сильно изменился. Нам в наследство достался мир, в котором, по словам одного из современных комментаторов, разум изобретает «системы морали, основанные на пользе для общества». Этот мир является результатом так называемого Просвещения, или «Века разума».
После триумфа картезианской философии в начале восемнадцатого века западная цивилизация превознесла анализ в ущерб синтезу, механизм в ущерб организму. Одним из последствий этого процесса стал расцвет специализации и сопутствующей ей фрагментации. Вместо единого и всеобъемлющего научного принципа, который применим ко всем областям человеческой деятельности, появилось множество противоречивых принципов, которые соперничают друг с другом и борются за наше расположение. Каждая из конфликтующих областей знания объявляла себя отдельной «дисциплиной». Каждая такая дисциплина становилась чем-то вроде культа – со своими собственными священнослужителями и собственной «теологией». Искусство, естественные науки, психология, социология, история, экономика, политика и религия – а также многочисленные и часто противоречащие друг другу подразделения внутри каждой из них – имели своих верховных жрецов, отстаивающих узкоспециальные догмы. Все верховные жрецы подобного рода имели свои таинства, обычно облаченные в непонятный жаргон, которые были доступны лишь немногим посвященным; и у этих верховных жрецов, как у всякого духовенства, имелись свои законные интересы, которые они защищали и во имя которых «отлучали еретиков».
Для несчастного человечества, ищущего смысл, цель и основу своего существования, результат оказался разочаровывающим. Сегодня мы сталкиваемся с ошеломляющей неразберихой противоречащих друг другу принципов, каждый из которых претендует на знание нужных нам ответов, каждый из которых навязывает нам собственную идиосинкразическую интерпретацию действительности. Химия, биология, физика – а также их различные комбинации – претендуют на обладание истиной в последней инстанции. Свои претензии на истину выдвигает и организованная религия, и особенно религиозный фундаментализм. То же самое можно сказать о социологии, психологии и политике. Еще в большей степени это справедливо для многочисленных «измов», которые пышным цветом расцвели последние полтора века, – марксизма, маоизма, фашизма, капитализма, монетаризма и прочих.
Разве может отдельный человек, сталкиваясь с хором соперничающих и нередко взаимоисключающих претензий на истину, сделать разумный выбор – особенно когда доказательства истинности каждого заявления скрываются жрецами данной теории и должны приниматься на веру? В результате мы выбираем притязание, которое кажется нам наиболее «безопасным», которое несет с собой меньше обязательств и меньший риск. К сожалению, эта теория обычно оказывается дальше всего от истины. Так, например, в настоящее время большинство людей готовы поверить – без каких-либо доказательств, – что они сами и окружающий их мир состоят из молекул, что эти молекулы состоят из атомов, атомы из протонов, нейтронов и электронов, а они, в свою очередь, из множества более мелких частиц. Не понимая, что такое «световой год», большинство людей точно так же готовы принять на веру, что Сириус, к примеру, находится на расстоянии такого-то количества световых лет от Земли. Но способны ли такие «символы веры» помочь нам пройти свой жизненный путь, принимать решения, находить смысл, цель и основу своего существования? Помогут ли нам такие «символы веры» определиться в своих действиях, дадут ли они нам моральные рамки, этический императив, иерархию ценностей? В отношении всех этих понятий мы живем с тем, что австрийский писатель Роберт Музиль назвал «относительностью перспективы, граничащей с эмоциональной паникой».
Философия рационализма
Фрагментация знания, начавшаяся с философии Бэкона и картезианства, усилилась в восемнадцатом веке. С особым рвением она пропагандировалась во Франции, где нашла отражение в трудах философов Монтескье, Дидро и особенно Вольтера. В Англии времен неоклассицизма сторонником этих взглядов был философ Дэвид Юм (1711 – 1776), чья книга «Трактат о человеческой природе» имела подзаголовок «Попытка применения экспериментального метода доказательств к вопросам морали». Известные литераторы, такие как Поп, Свифт, Аддисон и Стил, сделали рационализм основополагающим принципом даже в искусстве и считали разум «нашим главным гарантом знаний». Формализованный скептицизм стал считаться наиболее приемлемым мировоззрением, а умение логически мыслить как качество ума ценилось выше, чем иррациональное, а значит, подозрительное воображение. К концу столетия такой подход был увековечен самым авторитетным беллетристом своего времени Сэмюэлом Джонсоном.
Рационализм проникал не только в искусство, но и в официальную религию, где он приобрел форму деизма. В соответствии с этой теорией Бог, создав Вселенную, затем покинул ее, оставив человека обживать, интерпретировать и использовать владения, единственным хозяином которых остался он. Эти владения рассматривались не как всеобъемлющий живой организм, в котором, как считали Агриппа и Парацельс, все было взаимосвязано. Теперь это был космический механизм, огромная, похожая на часы машина, которую можно расчленить в процессе анализа на составляющие, причем анализ оказался таким захватывающим занятием, что никто не задавался вопросом, каким образом вновь собрать этот хитрый механизм. Для Декарта даже растения и животные были просто механизмами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Во времена Блейка герметизм уже нашел себе убежище в искусстве. По мере того как рационализм, эмпиризм и научный материализм укрепляли свои позиции в авангарде западной цивилизации, это убежище становилось одним из немногих. Пропасть между наукой и искусством ширилась, и кульминацией этого процесса стало положение, которое в двадцатом веке Ч.П. Сноу назвал «двумя культурами».
11. Фрагментация реальности
Еще во времена Ньютона присущее философии герметизма мировоззрение – о всеобщей связи и взаимозависимости всего сущего – сохраняло прочные позиции. Однако с тех пор мир сильно изменился. Нам в наследство достался мир, в котором, по словам одного из современных комментаторов, разум изобретает «системы морали, основанные на пользе для общества». Этот мир является результатом так называемого Просвещения, или «Века разума».
После триумфа картезианской философии в начале восемнадцатого века западная цивилизация превознесла анализ в ущерб синтезу, механизм в ущерб организму. Одним из последствий этого процесса стал расцвет специализации и сопутствующей ей фрагментации. Вместо единого и всеобъемлющего научного принципа, который применим ко всем областям человеческой деятельности, появилось множество противоречивых принципов, которые соперничают друг с другом и борются за наше расположение. Каждая из конфликтующих областей знания объявляла себя отдельной «дисциплиной». Каждая такая дисциплина становилась чем-то вроде культа – со своими собственными священнослужителями и собственной «теологией». Искусство, естественные науки, психология, социология, история, экономика, политика и религия – а также многочисленные и часто противоречащие друг другу подразделения внутри каждой из них – имели своих верховных жрецов, отстаивающих узкоспециальные догмы. Все верховные жрецы подобного рода имели свои таинства, обычно облаченные в непонятный жаргон, которые были доступны лишь немногим посвященным; и у этих верховных жрецов, как у всякого духовенства, имелись свои законные интересы, которые они защищали и во имя которых «отлучали еретиков».
Для несчастного человечества, ищущего смысл, цель и основу своего существования, результат оказался разочаровывающим. Сегодня мы сталкиваемся с ошеломляющей неразберихой противоречащих друг другу принципов, каждый из которых претендует на знание нужных нам ответов, каждый из которых навязывает нам собственную идиосинкразическую интерпретацию действительности. Химия, биология, физика – а также их различные комбинации – претендуют на обладание истиной в последней инстанции. Свои претензии на истину выдвигает и организованная религия, и особенно религиозный фундаментализм. То же самое можно сказать о социологии, психологии и политике. Еще в большей степени это справедливо для многочисленных «измов», которые пышным цветом расцвели последние полтора века, – марксизма, маоизма, фашизма, капитализма, монетаризма и прочих.
Разве может отдельный человек, сталкиваясь с хором соперничающих и нередко взаимоисключающих претензий на истину, сделать разумный выбор – особенно когда доказательства истинности каждого заявления скрываются жрецами данной теории и должны приниматься на веру? В результате мы выбираем притязание, которое кажется нам наиболее «безопасным», которое несет с собой меньше обязательств и меньший риск. К сожалению, эта теория обычно оказывается дальше всего от истины. Так, например, в настоящее время большинство людей готовы поверить – без каких-либо доказательств, – что они сами и окружающий их мир состоят из молекул, что эти молекулы состоят из атомов, атомы из протонов, нейтронов и электронов, а они, в свою очередь, из множества более мелких частиц. Не понимая, что такое «световой год», большинство людей точно так же готовы принять на веру, что Сириус, к примеру, находится на расстоянии такого-то количества световых лет от Земли. Но способны ли такие «символы веры» помочь нам пройти свой жизненный путь, принимать решения, находить смысл, цель и основу своего существования? Помогут ли нам такие «символы веры» определиться в своих действиях, дадут ли они нам моральные рамки, этический императив, иерархию ценностей? В отношении всех этих понятий мы живем с тем, что австрийский писатель Роберт Музиль назвал «относительностью перспективы, граничащей с эмоциональной паникой».
Философия рационализма
Фрагментация знания, начавшаяся с философии Бэкона и картезианства, усилилась в восемнадцатом веке. С особым рвением она пропагандировалась во Франции, где нашла отражение в трудах философов Монтескье, Дидро и особенно Вольтера. В Англии времен неоклассицизма сторонником этих взглядов был философ Дэвид Юм (1711 – 1776), чья книга «Трактат о человеческой природе» имела подзаголовок «Попытка применения экспериментального метода доказательств к вопросам морали». Известные литераторы, такие как Поп, Свифт, Аддисон и Стил, сделали рационализм основополагающим принципом даже в искусстве и считали разум «нашим главным гарантом знаний». Формализованный скептицизм стал считаться наиболее приемлемым мировоззрением, а умение логически мыслить как качество ума ценилось выше, чем иррациональное, а значит, подозрительное воображение. К концу столетия такой подход был увековечен самым авторитетным беллетристом своего времени Сэмюэлом Джонсоном.
Рационализм проникал не только в искусство, но и в официальную религию, где он приобрел форму деизма. В соответствии с этой теорией Бог, создав Вселенную, затем покинул ее, оставив человека обживать, интерпретировать и использовать владения, единственным хозяином которых остался он. Эти владения рассматривались не как всеобъемлющий живой организм, в котором, как считали Агриппа и Парацельс, все было взаимосвязано. Теперь это был космический механизм, огромная, похожая на часы машина, которую можно расчленить в процессе анализа на составляющие, причем анализ оказался таким захватывающим занятием, что никто не задавался вопросом, каким образом вновь собрать этот хитрый механизм. Для Декарта даже растения и животные были просто механизмами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125